Тексты и контексты

Израиль Малер

НА ЛОНЕ МАЧЕХИ ЗЕМЛИ...

 

Краткая история русско-израильской литературы – в «необъективных, случайных и категорически ненаучных», но весьма занимательных заметках писателя, художника, издателя И. Малера (1943-1997), впервые опубликованных в журнале «Двоеточие» (№ 1-3, 1995). Автор скрылся в то время под своим постоянным псевдонимом – А. Шонберг.
 


 

 

НА ЛОНЕ МАЧЕХИ ЗЕМЛИ…
 
Три этапа основного цикла развития русскоязычной литературы
в условиях Израиля (1950-е – 1990-е)

 

 

Трудно-нетрудно представить житье-бытье в Израиле 50-х.

Маленькая бездомная страна, всеми фибрами чемоданов своей души стремящаяся в океан лагеря социализма. Но моря этого океана были портами закрытыми. Иосиф Виссарионович вдруг и неожиданно сменил карты, и Израиль оказался в тенетах капитализма. Смешно, не правда ли? Смешно, смешно.

В полях с комбайнов звучали песни русские. В кибуцах портреты Сталина висели. За невыход на первомайскую демонстрацию с работы увольняли. А воевали на стороне акул с Уолл-Стрита, двуспального Левы, петуха под колпаком Марианны.

Впрочем, я вынужден предупредить – заметки эти будут носить характер необъективный, случайный и категорически ненаучный. Неоскорбительные выпады, полупроверенные сведения и даже анекдоты о друзьях-товарищах выстроят строки этих заметок.

Островок Израиль не сумел войти в воды соцлагеря, но плавсостав его и пассажиры его не отрывали тоскующего и непонимающего взгляда от Страны Советов. Компартия процветала, работала система «Спутник», замечательные образчики соцреализма и переводились на иврит, и поступали тоннами в магазины сети LEPAC, в которой основными держателями акций были члены ЦК КПИ. Один из них, Яаков, с восторгом рассказывал, как в день получения товара, за дверьми магазина выстраивалась многометровая змея-очередь.

Интересна и сама история появления LEPAC’а. «Леванти паблишер компани» была создана по инициативе Томаса Манна и целью ее было распространение советской литературы на Ближнем Востоке. Уж если Томасу Манну такое в голову пришло, то что требовать от наших старших братьев, для которых Советский Союз являлся спасителем мира от национал-социализма. О лагерях, о судьбе Антифашистского Комитета, о расстреле еврейских поэтов они не желали знать, почти так же, как не желали знать о концлагерях во время войны.

Идея Томаса Манна провалилась. Арабским странам наплевать было на соцреалистические шедевры, и осталось только одно государство, где LEPAC выжил. Израильские коммунисты ловко оккупировали магазины этой сети, и поступающие книги на продажу, превратились в перекачку средств ИКП, ибо все доходы шли ей. И так было до Горбачева, пока от LEPAC’а не потребовали платить, после чего ему пришлось объявить себя банкротом.

Неотношения с СССР для многих сослужили хорошую службу. Огромная англоязычная переводческая компания скупила всю советскую научную литературу, аннотировала, собирала заказы и издавала. Сие могло бы показаться пиратством, но компания действовала в рамках закона, ибо Советский Союз подписал международное соглашение о копирайте только в марте 73-го. Некий школьный учитель стал отцом израильских учебников по естественным предметам, просто-напросто передрав советские школьные учебники.

Или вот еще случай с одним композитором. Он, и не он один, списывал с советских грампластинок мелодии и выдавал за свои. (А что? Советские у советских не сдували – проверенное, оно надежно, т. е., безопасно. Попробуйте спеть подряд Орленка, Каховку, Железняка и Чайку! Помню карикатуру 50-х – из зала кричат автора, а у занавеса драка композиторов – это была моя песня.) Но вот вдруг нашего композитора обвиняет в плагиате американец, т.е. что получилось – советский сдул у, а наш-то и не знал.

Однако – была ли здесь, в Израиле, русская интеллигенция? Была. Я и сам еще застал безукоризненного Бориса Соломоновича Вассермана, добрейшего Валерия Залкинда, польских евреев, ставших подданными русской культуры. Однако – была ли здесь, в Израиле, русская литература? Журналы на русском языке, издававшиеся на средства Сохнута, МИДа, религиозных или политических организаций, суть бледнолицые братья газетно-бумажных листовок. Никто из, казалось бы, возможных авторов (прошу прощения за странность выражения) не засучил рукава, не натянул манжеты, не заглянул в нарукавники. Довид Кнут, один из достойнейших поэтов русского зарубежья, переехав в Израиль, не опубликовал ни одной строки.

Если быть честным, был, был автор, жил здесь, в Арцейну, писал здесь, получил известность на Западе, одна из его книг «Путешествие в страну Зэка», изданная в престижном Издательстве им. Чехова, была первой из череды мемуаров о советских лагерях, блестящий публицист, стоящий в дверях философии, Марголин, так и не стал израильским автором – вот, когда бы он описал достижения сталинских тракторов…

И так уж получилось, что единственными литераторами, прозаиками и поэтами, пишущими на русском языке, оказался небольшой кружок людей, которых можно было назвать графоманами, когда бы не некоторые особенности их творчества.

Это были в основном люди интеллигентных профессий – врачи, юристы, архитекторы, инженеры, бежавшие от большевиков, от нацистов, и от кого только не бежавшие. Они имели карманные часы, жилеты, двигались размеренно, пили чай, много читали, любили в кругу своем порассуждать, они носили толстые обручальные кольца. У них не было обычая оплевывать друг друга. Они любили друг друга, поддерживали связь, обменивались стихами и взаимовосторгались.

Они не искали славы в русской литературе, не соотносили себя с ней, не мечтали о публикации в «Огоньке» или «Крокодиле». Они не соотносили себя с Россией вообще. Обладая знанием нескольких языков, они продолжали писать по-русски, но их отношения с могучим (вечнеет все) носили характер «без взаимных обязательств». Они ничего не обещали русской литературе, ей они были глубоко безразличны. Интересно и то, что первые их книги появились лишь в начале 70-х, когда началась алия из СССР.

Яров (?), Аркадий, Л.Лиор (Либман), А. Аркадин (И.Цетлин) и другие собственно и есть первый этап развития русскоязычной литературы в Израиле.

Наиболее плодовитым среди них был доктор Цетлин. Первые три сборника его стихов были опубликованы в Брюсселе еще до войны –

…Я думал, мама, ты меня поймешь.
Тебя молил я, точно Бога.
Но ты в меня вонзила острый нож,
Чтоб зрела мутная тревога.
О мама, мама, я ведь пригвожден –
Ничем души не успокою.
Ужели ты, в чьих муках я рожден,
Меня убьешь своей рукою…

                                          (Из сб. «Настроение», Бр., 1934)

 

Эти стихи – поэтический манифест поэта, еще находящегося под влиянием русской поэзии.

Мне известны семь книг И.Цетлина, изданных в Израиле: две книги прозы – роман «Голодные годы» и сборник рассказов «Правда об Израиле», научно-просветительский труд «Государственный строй и общественные организации в Израиле», остальное – стихи. В прозе мы могли бы найти много интересного, но предпочтем поэзию, что позволит опубликовать несколько законченных произведений, а не вырванные из текста отрывки.

Но прежде стихи другого автора – Аркадия – из книги «Тропою грома. Стихи и автобиографическая повесть» (Т-А, 1968):

Прошу прощенья я,
Народ мой и читатель.
Совсем недавно с милостью божьей,
Я прибыл в край наш возражденный,
Еще не знаю в совершенстве
Звучанья языка нашего сладость,
Но излеваю я души моей еврейской
Радость и страданья
На русском языке моем.
На языке изгнанья.


А. АРКАДИН (И.ЦЕТЛИН)


Нерешительность


Я хочу вам причинять не боль, а радость,
Я хочу, чтоб жили вместе вы со мной,
И вкушали нашей жизни сладость,
Как бывает между мужем и женой.
Мы так близки, мы так духовно сходны,
Разделяет нас невидимый барьер,
Потому что наши действья несвободны,
Всем влюбленным и счастливым не в пример.
Не тянуть веревку с двух сторон должны мы,
А отбросить бы ее туда, где хлам.
Всем легко понять, что мы давно любимы,
И скорей, скорей сойтись бы надо нам.


Союз сердец


Ты родилась не там, где я родился,
Твой путь иною трассой пролегал,
Но ни один тебе так не годился,
Из тех, кто рьяно сердце предлагал.
Мы созданы судьбою друг для друга,
Случайно в прошлом крепко не сошлись,
И счастлив я, что ты – моя подруга,
Что общие пути для нас нашлись.
Я много радостных минут изведал,
Я видел много столь желанных лиц,
Но в этот миг узнал я, что победа
С тобой одной бывает без границ.
Теперь шагаем, сомкнутые рядом,
На мир глядим, чтоб светлая лазурь
Навек своим безоблачным нарядом
Манила нас для счастья – не для бурь.
Я шлю привет тебе, – жених невесте, –
Теперь с тобой не буду я один.
Я знаю, славный друг, мы будем вместе,
Украсят годы поздний блеск седин.


Воздействие электричества


Есть в человеке электричество,
Как в женщине, так и в мужчине,
Когда любовь, Ее Величество,
Сверкает вдруг по той причине.
       Два пола бурно увлекаются,
       Бросают свой влюбленный взгляд.
       Их токи быстрые касаются
       И шлют сигналы им подряд.
       Толчками неги озаряемый,
       Людской изменчив организм.
       Он весь иной, неузнаваемый,
       Свой переживший пароксизм.
       Мы ищем звоны неизвестные
       Глубоких чувств людских сердец.
       В мозгу даны им клетки местные,
       И тайный импульс – их венец.
Есть в человеке электричество,
Как в женщине, так и в мужчине,
Когда любовь, Ее Величество,
Сверкает вдруг по той причине.


Пустыня

Пустыня кругом, пустыня кругом,
Ни капли живительной влаги.
Здесь полный и флоры и фауны разгром
Из древней пугающей саги.
Здесь дюны желтеют огромным ковром,
И пляшут пески, как в дурмане.
Белесое небо блестит серебром
На грустном туманном экране.
Верблюды качаясь идут чередом,
И песня араба стихает.
В песках его счастье, и здесь его дом –
Другого жилья он не знает.
Воют шакалы у падали там,
Орел пролетает крылатый.
За караваном идет по пятам
Разбойник пустынь бородатый.
Ужас, смятенье, безбрежная грусть –
Дали песчаной судьбина.
С нею я связан. Услышит и пусть –
Проклятье неверного сына.


Первобытный человек


Он мчался по деревьям вскачь,
Качая дико головой.
Он издавал звериный плач
Иль безрассудный резкий вой.
Срывал он листья и плоды,
Врагов дубиной убивал,
Искал в источниках воды,
С ладони жадно испивал.
Он был бездомен, гол и зол,
И в джунглях буйно он царил,
Внедряя страха произвол
Среди мартышек и горилл.
Безумье глаз, его клыки
Пугали львов, пантер, слонов,
Он крокодилов у реки
Убить камнями был готов…
Сырое мясо жадно ел…
Всех тех, кого он убивал.
Тогда плясал, нескладно пел
И шкуру жертвы одевал.
Не знал он жалости к другим,
Не знал законов и молитв.
Он защищался, был гоним
Среди насилия и битв.
Вокруг него и день, и ночь
Кошмары разные плели.
Он убегал от смерти прочь
На лоне мачехи-земли.

--------------------

В природе есть один закон –
За жизнь борись, коль ты рожден.


Арбуз


Хоть он старик (не карапуз),
Любил покушать он арбуз.
Когда совал он в рот кусочки
Без остановки и без точки,
Не ел арбуз, а просто жрал
И даже корку пожирал.
Какие страшные последствья,
Какие ужасы и бедствья
Свалились тут на старика,
Расскажут правнукам века.
Он бегал тут, он бегал там
По неприсутственным местам.
В горячке резкой дизентерьи
Росло, росло число бактерий.
Арбуз беднягу доканал
И в гроб несчастного вогнал.

----------------

Бывает, лопают обжоры
Арбуз и прочих фруктов горы.
И что же? Граждане, поверьте, –
Они бегут навстречу смерти.


Проказник


Когда мне было восемь лет с излишком,
Не слыл тихоней и инертным слишком.
Я лазил часто по покатой крыше,
Торчал я на столбах повыше
И забирался в те пещеры,
Куда не входят суеверы.
Короче говоря, считаясь сорванцом,
Я не считался сам ни с мамой, ни с отцом.
И вот, случилось то, что не должно случиться,
И по сей день во мне кипит души частица.
А дело было так.
Я, не долюбливая почтальона,
Как подлинный босяк,
Решил беднягу довести до боли и до стона.
Я выкопал десятки рвов
На маленькой тропинке,
Собрал я много зелени с кустов
И уложил ее во рвы посерединке.
Я ждал, что будет с почтальоном,
К паденью мной приговоренным.
И видел я в воображеньи –
Летят все письма при паденьи,
Летят соседские пакеты
И все столичные газеты.
Что может быть проказ милее,
Мечтал я, жертву не жалея.
Но тут случился ужас, ужас:
Бежал мой папа понатужась,
Бежал по узенькой тропинке,
Неся в руках с сиропом крынки.
Свершил он неудачный скок,
Разлил из крынок сладкий сок,
Разбил и локти, и колени,
Как будто был бойцом в сраженьи.
Кричал я: «Папа, что с тобою?!»
И слезы потекли рекою.
Кричал: «Соседи, рядом рвы!
По тем местам не шляйтесь вы!»
Убрали в госпиталь папашку,
А мне избили братья ляжку.

-----------------

С тех пор боюсь я сорванцов,
Похожих больше на глупцов.

 

И еще два замечания, когда читатель выжил после стихов.

Первое: (а может вы и сами заметили): все наши авторы – носители псевдонимов, что объясняется «подспудным» ощущением не «ратильности» их занятий.

И второе: в 70-е годы появилась славная когорта продолжателей дела героев Первого этапа. Поэтесса Ася, например. Или Леонард Гендлин: «Я пешком исколесил всю Россию». А мемуары Леонарда! (Правда, вороват был автор. Когда он заходил в магазин, так я говорил: «Леонард, руки за спину».) Или Захария Керен: «Запахнув фалды тоги», «слегка замаскированный Троянский конь», «прыгнув­ший за горизонт». (Полная коллекция «изюминок» Керена составлена Юлиусом Телесиным). Но эти авторы, несмотря на схожесть с теми – первыми, уже не были русскоязычной литературой в Израиле. Новые авторы, новые репатрианты, отодвинули их за пределы (нет, не Израиля). Об этом или о них, о новых, и будет наша речь в следующей статье.

Но: (запомните, нам это пригодится на Третьем этапе) некая фраза, ставшая классикой литературного подфольклора русского Израиля, была написана в Харькове. Вот эта фраза: «Руки вверх, – сказал Мойше и нажал курок». (Автор сегодня – литератор израильский.)

Спасибо.

 

 

КТО ТАМ ШАГАЕТ СЕНОМ?..
 
Три этапа основного развития русскоязычной литературы
в Израиле (II)

 

«Соломой, соломой...»

фон Визин

 

В предыдущей нашей статье мы намеренно не упомянули об одном свойстве героев ее – не разделяя общеизраильского поклона СССР'у, они ждали алию и верили, что та изменит расстановку сил на политическом неблагосклоне и прочитает их книги. И, если они не ошиблись в первом своем предположении, со вторым их разочарование ждало. Волна алии вынесла на остров Израиль и оставила литераторов, как говорится, профессиональных, и творчество героев нашей первой статьи заняло законное место среди большой графомании, которой также много прибыло, а разнообразию ее, стилевому ли, жанровому ли, могла бы позавидовать любая европейская литература. Далее мы изложим некую версию, не озаботясь особливо доказательствами и рассуждениями. Версия эта нам нравится, а значит она имеет место. И право.

А на отдельные вопросы, как то: «а куда ты (Вы) относишь (те) литератора А., и почему не упомянул (и) литератора Б.», отвечать не будем. Во-первых, потому как не все пошли на этап, во-вторых, ответы «литератор А. вообще не жил в Израиле, а литератор Б. есть плагиатор, графоман и мезозой (или – отазой?)» приведут к ненужным разборкам и полосканиям, а в-третьих, все равно все на трубе играли. И А., и Б., и В., и Г. ... и Я.

А вот и версия. Добро пожаловать. Пришла версия – открывай диверсию. Встретил версию – сплюнь на персии. И т.д. Версия такова.

Шестидневная война, будучи, не без помощи смерти Сталина, поворотным моментом (слова-то какие! – слова!) в истории, сделала Израиль на какое-то там время притягательным и привлекательным. В умах советских евреев он превратился из неясных слухов (помните – шепот, робкое дыханье?) в реальность и четко отложился на контурных картах их сознания. Тоненький ручеек, чуть ли не катакомбный, имевший место протекать через Польшу, в брешь, что в стене границы на замке, пробитую «самолетчиками», обратился мощным потоком (слова! слова-то какие!).

Хлынувшая в эту брешь волна нас состояла, естественно и в основном, из представителей традиционных для СССР'а еврейских профессий – сапожник, портной, торговец рыбой на базаре, одеждой в магазине, инженер, начальник, еврей и т.д. Само собой разумелось, что литератору, если жанр его не адрес на именины, не стенгазета, не непризнанный гений, по причине полной бездарности, в Израиле делать было нечего. Ему – Америка, ему – Париж, ему – сэр Берлин. Но, то в одной семье – зять – инвалид («он, видите ли, стихи пишет!»), то в другой – он не только журналист, но и сионист («видите ли!»). А тут еще вот, что происходило (такое)!

(И где это я видел плакат: «Возьми и проглоти, товарищ!»?)

Естественно, в СССР'е власть понимала, что – не каждый диссидент – сионист, но каждый сионист – диссидент. Человек, имевший наглость родиться евреем, в глазах (устах, ушах, желудке) советского начальника любого уровня ступени был уже нарушителем нобъявленного кодекса.

(Ох, позлил-то их Синявский, взяв себе псевдонимом «Абрам Терц».)

Веселая идея гуляла в кругах, т.е. умах начальных: убедить всех, что и каждый диссидент есть сионист, еврей и еще что-нибудь такое нехорошее. Потому они алию использовали не только для засылки шпионов, но и выдворения неугодных, которым вручалось разрешение на выезд в Израиль для воссоединения с семьей. А уж когда такой «еврей» едет в США или Берлин, тогда уж вообще совсем даже – алеф) все врут они, (т.е. мы), что домой хотят, бет) умный в Израиль не пойдет.

Вот почему , когда группа диссидентов, в основном из окружения Амальрика, подписали письмо с требованием «отпустить их вместе с народом», СССР'ы разрешение им дали. Но каково было возмущение (обидели, обидели!), когда вся группа прибыла в Израиль.

Постепенно в Стране образовалась целая «прослойка» интел­лигенции из России. Среди них были и люди, которыми вполне могла бы гордиться не только мировая культура, но и отдельно взятая маленькая страна: М. Занд, А. Сыркин, В. Рубин, М. Агурский, известные ученые-физики, люди искусства, балета, театра. Первыми среди первых были сестры Федоровы – исполнительницы русских народных песен, герои советской эстрады. У них у всех четырех мужья были из евреев.

Про-, вне-, над- и под- правительственные органы в А'Арэц не находили нужным специально поддерживать какую-там русскую культуру – они уже любили Краснознаменный Ансамбль Советской Армии, и считали, что того достаточно. Вместо девиза «Пусть светит» Министерство абсорбции и Сохнут произнесли «Пусть сохнет». Но знай наших – появлялись один вместе с другим тонкие журналы, газеты, издательства. На журнал «Время и мы» собирали деньги по всей Стране, не только те, кто не умел читать, но и те, кто не хотел читать. Журналы «Время и мы» и «22», отколупнувшйся от «Сион»’а, являли осуществленную мечту о нашем «Новом мире» (мечта каждого интеллигента в СССР'е); «Круг» – тоску по «желтой» прессе; издательства гнали, если забыть о заказной литературе, недоизданное там: отринутых поэтов, политизированную прозу, кафку, полные переводы детективов, эротику, подчастую сработанную уже в Эрец Исраэль. Мемуар прошлой жизни и войны покрыл склоны литературных холмов – «Расстрелянное поколение», «Бутырский Декамерон», «Театр абсурда», «Я брал Берлин», и, раздвигая мемуар руками, мы различили непризнанных гениев, мы узнали, кто именно творил литературу, кто был настоящим героем. М. Агурский воевал с национал-большевизмом, Д. Штурман ревизовала марксизм.

И оставалась литература сия советской, сообразуя себя с эмигрант­ской. Неслучайно газета «Русская мысль» казалась актуальней, популярней любой израильской.

А все было печальней, чем могло бы. Смерть выбирала из лучших и достойнейших – А. Якобсон, В. Рубин, М. Агурский, И. Рубин, В. Богуславский и Д. Дар, отпечатки пальцев последнего мы найдем в текстах Довлатова, Милославского, Люксембурга. Всего лишь три удачи мы могли бы отметить – перевод псевдонимом «Заводного апельсина», повесть написанная тремя соавторами «Спи спокойно, дорогой товарищ» (вот это эротика так эротика!) и некоторые рассказы Ю. Милославского. Переопубликованный Самиздат не потянул, естественно, в типографском наборе. А борьба с Советской властью все меньше и меньше волновала «русского» израильтянина. Вот такие бронепоезда на запасных путях.

 

 

ЛЕОНИД РУДИН

 


Еврейка принимает христианство.
И цель наисвятейшая - любовь!
В душе народа остается рана –
хотя ее не разглядит любой.
Несложная наука растворенья
веками обходила стороной.
Неужто лишь на наше поколенье
она тяжелой упадет виной.
Как тягостно галутное начало,
когда сквозь свет еврейского лица
чужая жизнь вошла и зазвучала –
отбросив все. И боли нет конца.

 

***

В моей крови – акцент еврейский.
И потому, что я – семит,
неукрощенный и библейский,
бунтарский дух во мне сидит.
Холопы! На пиру бесчестья
Вы правите! Но близок час:
как почки, набухает местью
народа избранного глас!
Он суть прозрения – добудет.
И в день священного суда –
для искупления разбудит
он заспанные города.
Пусть этот путь едва намечен.
Но разум бунтом опален.
И ноты долгожданной речи
уже разучивает он!

 

***

Неужели расстанемся? –
Средь грядущего дня
одиноко на станции
закричишь без меня.

И колесами поезда
рассекая лицо,
на руке твоей съежится
и растает кольцо.

 

Женский портрет

 

Одна – отдавалась сходу
и как бы шутя.
Другая – мутила воду,
играла дитя.
Одна – продавала ноги,
другая – лицо.
Но каждая – норовила
надеть кольцо.
Одна – предлагала волосы,
другая – глаза.
Но в каждой – в дрогнувшем голосе –
светилась слеза.

 

***

Перепутаны вконец,
перемешаны незримо,
дни Москвы – Иерусалима
в сочетании сердец.
Я так долго трезво жил,
я считал, что крылья – бренны.
На свободу рвусь – из плена:
дух тревожат виражи.
Наказанье –благодать.
Взлет – падение. И снова
поэтическое слово жжет...
Но нечего сказать.

 

***

Что евреев вдруг посрывало
с якорей, словно в шторм суда,
и швырнуло в путь небывалый,
неизвестно порой – куда?
Что заставило их? – Неужто
только жажда сытнее жить?
Или это шестое чувство:
выжить, если ты Вечный Жид.
Выжить! Выжить! Не раствориться!
Так куда ж наши братья прут,
запрокинув от страха лица?
Из галута – в новый галут.
Позабыв о Иерусалиме,
выбирают себе стезю,
что однажды петлей обнимет
и потопит в крови слезу.
Неужели они не знают,
что еще не раз возгорит
та земля, где, душой не маясь,
чужеродствует Вечный Жид.
Но опять этот дух кочевий
над еврейством простер крыла.
Словно чертовые качели...
Словно лодочка – два весла...


 

***********
 
 
ЮРИЙ КОЛКЕР
 
Аттическая мизантропия

 

Зачем так назойливо гонят,
Так немилосердно теснят?
И лучший слезы не уронит,
Над болью твоей не застонет,
– А тут Эвридику хоронят,
Психею спровадили в ад.
Смешаться бы с пылью дорожной,
Откинуть, отринуть, забыть...
В субстанции этой подножной –
Единственный пафос надежный,
Единственный способ возможный
Япетовых внуков любить.

 

***

Вы все желали мне добра.
Никто из вас меня не предал.
Друзьями были мы вчера.
На том простите. Мне пора.
Я жил меж вас и зла не ведал –
Но изменились времена:
Душа сочувствия не просит.
Вы все сказали ей сполна –
Крылатая умудрена
И преткновений не выносит.
Другие воды и поля
Меня вплотную обступили
Под сводом нового жилья?
Кассандра нищая моя Скользит,
бела от дольней пыли.

 

***

Судьбу цветка с судьбой
вселенной
Положим на весы: одна
Им, а равно и нашей тленной,
Высвечивается цена.
Тот день на Куликовом поле
И вся история твоя
Ничуть не перевесят доли
Космополита-воробья.

 

***

Через весь вообразимый стыд,
Через низости и униженья,
Через строй бессмысленных обид
Мы прошли, и это – достиженье.
Незачем родиться подлецом,
Чтобы знать, как подлость подступает
С искаженным, взмыленным лицом –
И тебя в бараний рог сгибает.
Мы не уступали без борьбы.
Давний счет у нас, от школьной парты, –
Но не сломишь происка судьбы,
Промысла, тасующего карты.
Есть, должно быть, тайный смысл, и цель
Быть должна, иначе оправданья
Не найдет земная канитель,
Твердь не выстоит и мирозданье.

 

Гамлет в котельной

 

Есть это и это – и я не знаю, что лучше.
Кто ясен и весел, тот в общем и целом прав.
Идея царит недолго, и мненье – летуче,
Они исчезают, до нитки нас обобрав.
Идея, как женщина, вьет из нищих веревки,
И комплексы наши идут по той же статье
Растрат и просчетов. И что возразишь воровке,
Щита не имея в обществе и семье?
Цветок твой прекрасен, но средств я боюсь пахучих.
Я болен сомненьем, а это – скверный недуг.
С проблемой выбора не был знаком поручик,
Умевший с холодным вниманьем смотреть вокруг.

 

Блудные дети

 

Память мудра: на кошмары наложен запрет –
Но не всесильна: оставлен простор укоризне.
Бедная девочка! Если назад посмотреть,
Сколько мы с нею наделали дел в этой жизни...
Стоило души нам терпким стыдом напоить
И поумнеть, как последняя гавань маячит.
Если и впрямь отчитаться во всем предстоит –
В этом и казнь, непомерней не мог Он назначить.1

 

 

Я притчу придумал: «Умер пророк, волнуется. Думает: «Ну, хотя бы потоп, хотя бы потоп. После меня». Ан нет потопа, ни потопа, ни прихлопа.

Далее – по содержанию, ведущему вверх. Дело, собственно, в том, что от перестановки мест слагаемых, сумма иногда не очень-то меняется. Литераторы 70-х, прибывшие в Израиль репатриантами, как литераторы показались эмигрантами. Две пары ивритских слов, броская (как на фото «а рассказать, не поверят») реалия, умирание от жажды над ручьем, никак не повредило их поэтику. Где они были, там они и остались, не глядя на мистическое перенесение носителей души в Израиль. И вся ять (суть) их литературных устремлений осталась там. Ах, эта перемена мест, перемена блюд, перемена до звонка! Но эмигрант, как известно, бывает разный. И самый счастливый среди них – эмигрант-диссидент. Назвав якобы академическую шапочку якобы кипой, интеллектуально он проявляет двойную нелояльность – к той стране, которую покинул (меджнун, ему мало, что он отряхнул их с ног, он им еще покажет, он разрушит), и к той стране, в которой имел честь поселиться, ибо умом в ней отсутствует. Диссидент он и есть диссидент. Но вот что нам важно, дабы перейти к Третьему этапу, к третьей статье. В Иерусалиме поползновениями В. Фромера в журнале «Ами» была опубликована поэма Венички Ерофеева «Москва-Петушки», отвергнутая всеми крупными западными книгоиздатель­ствами как графомань.

 

 

ВЫБОР ЯБЛОНИ
 
Три этапа основного цикла развития русскоязычной
литературы в Израиле (III)

                                                                                                            Издаля увидел шапочка,
                                                                                                            Подошел поближе – тапочка.

И. Малер

 

(Здесь далее рассеянье.) Чуден, Батенька, город Иерусалим.

Еще вчера того-этого здания не было, еще вчера вместо целого района – один котлован-общак, а сегодня удивишься, как оного не было? Ну?!

Работал я как-то на улице Иоэль-Моше Саломон – ну кто ее знал? – всем объяснял, рисовал, план чертил, по улице Бен-Иегуда до... до чего до? до банка А'Поалим? так не было банка, а было что?

Не поверите, но я видел город без Мерказ Клал.

На прямой – Яффо – от Старого Города к центру стояли черные дома с нежилыми пустыми окнами: еще недавно иорданские часовые шутковали автоматными очередями, и пули носились вдоль улицы, дивясь пустоте ее, отсутствию бегущей цели.

Не было в Иерусалиме мусорников – арабский рабочий любил вместе с недоеденной питой бросить в мусорник и ненужную ему (?) взрывчатку.

«Мешулаш» породил русское слово «шалаш». «Мешулаш» значит «треугольник». Центром Иерусалима был мешулаш – скрещение улиц Яффо, Кинг Джордж и Бен-Иегуда. Этакий шалашик. «Встретимся в центре», – сказали. Это центр?

Мешулаш, рынок и районы Меа-Шеарим, Рехавия, Мошава Германит – экзотическими пятнами проступали на стоптанном паласе Иерусалима.

В чем ходил иерусалимец? – в походной форме (курточка, кеды, рюкзачок, все синего или хаки цвета). Казалось, свистни – евреи, пора! – и они все пойдут.

В витринах магазинов валялись набросом образцы товаров, там джинсы, там колбаса, там спички, и бумажка, объявляющая от руки «Скидка 30%», «Конец сезона», «Окончательная распродажа».

А ведь знаешь, Батенька, не так уж давно совершил я восхождение. И город тот же, ан другой. И Страна.

Другое, ан то самое.

Так ведь и я другой был, хоть и тот же самый. Кто, как не я допытывался в канцтоварах, где можно стержень шариковой ручки наполнить. И косил злым бычьим глазом, когда продавец предложил старый выбросить – новый купить.

На площади Давидки, а был я в Израиле аж два дня, повстречались мне две девушки: сапоги в обтяжку до колен, потом ноги, потом трусики, юбки, попки, маечки до пупка, грудки на мир с удовольствием смотрят, на лице красные круги щек, нос золотым песком присыпан. «Проститутки!» – тихо подумал я. А это была всего-навсего мода с восточными приправами.

А мы? Соседка отказалась от места работы (ставки были заморожены) потому, что начальник потенциальный сказал ей «мотек» (!). А другая соседка, узрев в парке приближающегося к ее детям арабчонка, встала перед ними и забила на него крыльями, заклокотала, закудахтала. А вечером весь центр абсорбции обсуждал подвиг матери, голыми руками прогнавшей террориста, как бабушка Ким Ир Сена японских оккупантов половой тряпкой.

Чуден, Батенька, центр абсорбции. Ходят по дорожкам писатели-поэты, художники да люд ученый. Писательские мостки. А в этом доме жил поэт Р. со своим мужем, тоже поэтом. Берберову читали?

А с кем вы, Батенька, знакомство вели? (Далее следуют варианты – Шаров, Домбровский, Ахматова, Светлов, Чичибабин... нужное вычеркнуть). А как, старик, ты смотришь на последнюю публикацию? (Далее следуют – «Сион», «22», «Время и мы», «Круг», «Огонек», «Московские новости», «Даугава», «Звезда» – нужное вычеркнуть, вычеркнуть к...)

Теплее. Писательские мостки. Писательские семьи. Писательские разборки. Кто возглавит. Идеи. Планы. Дотации. Магазин русской книги.

Еще теплее.

Певец местечка и галута – ой, маменю, ой, татеню – ну, что там в Каганской еврейского? – Сказать, Батенька? – А ну?..

Поэт страдательного залога – а как Вам Генделев? – То есть, батенька? – Ну то, что он делает? – А что он делает? – Ну, стихи? –

Лучший прозаик русского Зарубежья в Израиле – Уж вы-то сами понимаете, что никакой прозы здесь и быть не может, народец мелковат...

Поэт женского полу – читатель-то у меня, а не у Вашего, Батенька, Волохонского или Бокштейна, времечко-то их кануло...

Горячо.

А островроид Израиль летит себе в свои космассы.

Какие же песни мне петь, на коей познания яблони повесить мне кинор, Батенька?

От какой яблони мне недалеко падать, Отче?

Тем временем Менахем Бегин обзывался на Шимона Переса «сталинским шпионом», тот ему, ничтоже сумняшеся – «фашист». И это в самом Кнессете, представляете?

И бывший оптик, назначенный министром финансов, так раскрутил колесо истории инфляции, что лиру не растратить опасно было.

Плачущие солдаты выносили детей Ямита, который должен был быть разрушен. То был, как говорят девушки о поцелуе, «первый звоночек» фалестынскому государству, наросшему на Ливане...

Легкомысленный наш умственный снаряд пролетал над Страной, испуская интернациональные писки. Что мы, беженцы, рассказывали – паспортная система, пороки бесплатного медицинского обслужи­вания, процентная норма...

Но, говорил Тутуола, трудно находиться всем в одной корзине, но еще трудней быть внезапно рассыпанным из нее. Выставляются первые чакры, карма (карма!) ветшает, как платье голого короля, расползается по нитям затертого коврика «Welcome», каррас наплывает на каррас.

Какой Исход, когда Приход! Оказывается, на корабле диссидентов, сами того не ведая, не-ракушками-на-днище прибыли те, кто... Кто?.. мы.

Первой книгой, которую я посмею отнести к русскоязычной израильской литературе, была книга Юлии Шмуклер, пусть и написанная Там. Симптоматично ее название «Уходим из России». Текст был организован на русском языке, но подчинялся иному мифу, если миф это пяльцы, на которые натянут холст нашего сознания, по которому вышиваем...

А тут еще к острову прибило поэму В. Ерофеева. Волновал ли Вас вопрос, почему ее отвергли эмигрантские издательства, почему в самой России она долгое время стояла кабаком на обочине литературного тракта? В России, как известно, судьба-то пальба, а посему поэт не поэт, когда он не гражданин. Обязан. Поэма Ерофеева предлагала иной (не новый, заметим, не новый) подход к литературе. С появлением фотографии живопись вздохнула с облегчением и приступила к своим прямым обязанностям. Литература, кроме как в России (кажется), тоже была свободна от дополнительных обязанностей. Репатрианту-литератору из будущего СНГ, обдумывающему свое литературное бытие, которое, как оказалось, определяется сознанием, «Москва-Петушки» протянули двери выхода в новое, свободное от несвободы, пространство.

Способствовала тому и необычная «еврейскость» поэмы. Христиан­ская легенда об Агасфере – самая еврейская из христианских легенд. «Москва-Петушки», заплыв русской пьяной души, – самое еврейское из произведений русской литературы 60-х. Ибо стремление из Москвы в недосягаемые Петушки, где все будет не так, т.е. хорошо, сродни нашему представлению о душе, которая, покидая тело, невыносимо стремится к Творцу.

И тогда многим карта пошла в руку. Песни Хвостенко-Волохонского, рассказы уже забытого Андреева, великая поэзия двух израильтян, Волохонского и Бокштейна, которых мы и могли бы отнести к нашей русскоязычной, но предпочтем думать, что миф, на поля которого мы вступили, был для них лишь прикрытием, спасением, одеялом на голову от российской служивой музы...

Но уже публикуется странная повесть «Хроника местечка Чернобыль» Гиндиса, уже выдохнула «Снег летучий» Шенбрунн, уже начинает свою евристику Гиршович Л.

И. Шамир публикует путевые заметки (ах, эти жанры воспомина­ний и путешествий, которые удаются всем, почти всем), но поиск нового предложения, нового мулине и новых пялец для новых вышивок мы узнаем-различим и здесь.

Еще пытается собраться в поэта на курортных улицах Тель-Авива В. Тарасов, беря на ладонь черты лица то Волохонского, то Бокштейна и пытаясь прочитать в них свою судьбу.

Э. Люксембург выкатывает на середину мифа «Десятый голод».

И богатырский, во весь рост, встает мачо Каганская Майя с мачете и разрубает гордиев узел пуповины русской (временно-советской) литературы.

И Генделев Михаил – выпустил птицу – выпускает своих железных – чешуйчатокрылых бабочек ливанской кампании и страсти быть любимым.

Другую прозу во дворе-на траве начинает складывать И. Малер.

А в конце восьмидесятых, когда повалили из будущего СНГ не вра­чи, не академики – поэты и художники, парикмахеры и специалисты легкой промышленности, совершает восхождение в Иерусалим Гали-Дана Зингер (в одном лице). Что могло случиться. Оно и случилось.

Возникающая и возникшая новая-другая русская литература не претендовала на единство стиля, задач, идей, не пыталась и не желала быть группой. Объединяло нас А и Б. А – как и героев первой статьи, разрыв с так называемой Метрополией. Б – открытие своего и только своего внутреннего почерка, чего и быть не могло в бреднях и тенетах сельдейских той, задачливой литературы.

Необидно, а приветственно для нас написал редактор известного российского журнала: «Я не нахожу вашего места в контексте русской культуры».

Журналопридержатели «Время и мы» и «22» щурились и сочиняли несуществование русскоязычной литературы на З. О. (Земле Обетованной), т. е., «Обитаемого Острова», и большее, на что они были согласны, это: переводы с иврита, публикации польского гения Хляско или колониальной прозы, которая иногда называлась Тынтарев, иногда Сосна и Олива, иногда – для объективности (ведь диссиденты же).

Неунывающая графомань последовала и за этими новыми нерусскими. Д. Маркиш пишет теперь так: «Гиора оперся волосатой грудью о бруствер». Другой: «Раздался визг трамвайных тормозов». Третья: «Сначала включилось наблюдение, которое потом переклю­чилось в размышления»2.

В следующем номере журнала автор намерен обсудить новую ситуацию (этап четвертый), которая стала ситуацией буквально на глазах. Ведь – во всех грех этапах, столь легко и неточно описанных нами, какая-либо из литератур (можно так сказать?) выступала вперед и изображала собой знамя острова в русском стойбище. Сегодня – и диссиденты, и просто русские, по литературе, и русскоязычные сосуществуют во времени и судьбе, не особо-то выясняя отношения, а иногда даже занимая место на одном стуле. (Ведь известно, что нельзя сидеть вдвоем на одном унитазе, как и нельзя сидеть сразу на двух унитазах, а со стульями это не так.)

Но, поразмыслив, мы решили не писать четвертого этапа. Ибо – неинтересны друг другу, не нужны? – так и не надо, мы уже не протягиваем руку, чтобы в нее камень положили.

Пожалуйста.

 



1. Здесь в качестве довода приведены стихи двух израильских поэтов. Одни одного написаны в Израиле, другие другого – в Ленинграде, причем стихотворения последнего целиком взяты из сборника, вышедшего под грифом «Русские поэты в Израиле» (Прим. авт.).


2. Нами пропущено следующее далее стих. М. Генделева «Церемониальный марш», представленное на сайте (Прим. ред.).



 

 

Система Orphus