Михаил Генделев

Таммуз Тантур (Кирилл Тынтарев)

ДЕЙР ЭЛЬ-ШАМС

 

 

В начале 1980-х годов никто, пожалуй, не мог соперничать с К. Тынтаревым по глубине погружения в быт Израиля. Лишь позже заставили говорить о себе такие писатели, как М. Федотов и Г. Винокур. Любопытно, что Тынтарев, как и они, описывал по сути дела маргиналов: у Федотова это были «деклассированные» и полунищие иммигранты, у Винокура – уголовники и полууголовная шпана, в рассказах Тынтарева – жители пыльного городка Эмек а-Хессед, далекие от «большого» Израиля. В Эмек а-Хесед нетрудно узнать любой провинциальный «город развития» тех времен. Но это – точность вымысла. И чтобы добиться такой точности, Тынтареву пришлось повторить путь У. Фолкнера: никакого городка Эмек а-Хесед, как и округа Йокнапатофа в США, на карте Израиля не существует. К. Тынтарев (р. 1955) – писатель, математик, исследователь рукописей Мертвого моря. В 1979-1985 гг. жил в Израиле, позднее в США и Швеции. Публиковался под псевдонимами Таммуз Тантур, И. Цур.

 

---

 

Я живу в Эмек-а-Хессед. Если вы учили историю Войны за Независимость, вы должны знать кибуц Кфар-Майзелис, силами шестидесяти бойцов Хаганы сдержавший наступление вражеской бригады. В 1952 году неподалеку от кибуца был основан город развития Эмек-а-Хессед. Город лежит на дне плоской долины, засеянной хлопком. Горы находятся вдалеке: невысокая прерывистая цепочка холмов на западе и на севере и почти отвесная стена на востоке. Вечером, когда на хребте нет дымки, кажется, видны все складки голых вулканических склонов, сиренево-серых с прожилками блестящего белого минерала. Я не помню распространенного в городе названия, но оно неверно, Красивый камень. Следов жизни не видно в этих горах, но, если присмотреться, на одной из вершин можно увидеть крошечный кубик с куполом наверху. Это Дейр эль-Шамс, обитель огнепоклонников, находящаяся под надзором военных властей. До 1967 года она служила наблюдательным пунктом для врага, и, говорят, седовласый шейх Марван Абу-Камаль, который своим лучистым взором завораживает иностранных корреспондентов, активно сотрудничал с феддаюнами.

Север города застроен желтовато-серыми домишками из рыхлого с подтеками бетона, которые уже двадцать лет как рушатся и вновь надстраивается их обитателями. Дома складываются в узкие улочки. Эту часть называют Шхунат-Кедари, по имени великого раввина-чудотворца Кедари, собравшего большие по тем временам деньги на строительство. Юг города режут широкие улицы с трехэтажными блочными домами. Обе части подпадают под проект социального оздоровления, о чем свидетельствуют красочные вывески. Аллея Сионизма, на которой я живу, – главная улица города – соединяет обе части. Как раз напротив моего дома находится Кикар а-Пальмах, площадь и торговый центр Эмек-а-Хессед. В середине мощеного пространства стоит скульптура: три кирпичного цвета куба, нагроможденных один на другой, под названием «Помянем сынов наших». Вокруг располагаются лавочки, киоски, кафе, отделения банков, супермаркет, кинотеатр. Здесь же по вечерам собирается молодежь, здесь же останавливается автобус на Кфар-Майзелис, который пересекает шоссе на Беэр-Шеву.

Первый человек, который утром появляется на Кикар а-Пальмах, – это работник муниципалитета по прозвищу Хомейни. Такой маленький, скрюченный, с сухонькими ручками и ножками старичок. У всех проходящих он спрашивает: «Ма саа?» – и норовит поздороваться за руку. Многие брезгуют, но большинство здоровается с ним: «Как дела, Хомейни?» И Хомейни сияет. Он выметает мусор, опорожняет урны и включает брызгалки. После уборки грязи остается ровно столько, сколько было, но кто еще, кроме Хомейни, будет работать?

Остановку автобуса он не убирает. Он солидарен с отцами города в их споре с «Эггедом» о том, кто должен содержать эту остановку. Муниципалитет называет ее автовокзалом и требует соответствующего налога. В «Эггеде» считают по-другому. Как бы то ни было, с этой остановки отходят автобусы на Кфар-Майзелис, Маале-Гвура, до Цомет-Гиборим на Хайфском шоссе и в Гиват-Шишим – а это уже территории. Одним словом, выход во внешний мир. Сама остановка напоминает кораблик в море окурков, семечек и оберток от мороженого. Сходство подчеркивают столбы-мачты, некогда подпиравшие навес.

Где этот навес, все знают. В десяти шагах от остановки над киоском Проспера «Шлом-а-Галиль». Однажды среди бела дня Проспер снял его с остановки и перенес к себе. Потому что клиентам сервис нужен, а на остановке без навеса страдает только всякий сброд вроде русских. Настоящий чистопородный еврей солнца не боится. Проспера в Эмек-а-Хессед знают все. На прошлых выборах его даже показывали по телевизору, потому что он толстый и выше всех залез, когда били стекла в штабе оппозиции. Кроме того, его киоск – единственный в городе что торгует в канун субботы, и за это на него наложен «херем». На ночных проповедях девятого ава Проспер играет роль наглядного примера, почему Мессия еще не пришел в Эмек-а-Хессед. Проспер хочет расширить киоск и сделать из него «Американский бар», но он еще не скопил необходимую сумму. Проспер надеется, что проект социального оздоровления не обойдет и его. Он рассчитывает на наследников раввина-чудотворца Кедари, живущих во Франции. Его дядя, член муниципального совета, ездил туда недавно. С профессором Раймондом Кедари ему как-то не удалось встретиться: тот был чрезвычайно занят и дважды откладывал беседу. Зато Аарон Кедари из Тулузы, сам уже престарелый и великий раввин, принял его незамедлительно. Дядя рассказал ему, что, увы, многие молодые люди из Шхунат-Кедари на плохом счету у полиции, а некоторые – вы только себе представьте! – даже дезертируют из армии. Ему также удалось связать эту проблему с необходимостью построить бассейн и укрепить развивающееся дело «молодого бизнесмена» Проспера Ваакнина.

Престарелый и уже великий раввин (поговаривают даже – немножко чудотворец) встал и провел уважаемого гостя на балкон. Процитировал пару стихов из Псалмов и связал их с видом на Гаронну под пеленой вечернего тумана, открывавшимся с балкона. И рассказал следующее. Один еврей из Касабланки пришел как-то к великому раву Кедари и попросил его благословения взойти в землю праотцев. Спросил рав: «Хорошо ли еврею в Касабланке?» Сказал еврей: «Плохо очень», – и приумножил речи о своих горестях. И привиделось еврею, что умер он и идет к престолу Всевышнего, а мимо него везут повозки, груженные камнями, и на каждой ангел. Спросил еврей ангела, что проезжал рядом: «Скажи мне, что ты везешь?» Сказал ангел: «Грехи твои на суд везу». И не было конца повозкам. А за ними увидал еврей иного ангела, идущего налегке с узелком. И спросил его: «Где твоя повозка?» И ответил ангел: «Я несу твои добрые дела, ноша моя не тяжела».

И убоялся еврей страхом великим и так пришел на суд. И пал еврей на лице свое. А судейские ангелы положили на одну чашу его грехи, а на другую добрые дела, и чаша грехов даже не шелохнулась. И сказал Судья Праведный: «Положите к добрым делам все страдания этого человека». И поднял еврей глаза и увидел, как сыплют и сыплют его страдания в оправдание ему и чаша грехов начинает подниматься. И возопил он: «Еще страданий, еще страданий!» И очнулся, а великий рав Кедари стоит над ним и молвит: «Будут тебе еще страдания». И благословил его оставаться в Касабланке.

Аарон Кедари поклонился и проводил дядю четыре шага за порог, как того требует учтивость. Одного только дядя так и не понял, будут деньги или нет. Проспер сказал, что будут, это они все так сначала.

Я не могу сказать, чтоб я его ненавидел. Даже если он муж Кармелы. Когда мы вместе сидели в тюрьме Нахал-Римоним, он раскрывал ширинку во время обходов, вынимал снасть и говорил: «Мне вас, господин начальник, хочется...» Никакие наказания не помогали, потом перестали обращать внимание, и он прекратил разгильдяйство, потолстел, стал учтив, непроницаем и жесток в обращении с соперниками. Вышел он на полгода раньше меня.

Он открывает свой киоск в семь, когда автобусная остановка полна солдатами в форме. Первый его покупатель – немолодой капитан с большими персидскими глазами, всегда в застиранной полевой форме. Он заторможен, как все хронически недосыпающие люди. Его подбирает на цивильном «субару» Морской Лев, заслуженный старшина части, один из тех шестидесяти бойцов Хаганы, которые удержали долину от египетской бригады. Капитан покупает самые дешевые сигареты, «Аскотт» – у капитана третья семья после двух разводов, он по уши в долгах и курит как паровоз.

Затем Кикар а-Пальмах наполняется горожанами: что-то шевелится за стеклами супермаркета, старые биржевые волки Шайки и Шуки направляются к задней двери банка. Солнце, полчаса назад показавшееся из-за хребта, уже жарит вовсю, ветра нет, ни облачка, и все покрывается белесой дымкой. Город заворачивается в кокон. Скоро дети пойдут в школу, где им объяснят, что дважды два четыре, прекрасно умереть за отчизну, а царь Давид объединил нацию.

И наконец на остановке появляется Кармела. Она встает позже своего мужа. Площадь она пересекает наискосок, не подходя к его киоску. Я не знаю, что означает их утренняя отчужденность. Она стоит на остановке каждое утро и ждет автобуса. Может быть, это хороший признак. Или наоборот. Я ее ведь очень плохо знаю, несмотря на все, что у нас было.

У Кармелы расстегнуты три пуговицы на рубашке, и лифчика она не носит. Красная юбка ниже колен, рот большой, все время чуть улыбается. Очень хороша собой Кармела. Ей восемнадцать лет, и она ярко-рыжая ашкеназия.

Я с ней познакомился три года назад у телефона-автомата. Она очень любит ходить босиком по траве, – я этого признания должным образом не оценил. Мы съели по фалафелю – разумеется, на той же площади Пальмаха, в киоске «Энтеббе», которым теперь под названием «Шлом-а-Галиль» заправляет Проспер. Воздух был возмутительно душный и липкий, выпитая «кола» выделялась тут же на спине и под мышками, оставляя пятна: разумеется, мы тут же встретили несколько одноклассников Кармелы и ретировались в кино. Шел фильм про чудовище, которое питалось космонавтами, а Кармела была вся рыженькая, если вы меня понимаете, с рыжими поцелуями и рыжим смехом.

Ее мать, из состоятельной семьи мошавников, перешедшей к оптовой торговле, с ума сошла на почве девственности. Кармелу не отпускала на вечеринки, ни в поход, ни в Гадну, а если она задерживалась до десяти вечера, то находила ее по телефону и силком вела домой.

Назавтра я побывал у нее дома. У Кармелы была своя маленькая комнатка, бывшая детская. Шкаф, секретер с косметикой и двумя десятками учебников и киносценариев, столик с кружевной салфеточкой, жесткий узкий диван. Она принесла мне стакан тепловатого растворимого кофе, сама же молча уселась напротив, сдвинув колени и глядя на меня исподлобья.

– Скажи, чет или нечет, – попросила она.

– Чет.

– Спасибо.

Прическу она тогда носила гладкую, и вместе с широким лицом это ее делало очень забавной. На ней был короткий домашний халатик на голое тело, но это ни ее, ни меня не смутило. Кармела вязала узоры. Смеясь и вскидывая руки, она разворачивала передо мной салфетки, скатерти, покрывала.

– Это немножко сети, – сказал я.

– Да, – ответила Кармела и, скинув халатик, повисла у меня на шее.

В комнату вошла мама, неся телефон.

– Я только хочу узнать, не надо ли вам позвонить, – произнесла она заранее приготовленную фразу. – Кармела, что это такое! Немедленно одевайся и отправляйся к папе.

Мне любезно была дана возможность ретироваться.

После этого видеться нам стало очень трудно: в Эмек-а-Хессед невозможно укрыться от посторонних. Кармела прогуливала уроки, и мы встречались на третьей остановке автобуса среди хлопковых полей. Таких встреч было три или четыре. Шла полоса хамсинов, и при всей тяге друг к другу нам приходилось одолевать неизбежную головную боль и характерную для такой погоды апатию. Сейчас, вспоминая, я чувствую себя лгуном. Кармела нынешняя, взрослая, завитая и длинноногая, находится в полном противоречии со всем, что я помню. После тюрьмы я старался не попадаться ей на глаза.

Пустота и липкость городка влияла на нас, они могли разладить нашу удивительную и непрочную связь. Мои соседи по «хостелу», русские иммигранты, знающие меня со дня приезда в страну, мать Кармелы, грозившая расправой, одноклассники, прыщавые и без, знающие про «прекрасно умереть за отчизну» и дважды два, уже прошедшие аборт и только еще мечтающие потерять невинность, с мотоциклами и без; ежевечернее скопление горожан на Кикар а-Пальмах и пустота на боковых улицах, разреженная желтым светом из окон и голосами из телевизоров, – все казалось не то чтоб неприемлемым, но унизительным, как физический недостаток. Мир же вне Эмек-а-Хессед заставлял ожидать подвоха. Вселенная казалась нам своего рода увеличенной Эмек-а-Хессед, Долиной Милосердия, где жизнь человека измерима стоимостью дунама земли, колодца и мира с соседом.

Казалось, чтобы окончательно найти друг друга, мы должны перевернуть все, да так, чтобы при перемене слагаемых сумма забыла, о чем гласят правила. Секс у нас был на редкость удачный, целомудренный и открытый. И как есть высокий слог, был у нас высокий секс, говоривший из нас о чем-то, что более, чем мы сами. Но бывали минуты страха друг перед другом, недоверия, боязни, что лучшее уже ускользнуло от нас. Мы теряли в растерянности речь, отчуждались, отъединялись. Что тогда думала Кармела? Я уж этого не узнаю.

Жена моего соседа по камере, Кармела Ваакнин, садится в 7.15 в желтый автобус «Купат-Холима». Все как будто так и есть, и тем не менее эта фраза – ложь до последнего слова.

С Проспером мы пробыли вместе семь с половиной месяцев, пока его не освободили. Он ранил кого-то в схватке между двумя кланами Шхунат-Кедари: Ваакнинов и Битонов. Был большой процесс, о котором даже несколько недель писали в газетах. В камере Проспер занимал главенствующее положение, несмотря на молодость, и его авторитет держался не только на силе, главным образом не на силе. Со мной он был вежлив и презрителен и никогда не допускал меня в свой круг, где обсуждались внутритюремные дела. Начальство его тоже ценило, и кличка «мухтар» до сих пор следует за ним, но постороннему лучше его так не называть.

Кармела иногда называет его мухтаром.

Вот он, мостик, который как-то связывает мои воспоминания и то, что я никак не могу принять за правду. Не для этого ли я вернулся в город, где меня все знают как совратителя малолетних и перешептываются за моей спиной, где я доживаю последние недели пособия по безработице? Что я вообще делаю в этом «хостеле» среди русских иммигрантов, позволяя Нине Юсуповой с третьего этажа приходить ко мне сготовить и показать, как выросла ее дочка? Один раз я попросил Нину остаться на ночь, но это был один раз. После этого разамы месяц с ней не разговаривали, а затем она снова стала приходить.

Один раз он бил меня вместе с другими сокамерниками. Было начало войны, патриотические элементы требовали полностью разделить в тюрьме евреев и палестинцев, просились добровольцами на фронт. Я был антипатриотическим элементом. До сломанных ребер. Потом нам организовали замирение. Мест в тюрьме не хватало. Начальство демонстративно предложило мне на выбор замирение или камеру с арабами. Не знаю, как бы сложились мои отношения с палестинскими боевиками, но из двух зол я предпочел более знакомое.

День прошел скоро. Я подмел комнату, вытряс на общем балконе ковер, постирал трусы, прибрал в ванной. Сходил на биржу труда, отметился. Предложений работать, к счастью, не было. В городе закрылась текстильная фабрика и безработных было полно. Сходил в магазин, купил курицу и рис. Хотел сам сготовить, но при большой нелюбви к этому делу, решил подождать Нину. Нина пришла только поздно вечером, уложив дочку. Замялась. Сообщила, что вообще-то сегодня есть танцы в Доме культуры. Я ответил, что век не танцевал, а прежде и вовсе не умел! Мой неловкий отказ огорчил Нину. Мы посмотрели по телевизору фильм о гангстерах, «Строку из Писания» и полночные новости. Передачи кончились. Перед национальным гимном Нина выключила телевизор, поцеловала меня в щеку (ввиду позднего часа это было приятно и очень трогательно, как и все ее поведение), и мы расстались. К ее чести, она никогда не смотрела на меня вопросительным взглядом в такие вот поздние часы.

И был вечер, и было утро. И вновь смотрел Ярон Кабиров в окошко, а Кармела Ваакнин приходила к автобусу. А Долина Милосердия, Эмек-а-Хессед, пахла пылью и перегретым эвкалиптовым листом.

После обеда, когда на восточном хребте нет дымки и видны все складки и морщины на голых вулканических склонах с прожилками блестящего белого минерала, который в долине по ошибке называют полевым шпатом, через редкий кустарник предгорья поднимались мы с Кармелой наверх, туда, где ветры сильны и видны просторы трех стран, белокаменные деревни и следы древних городов.

Тьма, наступавшая в сторону Средиземного моря, накрыла ненавистный Ярону город. Исчезло шоссе, кружащееся в отрогах гор, которое связывало долину с еврейским государством, спустилась с неба ночь и залила Аллею Сионизма, площадь Пальмаха с киосками и кинотеатром, Дом культуры, Шхунат-Кедари, синагоги, детские сады, асбестовые бараки в промышленном районе. Пропал Эмек-а-Хессед, город развития на обочине второстепенной дороги, пропал и остался тусклой россыпью в тумане, нытьем под ложечкой, необъясненным страхом...

Мы шли по тропе, известной мне со времени службы в армии. Это была довольно широкая тропа, и по ней можно было проехать на осле с поклажей. Когда-то в арабской деревне Уалли-Карим (в которую превратилась с веками Валлис Каритас, колония римских ветеранов покалеченных иудейскими боевиками) покупали огнепоклонники припасы, потом деревня обезлюдела, а через четыре года в заброшенных домах появились первые жители нового города развития Эмек-а-Хессед. А тропа в горы в самом подножье была перерезана линией прекращения огня.

Мы несли довольно тяжелый груз: два рюкзака, матрасы, воду. После того, как спустилась ночь, я зажег фонарь, и мы поднимались еще полчаса до первой площадки, где можно было остановиться. Подъем был недолгий, но мы не спешили. Процесс восхождения очищал нас, и мы входили в океан горного воздуха не торопясь, как погружаются в прозрачный источник. На привале ничуть не уставшая Кармела летала, как рыжий огонек, по площадке, разыскивая то спиртовку, то консервный нож. Наконец мы все нашли, и жестянка гуляша, по недоразумению открытая раньше времени, стояла в шатком равновесии на спиртовке.

Кармела подбежала ко мне и спросила:

– А можно все, что хочется?

Это был у нас частью вопрос.

– Да, – сказал я и поднял ее на руки.

– Нет. Я первая! – соскочила она, схватила меня за ворот и разодрала сверху донизу рубашку: – Вот так им, и тебе тоже, за то, что ты раньше не догадался! – Она сдернула с себя футболку, расстегнула лифчик, встала на цыпочки и спустила его в темноту за край площадки.

Потом мы ели подгоревший гуляш. Давленые помидоры. И самые нежные ласки, и волосы ее дрожали, как огонь.

Когда мы уже не могли, наступило утро. Мы лежали на матрасах, а над нашими головами постепенно высветлялось небо: черное, синее, аквамариновое, белое в дымке, голубое. Солнце уже освещало прибрежную равнину, а в складках гор еще лежали ночные тени. Эмек-а-Хессед был неразличим.

По десятитысячной карте, которую я спер из армии, мы нашли источник и пробрались к нему, оставив вещи на стоянке, – голые, в кедах и с полотенцами. После бессонной ночи идти не хотелось, и мы провели день у родника, полусонные, блаженные, счастливые. Кармела рассматривала скудную горную растительность, скелетики сколопендр, муравьев, тут же прибежавших на остатки пищи. Мы немного болтали, дремали, возвращались друг к другу в объятия, и наше чрезмерное желание вызывало друг в друге смех и новую нежность.

Это был единственный день, когда Кармела была со мной, и ею не нужно было делиться, когда нам никто не помешал любить.

Назавтра мы уже стояли на вершине. Сильный ветер, казалось, налетал на несущую нас скалу. Чудо совершилось. Кармела была уже не желанным и милым существом, она была моим вторым «я», неотделимым, просветленным. Я чувствовал биение ее пульса на расстоянии десяти шагов. С горы нам открывался арабский Восток. За пустынной долиной, разделенной вдоль последним стратегическим шоссе еврейского государства, начинался пологий зеленый склон с каменными домиками и оливами, разрезанный оврагами, заросший фиговыми и гранатовыми деревьями и виноградом, с ручейками на дне, стекающими, как в прорву, в расселину, которая, по утверждению геологов, превратится потом в пролив, отделяющий еврейское государство от других стран, причем по той самой линии, где тянется двухрядный забор из колючей проволоки, или чуть за ним, чтобы обеспечить полосу безопасности для стратегического шоссе.

С другой стороны был гигантский открытый жертвенник : выпуклая скала с круглой выемкой посередине, забранной решеткой, заполненной пеплом, углями и обгоревшими костями баранов. Еще дальше виднелся правильный куб из камня с куполом посередине.

Преодолевая ветер, мы подошли к маленьким воротам и нажали на кнопку интеркома.

– Кто там? – спросили нас по-арабски.

– Мы, – ответил я одним из немногих арабских слов, которые я знал.

– Какие еще «мы»? – голос перешел на иврит.

– Сыны человека, – сказала Кармела. На иврите это звучало уместно.

– Входите! – и зажужжал электромагнит, открывая дверь.

Мы оказались в пространстве между наружной стеной и святилищем. Внутри находился куб поменьше, он-то и был накрыт куполом. Наружные стены служили для жилья, трапезной, складских помещений. Свет проникал в них через окошки с внутреннего периметра стены. Храм же, построенный из белого искрящегося камня, какого много в здешних горах, имел совершенно гладкие стены. Пространство между храмом и стеной было метра полтора.

– Чем могу вам помочь? – к нам подошел молодой человек в сером балахоне-галабийе и с непокрытой головой. Его лицо принадлежало к числу тех, что можно увидеть и в университете, и в мусульманской медресе, но чаще у друзов или у огнепоклонников, когда они в форме израильской пограничной охраны стоят на дорожных заставах. Полные губы, узкий, но тяжелый подбородок, тонкий нос, близко посаженные, пристальные, из глубоких теней глядящие глаза, коротко стриженные волосы.

– Вот, мы очень любим друг друга и пришли сюда, – ответила Кармела.

– Тебя зовут Кармела? – спросил он.

Кармела кивнула. Ее глаза расширились, ноздри поглощали ветер с привкусом дыма. Учащенный пульс шумел в моих висках.

– Шейх мне говорил, он ждет тебя и твоего жениха. Хорошо, что вы пришли сейчас. Шейх не занят. Ступайте за мной, – он повернулся лицом к белоснежной стене, положил на нее ладони и шагнул вперед.

Мы ступили за ним и оказались в пространстве между наружной стеной храма и святилищем. Все было так же, только в свободном пространстве стояли колонны, подпирая купол, по полу были постланы ковры, а стены святилища были из чеканного серебра. Я взглянул на свои обутые ноги.

– Ничего, вам можно, – с улыбкой сказал наш спутник и повел нас вокруг святилища.

За вторым поворотом мы увидели легонького старичка в чалме и белом, расшитом шелком халате, сидевшего на подушках. Он вспорхнул, приблизился к нам и сказал на немного архаичном иврите:

– Благословенны в приходе вашем. Милые моему сердцу, разделите со мною трапезу.

В его руках появились три персика, два он раздал нам. Первым начал есть он. Кармела взглянула на меня, чтоб я начал раньше ее. Шейх лукаво улыбнулся. Мы молча посидели какое-то время, греясь в сиянии шейха. Затем он встал и молча обнял нас. В глазах его были слезы. Появился служитель, и мы поняли, что пора уходить. Я низко поклонился шейху. Кармела же бросилась на землю и заревела как маленькая девочка, у которой «все пропало». Шейх, согнувшись, отвернулся к стене. Его худенькие плечи дрожали.

– Идите, дети, – беззвучно прошептал он.

Первое, что мы увидели перед храмом, был армейский вертолет. Двое в форме ВВС сидели в кабине, а снаружи, лениво прислонившись к кузову, курили два полицейских. Один из них, пожилой йеменец с жестким ежиком седых волос, подошел к нам и спросил документы. Их у нас не было. Другой в это время сравнивал мое лицо с фотографией, которую держал на ладони.

– Он? – спросил йеменец.

– Наверно, – лениво ответил второй.

– Вы Ярон Кавуров?

– Кабиров.

– Правильно, Кабиров. Можно вас на минутку? – он отвел меня в поветренную сторону, чтобы никто не услышал.

– Слушай быстро, и внимательно. Нас подняли в воздух только потому что папаша твоей подруги был в когда-то Синае командиром моего начальника. Я должен выполнить приказ – задержать тебя по подозрению в изнасиловании. Мне стыдно. Видно же, что вы пара как пара. Тебе ничего не грозит. Проведешь несколько часов в отделении, выйдешь под залог, найдешь адвоката, даже обвинения тебе не предъявят за отсутствием улик. Протяни руки пожалуйста.

Быстрым движением он вынул наручники и защелкнул их на моих руках.

– Прости, я вижу, ты хороший парень. Но у меня приказ инспектора. Можешь рассчитывать на мое свидетельство на суде, все в твою пользу.

Кармелу держал сзади за локти второй полицейский.

Полицейский ошибся. Видимо, у отца Кармелы и в прокуратуре были однополчане и в суде. А когда я узнал, что час у частного адвоката – это мой двухнедельный заработок, с которого я никогда не мог отложить и копейки, и согласился на казенного защитника, статью пришили без затруднений.

На суде Кармела не появилась. Ее мама заявила, что это травмирует девочку. В тюрьму мне никто не писал, и только за три месяца до выхода я получил записку от какого-то Маймона Саадьи, в которой сообщалось, что Кармела вышла замуж. По-моему, это был тот самый полицейский.

Не помню, как я узнал, что Кармела мне все наврала про родительскую одержимость девственностью. Ей было стыдно признаться, что они не хотели, чтобы она встречалась с голоштанным «русским», к тому же еще не русским, а «фрэнком» из Махачкалы. За Проспера она похоже что вышла, в основном, потому что он тоже «фрэнк».

Сегодня я снова с встретился с Маймоном Саадьей. Он вышел в отставку и сменил прежнего директора биржи труда, умершего от инфаркта. Он мне сообщил, что через десять дней я теряю право на пособие. Что с моей репутацией нелегко найти работу в Эмек-а-Хессед, разве что помогать убирать улицу старичку Хомейни. С другой стороны, у него есть два предложения, очень почетные, но не для всякого пригодные. Первое заведомо отпадает – охрана израильских представительств за границей: у меня уголовное прошлое, а у него нет таких связей, чтоб устроить меня в обход правил. Второй вариант таков, что он не видит для меня особого смысла отказываться: после закрытия текстильной фабрики он легко найдет еще двадцать кандидатов на это место. Речь идет о поиске и бурении колодцев в пустыне. Прекрасное окружение, да удовлетворение от работы, и вообще господин Кавуров не дурак сам по себе. Завтра здесь будет представитель компании, и можно будет на месте подписать контракт. Я ему уже говорил о вас. Кстати, условия, – и он потер большим пальцем об указательный, – сказочные. Так что мы вас ждем.

Я пришел домой и лег на диван. Страшно хотелось курить. Но в такую влажность дым как бы оседает в мозгу. Заснул. Опять снилась тюрьма в Нахал-Римоним. Встал, подмел комнату. Поджарил куриные котлеты с рисом. План старого йеменца был сносным и, видимо, единственным. Пустыня в отличие от Аллеи Сионизма не предъявляет к тебе требований быть тем и не быть этим. Казалось, вот-вот наступит облегчение.

Я разделся и направился в душ. В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошла Нина.

– Ой, ты голый, прости пожалуйста! Оденься, я тебе тут гостей привела.

– Подожди минутку, он оденется, – добавила она на иврите.

Как известно, повелительное наклонение на иврите принимает родовые окончания.