Михаил Генделев

Потому что не помню где кров мой и угол,
да
и
вспоминать не велят.
Уголь вложен в глаза, черный уголь.
Каменноугольный взгляд.

Очевидно в вишневой крови моей переизбыток азота.
Очевидно: –
вкус побега
железо отчизны
менять на отчизну
другой позолоты
за корнями все глубже врастая в железные руды
– назад.

 

II

 

Не отбросивши тени,
над серым, над северным илистым взморьем
ангел вышел к прибою,
бесшумный, за мерным безумьем неслышный –
танцевать на песке у воды
по следам детств наших,

а
в лунках,
откуда мы вырваны с корнем
девств вишни и действ переспелые вишни.
И вишневою кровью затянет следы.

Но:
утесы встают из-под бешеной белой слюны сквозь плевки
башни неба встают,
как сходящиеся к водопою
быки.
Утесы встают из морей, как быки,
только в эры отливов.

И снова ползут языки:

и
неторопливо
с гор спускаются льды
на равнины
моря поднимают
почти к облакам –
и следы на прибрежном песке заливают,
тем самым умножив
следы.

Ямы – под сваи,
бычьи ямы – подножия
новым красивым быкам.

 

III

 

До:
…«лет моих временных прекращается повесть».
Дочитал:
«уходите, Свидетель», – написано,
дабы
уходить,
словно в землю уходят по пояс
величавых немот исполинские бабы.

Льет
– уходят народы –
по стертым щекам ледниковая влага.
Баба-Россия
(уходят народы)
Баба-Россия подол каменный перебирает.

Тундро-степь-и-россия
(как и любая трясина)
прибирает.
И
рта не утирает.

Но:
покуда
у нас четвертичный период:
время!
Время нам уходить,
Свидетель по делу Мадонны Марии,
то есть:

время лет временных
переписывать набело повесть,
в ледниковых моренах,
Мадонна Мария!

 

IV

 

Зодиака зверинец прикормим с ладони:
я родился под знаком Тельца,
накануне
дней брожения года-отца,

когда
только стонет
от вожделения лона природы порода
– далеко до июня –
я родился под знаком Тельца.

Я родился,
когда вожделеет природа
плодородья от медного рога самца.

Все задолго до юлия-августа преторианской латуни,
выдаваемой,
словно металл благородный,
за металл благородный.

Ровно
по весу
свинца.

 

V

 

Пережившая зиму рассада калек и калечек рассада,
горбунов, инородцев и прочих растений при северном свете
я свидетельствую:
времена распускаются самых
страшных
ваших соцветий.

Пережившая зиму рассада калек и калечек, растения северной жизни!
горбунов, инородцев рассада и прочих растений ростцы,
эта жимолость-живность,
время душ ваших страшных цветений,
время вашей пыльцы.

 

VI

 

…где зима моего лебядиного парка нарастила на мертвую плоть площадей лебединую зябкую кожу.
И
Иосиф
на белом прекрасном листе,
как помарка –
случайный прохожий.

…в холода наши перья в каналы вмерзали.

Я говорил:
голосу не поместиться
в теплом черепа зале –
Я
говорил:

 

VII

 

не латунь,
но металл благородный вывозится в теплые страны.
В горлах.
Контрабанда.
В
связках гамм.

Кто сказал,
что высокая речь невозможного ныне чекана,
что и в тундре она
чистоган!

и
не стоит подарка,
и
каждому
по деньгам.

…шел Иосиф
на белом стихе
– словно ангел прокаркал –
так естественно,
что непохоже.

В обугленном парке
дрова отгоревших деревьев.
Зима.

Я описывал зиму,
свернувшись,
совсем как зародыш,
в ее чреве.

 

VIII

 

…Телец еще был вверх ногами,
он плавал в эфире.
Рога его,
будто бы мамонта бивни, или другого урода –
дикари торговали ученым, добравшимся вброд до Сибири.
(Впрочем,
эта Земля еще плоская,
как есть сама,
паче,
даже родившись,
ее не застал я открытой…)
Зима:

 

IX

 

…я описывал зиму.
Но бросил.
Написал «Разрушение сада».
Сам был плод,
в кожуру помещаясь.
Быть может,
как надо,
ядовитым был плод,
раз его не заметил
Иосиф
и корней не извлек.
Боже мой, Боже!
Как скользко идти ему, бедному, по льду.

Рот любимой моей извивался от яда.
Я учился, и я научился
терпеть ее боль
до
того,
что припомнил себя обитателем этого Сада:
…яблоко
было в руке у любимой.
Сметенные тени всех этих
тоже бывших деревьев Эдема
стояли,
и снег в волосах их не таял.

Вот как было зимою.
Задолго до наших соцветий.

Телец, словно падаль, лежал на боку в плоскогорьях Китая

 

X

 

Упражнения
в пении мимо
и есть пантомима.
У любимой моей
– яблоко –
было в руке у любимой.
Сердцевину ел змей.

Я:
мои расползлись насекомые ноты.
Так стояла она средь одетых,
что
ты…

О, любовь моя, кто ты,
если плод устыдился ладони твоей наготы?!

Пантомима:
свидетели – мимо.
Все свидетели немы.
Только слепой и поет.

Тень плыла по лицу у любимой,
когда я гляделся в нее!

…За рамою зеркала стены.
И,
может статься
смысл имеют ужимки
в лоб
перед пустою стеной.
Сумасшедший танцор,
о танцор,
сколько нас с ощущением темы для танца
в голос пробуют, бедный,
и
тянется, тянет за мной!

Только мой мотылек скоро крылья распустит.
И
тогда
– по порогам, и через порог! –
так
устами реки!
Через дамбы,
плотины
– до устья! –
к побережью!
До уровня серого моря!
…И
с красной строки.

И танцует змея о любви.
Вкуса не перепутать.
Солоно на прокушенной с яблоком вместе губе –
так находит поэзия
в проклятых «словно», «так как» и «как будто» –
умноженье себя
и подобье себе.

 

XI

 

…как вода меж растений она прилегла,
как вода,
и прижалась спиною
к земле.
А когда прекратились сердца
– яблоко прокатилось по горлу –
и
надо мною
взошла
опененная морда
Тельца!

 

XII

 

Очевидно –
в вишневой крови моей переизбыток азота.
Не ко времени цвесть
зацвел тамариск.

И
раскрытая кровь
– сквозь бинты горизонта –
сочится из раны зари.

Лет моих временных прекращается повесть.
Четвертичный период.
И
криво
кириллицей через страницу и за:
уходите, Свидетель по делу Мадонны Марии.
Вишневая кровь твоя.
Каменный уголь в глазах.

…мимо тянут повозку волы.
По августейшей дороге
манером обычным
наместника
колесница катится, кренясь.

Безмятежно немые как бабы стоят изваяния бычьи,
в плоть врастая земли,
и
землей становясь.

 

XIII