О литературе

ДИКСИ

 

 

Мировые фестивали поэзии, наподобие прошедшего III международного фестиваля в Иерусалиме, – при, казалось бы, абсурдности установок (трагическая сложность поэтического перевода, национальные и цивилизационные различия вообще представлений о поэзии, произвол при выборе представительств, обязательные ужимки политики при декларируемой – это уж непременно – надполитичности и т.п.) – очень серьезные действа, имеющие конкретный и отчетливый смысл.

Подобного рода встречи – демонстративны, они оставляют после себя сообщение о неком (здесь помогли бы щелчки пальцами и гримаса мучительного поиска наиболее точного, хотя и общеизвестного понятия) современном, хотя я предпочел бы слово «контемпоральном», т.е. сопровождающем время, или – если хотите – сопровождающем современность, или – еще точнее – свойственном современности – состоянии поэзии в мире.

Причем здесь речь идет ни в коем случае не о состязании в той или иной степени талантливых представителей национальных литератур или наднациональных школ и традиций – но о конгениальности поэзии современной цивилизации или цивилизациям. Определяется место поэзии в культуре и мире. И при всей произвольности, как говорят социологи, выборки, и при всей возможной неотчетливости (или, если угодно, «стихийности») конкретных эстетических позиций авторов – результат внятен и определенен: вот она – современная поэзия!

Конечно, всегда можно предположить, что «все это на самом деле не так», что главные гении опоздали на самолет или не слезли по столь незначительному поводу с иглы в артистическом подвале Джакарты и вообще где-то валяются «треуголка и растрепанный том Парни». Во что я лично (я принимал участие в пяти крупных поэтических фестивалях) не верю, я господин начитанный и современное мне состояние поэзии мало-мальски представляю. Потому что практически непринципиально – представляет ли современную израильскую поэзию не приглашенный (агройсе скандал) Авидан или приглашенный и описавшийся от избытка богемности на сцене Зах, русскую поэзию – замечательный Т. Кибиров, а не отличный Лев Рубинштейн с точностью до, скажем, заживо обронзовевшего Джозефа Бродски или – дело вкуса – профессора Лосева, польскую – очаровательная Маржана Келар, а не великий Чеслав Милош, а итальянскую – полусенильный Марио Лучи, а не кто-нибудь из современных ему покойников.

Представительный был фестиваль, как надо фестиваль, не хуже Барселонского, событие – а не фестиваль!

Для меня же лично это событие явилось редким поводом суммировать некоторые свои соображения как о поэзии а ля натурель, так и о поэзии современного мне насущного моего мира – Израиля. И конечно – о русской поэзии и поэзии на русском языке.

Суммирую. И предлагаю считать все вышепроизнесенное – тостом. Со свиданьицем.

Поэзия – и лирика и эпос – утратила свою позу. Не позицию, а именно позу. Поэт, как создатель и хранитель гармоний, должен быть занесен в Красную книгу или черную. Как, впрочем, значительно раньше – поэт лишился иных своих ролевых функций: историка, хроникера, мифотворца, льстеца (или дезавуайера, или очернителя), обличителя, судьи, законодателя мод, пророка и вообще больше, чем поэт. Все. Добегались. Все-таки – поэзией считалось и, по-моему, является – гармоническое (т.е., простите, – красивое, или ладно уж – подчиненное цели упорядочения ради красоты) соотнесение в той или иной степени осмысленного звука и тишины, слова – и его отсутствия. На всех языках и во всех культурах. А поэт, таким образом, являл собой способ думать (и фиксировать) гармоническими рядами.

Отсюда появилось внятное представление о поэтической речи – особом субъязыке с подчеркнутыми (относительно языка – средства коммуникации) характеристиками специальной выразительности и самоцелью – выражать поэтическое. Понятно, что поэтический субъязык не существует сам по себе, а является теневым – в отношении языка бытового (в том числе и литературного, письменного). Основным же показателем, отличающим слово поэтическое от слова как такового, являлась и является другая дорога слова, верней другая его геометрия – оно располагалось в ином пространстве – звук в тишине, отсюда – иная акустика.

Черт его знает почему (причины есть и, судя по всему, их несколько), но современное нам цивилизационное устройство не оставило современной поэзии акустического пространства. Поэтическому слову негде расположиться. Вместо тишины современная поэзия пишется, а не произносится. Причем пишется она поверх написанных текстов культуры – это палимпсест, т.е. рукопись поверх соскребенного, как правило, плохо удаленного, проступающего и, когда по лени, а скорее и уже обычно по нелукавому умыслу, включающемуся в текст. (Постмодернизм? – скажете вы. Чушь. Дурной термин. Любая поэзия – это своего рода модернизм, ибо предполагает внедренную новацию или инновацию, иначе она как создание уникальности не существует. Называть поэзию в любом ее состоянии постмодернизмом все равно что называть говно постедой.)

Итак, по моему разумению, поэзия конца XX века утратила ею самой себе выданное право на позу, необходимую для говорения позу – позу на котурнах. Особую позу для говорения на особом поэтическом языке. Причем позу вынужденную, профессиональную, как у оперных певцов – стойку, обусловленную особым устройством тренированного для выпевания горла. Здесь, конечно, маячит проблемка причинности и следственности, наподобие представлениий о курице, которая не более чем способ, которым одно яйцо воспроизводит другое яйцо, – так как для меня не очень чтоб досконально ясно: то ли утрата позы – декортунизация – явилась причиной постепенного усечения вплоть до исчезновения орфоэпического пространства произнесения стиха, т.е. – пространства существования поэзии, то ли исчезнувшая поэзия произнесения отменила необходимость в смешной, с точки зрения филистеров, но абсолютно необходимой профессионально позы певца.

Пафос вообще смешон. Но еще более смешон пафос невостребованный. Например, отсутствием спроса на пафос у цивилизации. Но – патетическое составляющее поэзии онтологично. И не подменяется суррогатами, например, вполне периферийной – по отношению к онтологии Поэзии – иронией. Ирония, эдакий Лепорелло, всегда сопровождала высокую поэзию, иногда карнавально переодеваясь доном; но хозяином ирония, как это случилось в современном мире литературы и быта, не работала никогда, рылом да породой не вышла. (Демократия этот ваш постмодернизм, вот что я вам скажу. Демократия, плавно переходящая в хамократию... Одно утешает – из иронии, даже в ее борхесианском исполнении, шубы не сошьешь!) Из поэзии ушел пафос. Умер великий Пан. Или – пропал. Из поэзии – ушла поэзия. Чехов вон учил: выдавливайте из себя по капле раба. Чехову хорошо, он не боялся весь выдавиться. Но это очень опасный совет для холопов.

Вернемся к панихиде. Современная поэзия выродилась. Она – если предположить у нее архетипическое самосознание – знала и понимала, что стагнация в нашем деле – беда, и замечательно избегала одеревенения, меняя, например, классицизм на романтизм, меняя эстетики. Единственное, чего она не меняла, это представление о себе как об упорядоченной, верней – подлежащей упорядоче... тьфу – ...ванию стихии. Чему способствовали ее формальные признаки, отделяющие речь поэтическую от прозы и, конечно, наличие пространства ее существования – пространства в культуре (второй природы), место поэзии, определяемое ее функциями и целями (тоже утраченными), и место в мире (тишина, беззвучие, нечеловечность, вакуум) в первой природе (метафизические аспекты, поэзии я оставляю вне сферы обсуждения). Но, и это существенно, – как социальная поза поэта определяла характер его поэзии, так и формальные характеристики (ритм, метр, строфика, композиционные элементы, иногда – рифма) и тропные (метафорические) компоненты стиха консервировали, охраняли и позволяли осуществлять передачу гармонических составляющих поэзии по мере того, как поэзия сопровождала линейное развитие цивилизации. По не лучшей аналогии – они позволяли селектировать вид Поэта, породу Поэта! Поэта – спецвид служебного хранителя гармонии. И обязательно появляющиеся монстры, разрушители обветшалых гармоний – реформаторы, наподобие Гюго, Рильке, Хлебникова, Паунда, – никогда не подвергали сомнению необходимость и декларативность именно гармонического начала стиха. Никогда! Они – теоретически, но чаще практически – предлагали и вводили иные, свои, но обязательно устойчивые и жизнеспособные гармонические принципы стиха! И даже – нарочитая дегармонизация, наподобие лоуэлловско-грисберовской, постэллиотовской, «реформации 50-х» в английском стихе – окончательное раздевание стиха, какофонизация строфы (теперь, через кои века, понятен смысл задора этих луддитов, разбивателей машин) – имела вид гармонического действа, просто за счет более крупного, удлиненного гармонического ряда – культконтекста! В котором контексте – не стих, но целые поэтики – частности. К сожалению – культурные контексты не бесконечны, а поэтики, как нечетностопные хореи, способны разваливаться на простые и отнюдь не поэтические формы.

Изменилось представление не о поэзии, а о поэте. Поза поэта предполагала дистанцию, калибр и отчётливо выполненную фигуру «остранения» при рассмотрении и воспевании любой, пардон, темы. А средства поэзии (язык, тропика) обеспечивали эту дистанцию. Общество затерло поэтов, втянув в себя. Проза втянула поэтический язык. За социальной ненадобностью. Иначе – чем объяснить чудовищный, апоэтический позорный прозаизм израильской ивритоязычной команды?! Нашей мирной страны? А объясниться (как и объяснить) нужно.

На фестивале я испытал ощущение стыда и мучительного несчастья за разнообразно прожитые в нашей стране и культуре годы. Лучшие свои годы. Вся наша израильская отборная команда (может быть, за исключением еще сохраняющего какую-никакую, но недамскую позу Аарона Шабтая) гнала на фестивале второсортное анемичное барахло. «Наших» было много, и «наши» были хуже всех. Хотя, на первый взгляд и по повадкам, – все выглядели совершенными поэтами. Если, конечно, вообще не понимать языка иврит. И согласиться, что «бумажный фарш» и есть последнее слово в последней инстанции. Эх, смотрелись по-поэтски наши все! И величавый Амихай, договорившийся до божественной простоты учителя словесности в ФЗУ, и томный свежий лауреат премии Бялика Визельтир со стихами из-под кашне, и вышеописанный Зах! И Далия Равикович, с точностью расписания электрички грохнувшаяся во вполне понятную творческую депрессию (конечно – в дни фестиваля, а как же!), и вдребезги стеснявшаяся огромной сцены Лея Гольдберг – все. У меня было полное ощущение песочницы под грибками младшей группы.

А ведь я их почти всех еще и переводил, на русский язык, этих наших старших асов младшей Эдды, я-то уж знаю, как натужно всобачивать хоть какое поэтическое завалящее содержание в серые газетные столбцы этих, с позволения сказать, стихов – извините за горячность, меня достали.

Я не догадываюсь, я знаю, что именно произошло с нашей замечательной поэзией на языке иврит после смерти (и включая смерть) последних – Ури Цви и Альтермана (со скидкой), Ешуруна. И куда все (относительно – немногое) делось, в какую прорву осыпалось, под какой ковер закатилось!.. Тоже мне, бином Ньютона!

Ладно, я впервые за восемнадцать лет существования в этой стране, в своей персональной израильской культуре и литературе и наблюдая израильскую коренноязычную (челюстнолицевой термин) литературу и поэзию – выскажусь, имею право.

Израильская поэзия монструально, почти гиньольно провинциальна, в самом худшем смысле. Все эта поэтическая жизнь – Большой театр Крыжополя. Давно академический. Оперы с – понтом. И балета. Под зонтом. Как у больших.

Причин две. Причин, почему мы такие убогие. Первая: обезьянничать не надо. Писать надо свои стихи, а не чужие. Сходящее поколение старцев аккуратно (как в лучших домах) где-то в середине 50-х опровергло архаичную (русско-средне-равнинно-европейскую) традицию нормативного стиха. Умницы. Ужас состоит в том, что следующее поколение забыло опровергнуть поколение Авидана, со всеми вытекающими. И так и гонят. Чрезвычайно довольные собой. Помогая себе в русле мировой эстетической мысли и местного чувства под гордым именем «исраэлиют». Поэзия ведь – это не про Израиль, особенно неприглядно корчащийся в своем страшном быту. Поэзия – это про эстетику быть израильским думающим поэтом, я правильно нас понял! В русской поэзии все это выглядело бы как: «Последняя остановка: Вознесенский Андрей Андреич. Просьба освободить вагоны. Осторожно, двери открываются». Такую поэзию на языке иврит и имеем. Верней – она нас. И второе: абсолютная подмена поэтического сознания – либеральным. А значит, – учитывая специфику нашей страны и родовые признаки наших интеллектуалов – сознанием конформистским. Ситуация, при которой идеологизированной заданностью (ангажированностью) считается только правая политическая мысль, левая полагается и назначается нормой общественного бессознания. Сие, проецируемое на общество и эстетику этого общества, означает бесполый аисторизм, небинокулярное видение истории. Это вегетарианство как идеология, том числе и «поэтов». Юный, одаренный кандидат в поэты приходит в израильскую культуру упакованный таким набором табу, что может просуществовать безмятежно, размножаясь простым делением вплоть до одноклеточности. Страсти не гуляют по этой литературе, постмодернистская мозаика-пазл – род занятий и любимый жанр, домашние задания – «работа над ошибками», а завтрак на переменке – гербалайф! Израильским поэтам действительно не о чем писать, кроме как о себе. Как они есть. На них, как на белых мышах чистых лабораторных популяций, общее мировое, болезненное состояние анемии достигло потолочной фазы – они поэты без поэзии, по отмене последней за ненадобностью. Они – не разжалованные ангелы. Они – вообще не поэты, затянутые непоэтической толпой в себя и вынужденные влачить гражданское штатское существование, – они либералы, выбранные демократическим путем толпы работать лириками, для чего им выданы мундирные шарфики-кашне и набор абсолютно декоративных крыл. А время? А время-то как раз у нас в датском королевстве вполне поэтическое, поэтов нет. Предлагаю не считать все вышепроизнесенное тостом.

Я совершенно не утверждаю, что расцвет поэзии в одной, отдельно взятой и сдатой стране – большая цивилизационная удача этой пресловутой страны. Безусловно желая счастья стране Израиль и нашей культуре, я не полагаю залогом этого счастья бешеный ренессанс поэзии в Афуле и окрестностях. Я просто полагаю, что поэзия – это занятие взрослых и твердых людей, инфантилизм нашего общественного недосознания способствует только попыткам кадровых назначений – назначен исполнять обязанности взрослого, давайте так играть. А взрослый – это тот, кто ходит на работу – работать, на войну – убивать, в постель – любить, а не играть в то, что работает, убивает и любит. И пишет стихи.

Поэзия не может быть оскоплена ровно на патетическое начало и чувствовать себя комфортабельно. Потому что пафос – не последнее лицо в свите истории. Депатетизация, вплоть до прозаизации – тепловая смерть стиха. И умирают первыми большие животные – эпос. Лирики еще могут как-то полусуществовать на своем портативном, персональном пафосе – личных страстей, любви, заброшенности, неприкаянности, экзистенции.

В этом ракурсе (а я все-таки больше болею за поэзию, нежели за «культуру», и скорее участник, а не наблюдатель, ибо кровь холодят метафизические сквознячки...) мне представляется отрадным присутствие на фестивале поэта Кибирова (Россия), корпус поэзии которого отвечает моим пристрастиям и представлениям о Поэте и Поэзии: Кибиров эпик и безусловно – метафизик (но ни за что, конечно, не кухонный мистик, что так отвратительно популярно в России). Т.е. – зверь редкий в ландшафте среднерусской поэтической равнинки второй половины века. Пожалуй, зверь даже и не редкий, а реликтовый – кроме Высоцкого (в его целокупности), Бродского да, пожалуй, Анри Волохонского – до эпики русская постсоветская поэзия не подымалась: не дотягивала в калибре. Причем тоже сторожа при арсенале. К чести фестиваля – впервой нас Россия порадовала сильным и очень серьезным поэтом. А самое главное – живым и крупнодышащим отличными поэтическими легкими, мехами для пения. И которому – есть о чем писать.

Дикси.

 

 


Окна (Тель-Авив). 1995. 6-12 апреля. С. 26-27.

 

 

Система Orphus