ХВАЛУ И ПОХВАЛУ ПРИЕМЛЯ РАВНОДУШНО
Некоторые, и даже многие – задают мне вопрос: «Маэстро, – спрашивают они, – как вам, мастер слова, так удаются ваши (т.е. – мои) высокохудожественные произведения? А?»
Есть три в принципе равноценных способа ответить на этот правильный и своевременный вопрос.
а) Так.
б) На... буквы, пошел, мол.
в) Полным развернутым ответом.
Обсудим достоинства и недостатки этих основных способов ответа, на этот правильный и своевременный вопрос.
а) Ответ многопланов, и именно в его универсализме содержится большой нонсенс, если приглядеться, чреватый ловушкой. В чем же чреватость ловушки? В избыточно широком диапазоне от «так – прихотливая игра моего гения!» до – на той стороне диапазона, что во время артобстрела наиболее опасна, – «так вот, знаете, как-то: так и получается шедевр на шедевре»... (Лучше всего удается ответить «так» – на вопрос коллеги перехожей.)
б) Ответ немногопланов. Этим ответом нельзя удовлетворить женщину, девушку, ребенка. Зато – отходят и почти больше не приближаются. На расстояние плеча к плечу не увидать. Потому что: живу, как царь, – один, в номерах служить, подол заворотить, и да, поди, но своим собственном сигноном. Потому что пока, не хаманешь – все равно чего-то недопонимает широкая общественность, а хаманешь – так безусловно: причуды гения, – но зато больше не приглашают на халявный ужин. Поэтому с этим способом ответа приходится все время ходить по лезвию бритвы. Но ответ вполне адекватен, тем паче, что справедливости ради, задав его себе, получаешь приблизительно то же. На выходе. И особенно на выхлопе получаешь этот самый немногоплановый ответ, когда вопрос поставлен в форме: «а зачем, собственно, Генделев, тебе все это на фиг надо?»
в) Полным развернутым ответом мне удалось ответить непраздно и содержательно пару-другую раз за всю мою жизнь. Первый случай цицерона, сорвавшегося с моего персонального языка, имел место во время лекций – семинара по тому странному, в жанровом смысле – предмету привлечения внимания гуманитариев, которое привлечение называется «авторское мастерство», «эготрип», «мастер-класс» или... Ну, не знаю, как это еще назвать, отстаньте!
Пригласили меня читать лекцию о собственном сочинительстве в Институт литературный им. Горького в Москве, который в 1989 году. Я справился с этой нелегкой задачей, сообщив ошеломленной, как позже выяснилось, аудитории о себе: писатель – это всего лишь способ думать, писатель – это не больше, чем отобранное у современной культуры и социума право на высказывание, и, на десерт, – писатель – это не пишущий читатель, а наоборот – отсутствие читателя (живого) очень устраивает и облегчает жизнь писателя (великого). Другими словами – без читателя вполне можно и нужно обойтись.
Не били меня русские писателя-курсанты и приблудные филологи только от почтения к государству Израиль и процессу взаимопроникновения культур – израильской в русскую и русскоязычной в туда же. В громком силенциуме я закончил полтора часа эготрипа, одернул негодяйский смокинг цвета маренго и сошел с эстрады: спасибо за внимание.
Следующий случай поделиться сокровенным представился мне, просто подвернулся, как лодыжка, можете себе представить, на излете моего поэтического гения – в последнем стихотворении последней книги стихов, проименованной мной «Праздник». Стихотворение «Переписка моя с судьбой гороскоп военного мотылька опоздавший на гибель ровно...» я не привожу полностью только из скромности, а не по недостатку места. Это художественное (стих) произведение заканчивается обращением к любимой, символизирующей читателя:
«...не больше
чем смерть в солдате
нуждается в адресате
переписка моя с тобой».
Умру, но лучше не скажешь. Памятник себе воздвиг нерукотворный, а не приоткрыл плад-делет творческой лаборатории!
И, наконец, полным развернутым ответом я отвечаю сейчас. Тут. Мне, Михаил Самюэличу Генделеву-Хермонскому, так удаются мои жемчужины творчества объемом с полосу (10-11 тыс. знаков «Генделева и Генделева» еженедельно как минимум-миниморум и одна копеечка как!) в силу нечеловеческого напряжения сил и усилий противостоять волне соучастия сочувствующих и глубокой заботе близких.
– Генделев, ты ничего не понимаешь! – справедливо говорят мне. – Ты должен писать так, чтобы мыслям тесно, а словам в кайф.
– Будет сделано! – говорю я и следую совету корректора. Я сажусь и пишу, чтоб тесно и просторно. И тут сразу же приходит мой конфидент, он по специальности зубной врач, хороший человек и раньше, когда у меня были зубы, лечил меня бесплатно. За это я его слушаю всегда, даже утром.
«Ну, Генделев, ты какой-то дурак, – говорит он мне. – Мысль, – говорит он мне, – должна быть отточенной». – «Как это верно!» – восклицаю я и точу мысль. Сижу себе, оттачиваю. И тогда, когда иногда припрется кто-нибудь без звонка, – весь потом в порезах. «Пустая статья», – говорит мне мой ученик-поэт Дема, юное дарование, брезгливо отбрасывая рукопись и утирая слезы. О, спасибо, хлопотливо кидаюсь я за пожарным ведром и наполняю статью жаром своего сердца. А если я спрашиваю: «А почему это она, скажи на милость, поэт-Дема, юное дарование, пустая?» – Дема мне все хорошо объясняет. Я бухаю помимо жара сердца еще сарказма и иронии, добиваясь приемлемого для Демы результата. Но тут приходит совершенно расстроенная моя возлюбленная. Какая-нибудь. И прямо с порога дает мне здравый совет: «Генделев, ты с ума сошел!» Я говорю ей: «Не психуй, голубка моя, рыжик, прости (Рыжик это не ты), Пушок! Сделаем! А что случилось?» – «Как ты можешь так обижать людей?» – укоряет меня голубка, моя Пушок, вся покрытая бисеринками слез. «Не надо расстраиваться – мне что раз плюнуть», – целую ее я, резко меняю курс на людей, беру их и перестаю обижать.
– Урод! – приветствует, врываясь в гостиную без стука, где я как раз совершаю креативный акт, старая моя подруга, существо настолько незаурядное с точки зрения психоаналитики, что собирается выпустить собрание снов-кошмаров, обещающее стать бестселлером и разойтись.
– Да! – спокойно отзываюсь я, вставая с ковра.
– Урод, ты растрачиваешь себя!
– Хорошо, – говорю я и перестаю себя растрачивать одним-единым волевым импульсом. И исписываться по пустякам прекращаю.
Но, конечно, случается откликаться откликом на творческие претензии ко мне более фундаментального свойства.
Наиболее часто я отзываюсь отзывом на рекомендации сменить свои политические воззрения омерзительного склада на что-нибудь полевее. Я мгновенно перестаю оправдывать хевронскую бойню и прекращаю считать, что наше правительство не следует судить, а следует по-тихому удавить за бездарность и головотяпство с необратимыми историческими последствиями. Потому что наше правительство, в свою очередь, считает, что мы люксембуржцы, соседствующие с мирными лихтенштейнцами из хореографического кружка НАТО и на елку мы любим марципан.
Опять же, исключительно по своевременности принятого к сведению пожелания в форме тяжелой укоризны, я полностью перекрыл кислород себе в: антисемитизме, что нелегко, глядя на руководителей, лидеров и председателей заведующих российской, скажем, политикой и культурой. Я теперь не антисемит и евреев люблю, особенно поющих «Русское поле» и особенно во главе глав зондеркоманд и избранных средств массовой информации, особенно России. И напротив – после одергивания со стороны отдельных товарищей – я творчески отказался от злокачественной русофобии – тута, на родине предков беспрецедентного меня, – и с обожанием смотрю на свежекрашенных выкрестов во что не попадя, орлиноглазых афульских активистов «Выбора России» имени малых предприятий и при встрече христосуюсь со всеми приезжающими сюда большими русскими писателями Солоухиным и астафьевыми. Не говоря о малых. И с Ильей Глазуновым мы просто обмениваемся коротким «Зиг хайль, боярин!», встречаясь на углу Агриппас и Кинг Джордж, и заглядываем друг другу в глаз.
Именно в силу моей толерантности и гибкости ума моих советников-советчиков врачей в моем творчестве засияли особыми красками картины: выделки блюм и сляб; запущенное – прямо беда такая! – дело с меломеханикой; проблема инвалидов Шипки. С инвалидами Шипки пришлось особенно повозиться – они буквально все забыли о генерале Скобелеве, как живом. Эх, ветераны!..
И еще удаются мне высокомоихудожественные произведения – мне, поелику я метко наблюдаю гущу жизни – я всюду с моим народом, деться от него совершенно никуда нет никакой возможности. Я сижу в гуще жизни, облепленный ею с ног до головы моей. И оттуда живописую.
И, наконец, я выдаю шедевр на шедевре, благодаря хорошему своему настроению, благодаря славе, почестям и славословию, воздаваемым мне, благодаря меня. Слава у меня такая, что я практически могу позволить себе работать почти бесплатно писателем все 23 часа в сутки, ни в чем себе не отказывая. (Час на медитацию, пока порох в пороховницах.) 150 шекелей прописью за строчку в выписываемом мне чеке в год. Меня практически все узнают на улице, в бане и спрашивают, что случилось. Правда, в последнее время я стал совершенно неузнаваем, но все говорят, что это скоро пройдет. Совсем. И что сохранюсь в их сердцах совсем, т.е. каким я был при жизни: горящий вид, добрый изнутри, пиджак с предыдущего материально обеспеченного рано ушедшего, во рту – поваренная книга. Караул полицейских по бокам. «А пусть мой прах четыре капитана...» – так это, чтоб я не беспокоился. Будут тебе, Мишка, четыре капитана – говорят мне, навещая меня, друзья. И дарят всякие дорогие моему сердцу мелочи – дом обставлен: стул и даже кресло на токе двухфазном, подушки – кислородные, в доме домовито пахнет кутьей. Многие предлагают уже сейчас сидеть шиву. Азкара идет каждый вечер, полный аншлаг, полно именитых гостей и послов, не успеваю крахмалить тахрихим. Получаю премии беспрерывно: купил автокардиостимулятор – в приз прикроватный поильничек. Купил в кредит, если что – представляю, как там обхохочутся... Если что.
А славословят меня, как правило, безудержно – правда, за глаза. За правый глаз славословят. Хорошо смотрит еще, говорят сиделки. Вот – в двух-трех тезисах и коленцах – то, что обеспечивает духовное, моральное и почти физическое присутствие в миру моего гения и нескольких моих недюжинных талантов. Если преодолеть врожденную застенчивость и деликатность развернутым ответом. И, пользуясь случаем, еще вот что.
Дорогие мои эпигоны, плеяда, одним словом! Помните, я еще при жизни твердо обещал поделиться с вами секретами своего недюжинного литмастерства? Сейчас, когда меня нет и не будет, слава Богу, среди вас никогда, – делюсь: приемли равнодушно. И еще: учиться, учиться и еще раз учиться. Ни в коем случае не работать.