Михаил Генделев

«СЛОВО – РАСКАЛЕННЫЙ ЛАНЦЕТ»

Публикация в № 3 журнала «22» (1978) прозы Ю. Милославского (р. 1946) «Собирайтесь и идите» – первой части романа «Укрепленные города» (1980) – незамедлительно вызвала ожесточенную полемику. Автора обвиняли и в клевете на сионистское «подполье» в России и иммигрантов из СССР в Израиле, и превозносили как создателя истинно израильской прозы. Между тем, как явствует из приводимого ниже интервью, уже в 1982 г. писатель решительно отмежевался от «еврейской литературы на руском языке». С тех пор он успел переместиться в США и опубликовать ряд книг в России и Америке; в настоящее время определяет себя как «православного русского человека» и «приверженца самодержавной монархии».

– Расскажите о себе, представьтесь нашим читателям.

– По правде говоря, я не слишком разгонюсь в ответе на этот вопрос, так как затеваю некоторую краткую автобиографию. Если же я сейчас чрезмерно обильно разговорюсь, то все, мною сказанное, в художествен­ный текст не войдет. Так у меня по­лучается: что сболтну или запишу вчерне, потом в прозу не лезет, выва­ливается. Так, кстати, рухнули все мои попытки вести записную книж­ку, отмечать хоть что-нибудь. Мертвый груз!..

Начну с фамилии. Одна старушка, известная в русской журналистике последних сорока лет, в письме к нашему общему знакомому удив­лялась: почему я выбрал такой стран­ный псевдоним? Поскольку случая ей ответить мне раньше как-то не представлялось, скажу теперь. Меня и в самом деле зовут Юрий Георгие­вич Милославский. Родился 30 сен­тября 1946 года: в день Веры, Надеж­ды, Любви и матери их Софьи. По­этому в день моего рождения в ма­газинах было особенно тяжко – ни­чего не достанешь, слишком много именинников приходилось на этот день.

Родился в Харькове, там же прожил всю жизнь, – с краткими выездами в Крым, Москву, Ленинград, где – сразу же скажу, дабы после не возв­ращаться, – с тамошними литерато­рами не знакомился. Как-то не сло­жилось.

Биография моя «употреблялась» Константином Кузминским: в его статье «Три гласа вопиющих» (речь шла о Э. Лимонове, В. Ерофееве и обо мне). В печатном варианте статьи этой я охарактеризован следующим образом: вор, актер, поэт, солдат. В рукописи же прибавлена была и такая характеристика: беспризорник. Немедленно по получении текста, я написал Косте письмо, где согла­шался со всем, но просил непремен­но убрать «беспризорника»: мама сильно обиделась. Беспризорником я никогда не был, и все мои попытки остаться хотя бы ненадолго «без призора» успехом не увенчались: моя мама, проведшая молодость в маленьком приморском городке более-менее хулиганском (у меня в рассказе «Скажите девушки подруж­ке вашей…» об этом), где-то до четырнадцати лет меня легко находи­ла: даже в каких-то черных парадняках, где пили мы водку и активно дружили с девочками. Я-то от нее убежать мог, но у нее появились зна­комые босяки, которых она и «раска­лывала». И часто бывало так, что в самый неподходящий момент меня звали: «Демократ, тебя матушка ищет!» Демократом, кстати, меня прозвали за то, что я первый среди «нашего круга» подстригся под «де­мократку» (в 5-м классе). Объясняю, чтобы не вообразили, будто я себе диссидентское детство сочиняю. Если уж стремиться к точности, то был я не вором, а грабителем, «гоп-стопщиком». Но недолго и непрофессионально. Впрочем, торчал я в са­мой гуще весьма серьезных людей, очень их понимал – и теперь понимаю. Какие-то ощущения того време­ни отыскиваются в моей подборке «Городские романсы», бывшей в па­рижском «Эхе». Возможно и еще в этом роде будет.

Насчет актера и солдата – точно. Ак­тер второй категории кукольного театра. Служил в израильской армии: тоже, впрочем, по второй категории, так как возраст мой был неподходя­щий для полной службы в три года.

Эмигрировал – после «активной борьбы» в 1973 году.

Стихи писал с 16-ти лет, теперь прак­тически оставил: что-то пересохло, что-то превратилось в прозу.

Во всем остальном статья К.К.К. – превосходна и верна.

Прозу я начал писать очень поздно: весной 1978 года, когда распрощался с последней своей официальной служ­бой – главного редактора еженедель­ника на русском языке (то есть, он не всегда был на русском, это уж я его с жаргона перевел...). Тогда было очень жутко остаться без еже­месячной зарплаты, да и безо всякой надежды на оную; удалили меня, можно сказать, за «политическое несоответствие».

Но это уж начинает походить на ан­кету, а никаких «лирических» сооб­ражений высказывать я не стану – по вышеуказанным причинам. Сложилось так, что в моих текстах упорно разыскивают «биографию». С наслаждением признаюсь: бесполезно, все у меня выдумано, переврано, нарочно запутано. Поскольку я при­лагаю к себе старинное благородное имя – с о ч и н и т е л ь, и полагаю, что необходимо сочинять, причем со­чинять как можно более «сочиненно», в этом смысле я глубочайший реакционер и ретроград. А поскольку я еще по образованию и по душевной склонности – словесник, литературо­вед, то прекрасно понимаю тщету «правдивого описания жизни».

Где-то у Юрия Тынянова гениально сказано о «состыковке» жизни с искусством. В этом весь фокус. А всякие и всяческие попытки «теат­рального описания» – дело легкое, скучное и литературно непродуктив­ное. Вот об этом я могу говорить долго. Но так как об этом давно из­вестно и написано людьми весьма компетентными, скажем, опять же Тыняновым, Бахтиным, Якобсоном, Эйхенбаумом (я упоминаю только классику), то – не стоит заводиться. Интересующийся сам прочтет, а истинный писатель-сочинитель – самос­тоятельно почувствует и догадается. Да о чем говорить: технически невоз­можно передать на письме устный диалог. Примитивно выражаясь – «говорит, как пишет» всегда плохо. Тоже и наоборот. Вот и приходится трудиться – переводить трехмерное на плоскость, создавать, если угодно, иллюзию «жизни». В этом все дело. Сомневающихся отсылаю к брошю­ре «Семиотика» в научно-популярной библиотеке.

– Что такое русскоязычный писатель в Израиле? Есть ли шанс, чтобы тебя услышали?

– «Русскоязычных» писателей не су­ществует, и давайте покончим с этим сразу и по возможности – навсегда. Нет. Писатель весь существует в язы­ке, как и вообще словесность. Писа­тель ею только «пользуется». Так что я писатель русский. Если это кому-либо не нравится, придется «ему» с данным фактом примириться. Как всегда, тем хуже для фактов.

Я понимаю, в чем дело: поскольку в Израиле существует смрадный миф о некоей «еврейской литературе на рус­ском языке», то и приходится зада­вать подобные вопросы. Миф этот предложен теми, кто в СССР состав­лял «советскую литературу на рус­ском языке», а в Израиле – соот­ветственно – «еврейскую». Разумеет­ся, все это ложь и ложь безграмотная, но она – эта ложь – в известной сте­пени оплачивается местными организациями – прямо ли, опосредованно, но оплачивается. Поскольку я «совписом» побыть практически не ус­пел, то и в грязь здешнюю не окунул­ся. Так что я совершенно обычный русский писатель. Еврей. Израиль­ский еврей. Здесь, вероятно, следует добавить, что «советским еврейским интеллигентом» я тоже не был: полу­чилось, что жизнь моя сложилась как-то очень «по-русски», или – если угодно, по «восточноукраински»: я ведь из Харькова. Уж скорее, я «украинский писатель на русском язы­ке».

Но все это спекуляция. Я весь – из российской словесности, из россий­ской жизни (потому что – как же ее иначе называть? подсоветской, что ли?), весь интерес мой – в России. И пишу я – туда же. Но никакой бо­лезненной «неразделенной любви», о которой в последние годы любят поболтать – нет во мне. Все у меня в этом смысле в полном порядке – без истерик, без «ассимиляции», без паники. Дай Бог, чтоб во всем осталь­ном было мне так ясно, грустно и спокойно.

Думаю, что сказанное мною относит­ся и к «американской литературе на русском языке», и к японской на том же языке (если и такая возник­нет на горизонте). Все это – обман или, в лучшем случае, самообман. Понятно, что я очень хотел бы перевестись на иные языки. Но прежде всего – из-за денег. Никакое «властительство думами» израильтян, американцев, французов и других великих, замечательных и симпатич­ных наролов меня не интересует. Не стремлюсь. А переводиться – с радостью.

Ю. Милославский, Э. Савенко (Лимонов), В. Бахчанян.
Харьков, 1966 (Фот. из архива Э. Лимонова).

Моя литературная судьба – как я уже говорил, пишу я прозу всего-то три года – сложилась почти счастли­во. Все, что я успел сочинить и опуб­ликовать (опубликовать – к сожале­нию, довольно много, сочинить же – катастрофически мало), нашло свою «экологическую нишу». Если только хватит сил – все будет замечательно. А то, что денег нет – я готов потру­диться еще года три, а там, надеюсь, смогу существовать от книги до кни­ги. Покуда я мечусь от должности ночного сторожа до скудных зара­ботков рецензента ... Во многом виновата сама ситуация. Да где это видано, чтобы писатель мало-мальски читаемый и принятый, не мог прожить от одной публикации до другой: от одного рассказа до другого?! И – не следует ссылаться на судьбу западных литераторов – мне это ни о чем не говорит. Речь идет не о миллионах и дворцах, а о гонораре, который позволил бы сочинителю не служить, не уродоваться на идиот­ских редактурах, на каких-то статей­ках. Для вполне сытого существова­ния в Израиле мне требуется ежемесячный доход в 600-700 долларов. Все остальное – как приложится. Я с трудом натягиваю триста-четыреста. С трудом, не зная – что будет через две недели, через месяц. Русский литературный быт со времен появления профессионального сочинительства, то есть от «Отечествен­ных записок», а возможно, и от Осипа Сенковского, в этом смысле был значительно менее жесток. Со­ветская же ситуация – иная, о ней я не говорю. Ее мерзость в другом... Принципиальная возможность для перевода на древнееврейский, понят­но, существует. И у меня плохонько пересказали несколько глав из «Ук­репленных городов». Покуда – все. Думаю, что несмотря на сравнитель­ную свою известность в Израиле (не из книг, а из телевизионных передач, радио, газет...), переведут меня на древнееврейский – после того, как переведут, скажем, на французский. Остается только дождаться, покуда французы или американцы обратят на меня внимание. Чтобы все было честно, скажу, что по-настоящему я еще никогда не боролся за перевод. Слишком мало написано, слишком далеко я от больших международ­ных издательств. Вплотную заняться этим делом я предполагаю через год-два, когда будет что переводить в до­статочном количестве.

Опять-таки, переводы из «еврейских писателей на русском языке», сделанные на средства общественных орга­низаций, еще никому из этих «евр-совписов» никакого успеха не при­несли. У израильской литературы много своих дел – там еще вовсе ни­чего не сделано, и лучшую книгу об Израиле написал польский писатель Марек Хласко. Всем рекомендую: одна его повесть переведена на русский в каком-то номере «Время и мы», другая имеется в «22».

– Как вы относитесь к Израилю? Вы пишете о стране довольно кри­тично. И все же не уехали...

– Видите ли, я израильтянин, и отно­шение мое к этому месту – государ­ству Израиль – диктуется не пошлы­ми восторгами и не менее пошлыми проклятиями всякого рода «совет­ских сионистов», «борцов за свобод­ную репатриацию», а абсолютно мест­ными «авто- хтоническими» причина­ми. Разговор об Израиле как тако­вом занял бы непропорционально большое место в нашей беседе, тем более. что в данном случае я вынужден был бы выступать в качестве журналиста-злободневника. А мне не хочется.

Я – тутошний. От этого и следует плясать. Мои отношения с госаппара­том сложились крайне плохо. Гос­аппарат этот мне глубоко отвратите­лен, но я вообще не слишком боль­шой сторонник государственной влас­ти. Я ее не люблю. А если серьезно, то предельно централизованная, на­сквозь лживая, идеологическая система Израиля – давит на граждан да­же значительно менее нонконформных и «ненормальных». Государство – малоприятное, вяз­кое, надоедливое, утомительное. От­бивает охоту жить на свете, вызывает раздражение. В последние два года я стараюсь его не замечать, но оно ме­ня, кажется, все еще замечает... О чем – когда-нибудь в другой раз. Скажу откровенно: представься мне сегодня возможность уехать – уехал бы немедленно. По личным причи­нам – это для меня не просто. Здесь у меня дочь, мать моя тяжко больна. Так что уехать я могу на какое-то совершенно определенное место, чтоб квартира была, какой-то зарабо­ток на первое время. Больше ничто меня в Израиле не держит. Устал я от него, опротивело мне все. Я свободно владею древнееврей­ским, так что никаких трудностей с «общением» у меня нет. Но жить здесь мне трудно и «нерворасточительно», чего я по профессиональ­ным причинам позволить не могу. Но – попадись мне возможность за­рабатывать деньги в США или Евро­пе, оставаясь в Иерусалиме – и от этого я бы не отказался. А державные структуры я именно здесь по-настоящему научился нена­видеть. Одного СССР мне, видно, не достало.

Возможно, вы ждете от меня каких- то рассуждений относительно еврей­ства и Израиля, сионизма и прочего. Есть мне что сказать, есть. Но нет мо­чи, остолбенело мне все это. Я на «ев­рейский и израильский вопрос» де­сять лет жизни положил, с 70 года ни о чем другом не думал, ничего не писал, кроме «открытых писем». Начи­ная с 78 – все пришло к концу. Нет у меня больше ни минуты душевного времени на эти вопросы, мне романы сочинять надо. Однако, не будь этого – я бы и неизвестно что писал бы, если и вовсе писал бы. Все к лучше­му. Духовный опыт – никогда лиш­ним не бывает.

– Расскажите, если можно, о сканда­ле с «Собирайтесь и идите».

– Скандал с моей первой публикаци­ей – первой частью «Укрепленных городов» – был мне необыкновенно полезен. Хоть и по сей день официаль­ный Израиль считает меня агентом ООП (ПЛО) и юдофобом, что по сей день отражается на моей повседнев­ной жизни (чем дальше, тем меньше). Скандал подняли те, кто испугался за собственные тихие синекуры, ко­торые я, будто бы, при посредстве своего романа пытался отобрать. Ти­пичная паранойя подлецов. Нашлось и некоторое количество дураков и подхалимов. Но всю остальную работу делали люди, все прекрасно пони­мающие. Но – просчитались. Переборщили. Рекламу мне какую-то сде­лали. А то, что доносами некоторые организации забросали, так это мне даже приятно. Есть у меня многие имена, многие забавные историйки, но я это берегу для первого издания «Укрепленных городов» на каком- то иностранном языке. Туда же пойдут и газетные вырезки – их десятка три-пять. Чтоб все те, кто доносительствовали, увидели, к какому непри­ятному для них результату это при­вело. Так тому и быть!

Гораздо хуже то, что мою книгу – она у меня пока что единственная – прочли как-то навыворот: все самое интересное пропустили, а принялись выяснять, кого я там «вывел на чистую воду» да под какой фамилией. Никого я не вывел, или сразу всех, что одно и то же. Я теперь на литера­турных вечерах читаю главы из кни­ги. Потом меня слушатели спрашива­ют: «Это из нового романа»? Нет, – говорю, – из старого. Да мы ж чита­ли. Не то, значит, читали! Но я сознаю, разумеется, что задел какие-то весьма туго натянутые стру­ны. Иначе и быть не могло. В описан­ных (сочиненных!) мною ситуациях так много болезненного, гнойного и желающего, наконец, прорваться, что самое простое, невинное словцо па­дает раскаленным ланцетом. Если я это сделал – очень рад. Поскольку все это – и обо мне. Пожалуй даже, только обо мне. Если, конечно, пра­вильно и безмятежно прочесть.

– Существует ли литературная атмосфера в Израиле среди пишущих по- русски? Здесь ее явно нет...

– Вы, вероятно, имеете в виду то, что именовалось «литературным бы­том». Какой быт – такая и атмосфе­ра, простите за неаппетитный намек. «Коренной» израильский литератур­ный быт мне почти незнаком: после появления в местных газетах статей обо мне, я как-то соприкоснулся с ним, но именно соприкоснулся – не более. А быт русской литературы, вернее, русское литературное бы­тие в Израиле по понятным причинам отсутствует. Во всяком случае, я в этом быте активно никак не участ­вую. Публикуюсь я в основном на Западе – в Израиле только в «22» – сам образ жизни, который я веду, не позволяет мне особо гостевать, об­щаться.

Жаловаться на отсутствие «атмосфе­ры» – некорректно. Эмиграция, как известно, не лучшее средство для со­здания полноценного литературного быта. Да и вообще – справедливы ли наши жалобы? Именно в изгнании русская поэзия обогатилась именами Лосева и Цветкова, именно в изгнаии начала выходить Антология но­вейшей русской поэзии К. Кузминского… Кстати, об Антологии. До меня докатилось, что в связи с недо­вольством каких-то «определенных кругов» издатели решили выпуск Антологии прекратить. Предлогом к этому послужила рецензия проф. Иваска. Рецензию эту я читал. Она, мягко говоря, не свидетельствует о хорошем знакомстве и понимании предмета обсуждения. В свое время проф. Иваск был одним из редакто­ров одного из лучших изданий рус­ского Зарубежья – журнала «Опыты». Теперь о нем, к сожалению, забыли. Возможно, проф. Иваск за последние четверть века внутренне переродил­ся, возможно, у него есть какие-то соображения, далекие от темы напи­санной им рецензии. Но дело не в профессоре. Антология эта – как мною уже писано – крупнейшее со­бытие в нашей литературной жизни. Не хочу повторяться, но я сравнил ее с далевским словарем и «Архипе­лагом». То же сделал и один из лучших наших поэтов Анри Волохонский. Писал об Антологии и А. Лосев. И он и я слегка побранили составите­ля за «детскую задоринку»: он там попытался сбросить с парохода совре­менности Ахматову и Максимова. Но – повторяю – это эпохальное со­бытие, выход 1-го тома! Думаю, что найдется десяток человек, чей меж­дународный авторитет повыше, чем у меня, Волохонского и Лосева. Да уж заодно и профессора Иваска. И если в самом деле Антологию остано­вили, это трагическая глупость, которую не поздно сейчас исправить. Это же единственный в своем роде источник для изучения нашей поэзии, дру­гого нет – и не предвидится. Впер­вые в должном количестве пред­ставлены основатели современной русской поэзии – чего же еще?! Ес­ли у составителя есть соображения и концепции, с которыми кто бы то ни было не согласен, то всякая по­пытка несогласных повлиять на столь тонкую ситуацию (иностран­ный издатель, вероятно, и так не без опасений согласился рискнуть) – есть преступление; против них са­мих, в конечном итоге. Антология Кузминского выйдет и через десять лет – полвека ждали и еще подож­дем! Но всем будут известны имена тех, кто пытался ее проглотить. Слава… Я все это говорю покуда в сослагательном наклонении, так как в точности мне ничего не известно. Надеюсь на лучшее. Ну, а если что не так, то, быть может, уже нынче сле­дует, чтобы известные наши авторы – Максимов, Бродский, другие, ко­торые, несомненно, понимают цен­ность этой книги – обратились бы к издателю с какой-то «контррецензи­ей», дабы он, издатель, не волновал­ся.

Вот это, кстати, и есть полноценный литературный быт – чего же еще? Совсем не скучно.

С этими жалобами на «скуку» связа­ны и более общие – русская литера­тура, мол, ослабла, отстала, испровинциалилась. Не замечаю. Ведь и в Рос­сии работает, к примеру, Михаил Ере­мин, пишет, кажется, Рид Грачев. В недавнем «Эхе» опубликован. Его рассказ – нечто близкое к гениаль­ности. Так, по крайней мере, мне представляется. Назову еще совсем молодого Лапенкова. Двадцать пять лет превосходно пишет Борис Чичибабин. Рискуя прослыть окончатель­ным ретроградом и «изменником за­ветов модернизма», напомню, что пишет Александр Солженицын. Вообще, не следует торопиться. Лишь тридцать лет назад скончался Андрей Платонов, сорок лет назад – Булгаков. И если согласиться с идеей о падении, то позвольте поинтере­соваться: что же это мы так избало­вались, что тридцать лет не можем продержаться без великого пи­сателя? Вот американская литерату­ра, вроде, вообще без них до сего дня живет. А нам – двести лет всего (первые семьсот – это не совсем ли­тература, в нашем сегодняшнем по­нимании). Если советская власть рус­скую литературу не сожрала, то уж ей ничего больше не грозит, кроме высших кар. Словом, терпимо, жить можно.

Перефразируя начало романа Юза Алешковского, скажу, что главное для нас теперь – не вертухаться. И не дешевиться.

– Над чем вы сейчас работаете? Начи­нает ли израильская реальность превалировать над воспоминаниями?

–Последний год был у меня совсем негодный: из трехсот-четырехсот машинописных страниц через один ин­тервал – едва ли двадцать относи­лись к прозе. Все остальное – журна­листика для скудного пропитания ... Вот и теперь сижу, переписываю на­бело некую рукопись некоего чело­века. Редакция. Раньше марта не за кончу. А заработанного хватит на со­рок дней.

До осени надеюсь закончить сочине­ние небольшого романа – он главами пойдет в «22». Возможно, закончу книжку рассказов. Называется «Красноградские повести». Это и все, что смогу успеть до ближайшего Нового Года. Надеюсь, что в этом же году выпущу вторую книгу – вот эти рассказы с небольшой повестью.

К Израилю в ближайшее время обращаться не собираюсь, но это не зна­чит, что «Укрепленные города» – единственное, где израильский мир как-то заговорил. Ведь не каждый день русский писатель попадает в та­кую ситуацию, получает возмож­ность ввести в русскую литературу столь необычные явления. Так что отказываться от израильского мате­риала я не собираюсь. Чуть попозже. Но, конечно, никакого вытеснения «воспоминаний» «новой реальнос­тью» – не происходит. В ближайшие десять лет об этом и говорить смеш­но. Хорошо бы, конечно, эти десять лет прожить, не помереть – все ос­тальное не страшно.

– Реалист ли вы? На мой взгляд, вы ближе к сюрреализму...

– Думаю, что вы до некоторой степе­ни правы. Во всяком случае, сюрреалистская живописная техника, с ме­лочной проработкой, с «чревоточивостью» (это слово применил К. Леон­тьев) для меня важно. Все должно быть густо, четко, «правдоподобно». Но это – не мое дело, не мне говорить. То есть, я мог бы, но традиции таковы, что писатель о своем собственном делании разглогольствовать не должен. Возможно, это одна вежливость, притворство. Но ведь и мес­то даме уступают из вежливости: что она, постоять не может – вон, ноги какие длинные!..

Но я все это притворство чрезвычай­но ценю, поскольку хорошо видел, что бывает, когда притворство кон­чается, осмеивается, заменяется «ес­тественностью и непосредственнос­тью». Весьма жутко. Поскольку это не притворство, а всего лишь неявные единицы куль­туры. Часть организованного целого. Разрушь его, целое, за «устарелость», за «мещанство» – и получается слизь, помои. Это верно для всех уровней культуры – хоть и кажется забавным и трога­тельно милым, когда автор о своей творческой манере с увлечением не­сет. А это – не принято. И я к подоб­ным запретам отношусь осторожно.

Вел интервью Сергей Рахлин