Я И ЖЕНЩИНЫ


Поразительно высокий градус интимного лирического накала в сочетании с гражданственностью (светя другим, сгораю – вот беда-то какая! – сам!) декларирую уже самим названием мемуара: «я» это ни в коем случае не «мы», т.е. «я плюс вы». Я – это «минус вы», не говоря уже о женщинах.

Попервости я намеревался озаглавить сочинение «Я и женщина», однако есть в этой чеканной формуле некоторая недочеканность, излишняя глубина иносказания. Тем паче я не женщина. В чем убеждался неоднократно сам, попутно переубеждая некоторых, причем некоторые убеждались, рожая от меня. Конечно, поэт – это не совсем чтоб мужчина... Мужчина – это тот, кто зарабатывает деньги, содержит семью, любит автомобили, пиво и шеш-беш и в третьем лице говорит о себе «он», а не «она». А я в третьем лице о себе вообще не очень распространяюсь, а когда обо мне говорят и сплетничают посторонние, сразу же возникает куча неразрешимых вопросов: «бездарность», «большая стерва», «недюжинное дарование», «ординарность», «личность», «явление», «гадина редкая», «бестия чернокудрая» и т.д., и т.п. – это кто? Мальчик или девочка? Куча неразрешимых вопросов.

С другой стороны, поэт – это больше, чем Мужчина. Цветаевское помните? – «Когда не знала я, что я поэт»? То-то же. Или, наоборот, лермонтовское: «... вспомни обо мне, о девице обольщенной, позабытой и презренной» и т. д. Еще более – то-то же! И уже окончательно расставляет все точки над «i» и прочие огласовки – постоянное наличие в моем дому муз. С одной стороны, муза, конечно, баба: волосы по дому валяются, вздорна, ревнива, только одно у ней на уме, по ночам спать не дает... С другой стороны – отличается: детишек терпеть не может, к белью равнодушна, посуду не моет. Правда, в стихах – ничего не смыслит, что типично для дам. Зато сны по утрам не пересказывает, что не типично. Но надоела она мне... Я ей попробовал закатить скандал по всем правилам – сначала хмурое молчание на 48 часов, взгляд снулый, скользящий выстроил, а потом, когда в воздухе шорохи электричества и перуны, – грянул! Выслушала она минут 20 ора моего и лилейно так спросила, а не завел ли я – андрогин и политобозреватель – себе нового муза. Я ошалел и показал на дверь. Она сказала, что эту дверь уже видела и притерпелась, скольких жен пережила, и стационарных, и почасовых подруг перевидала, жизнь в меня вгробила – и потребовала заработанные на эксплуатации ее осенения деньги назад, и тогда я показал ей знаками, сколько я на ней заработал. Она спросила, кто я по национальности и почему про нас говорят, что мы к женщинам внимательны, нежны и непривередливы. Я сказал, что она антисемитка и вообще это я ее ввез в эту страну моих предков, где ей делать нечего. Она сказала, что и так это понимает и чтоб я завел себе муза аба шель аба шель арс. Тут я уже ничего не мог ей возразить, потому что у меня поднялось давление, а она помнит, где у меня аптечка. А вечером я написал стихотворения два с половиной. Что для моего возраста, согласитесь, неплохо. Утром она даже что-то насвистывала.

Я пришел к замыслу данного сочинения не сразу, долго обдумывал композицию. Труд сей видится мне так: семичастная композиция.

Часть первая. «Я и женщины».

Часть вторая. «Мой пол и мой характер».

Часть третья будет называться: «3-й жизненный пример некоторых аберраций сексуальной сферы», что о многом говорит. Далее – «Все о комплексах: спрашивайте – отвечаю», потом – «Ревность как воля и представление», потом «Любовь в Израиле (краткий курс)» и, наконец, «Примечание к половой проблеме».

Почему-то, когда я поделился своими творческими планами с некоторыми моими женщинами-друзьями, которые прошли нелегкий жизненный путь, прежде чем до этого докатиться, они подняли визг, чтобы я был как можно аккуратней с аранжировкой во второй части, предложили отказаться от третьей части путем самоограничения и не допустить раскрытия псевдонимов в шестой. Когда же зашла речь о финише, т.е. части седьмой, – прелестные, совершенно нестареющие дамы моего некогда сердца – покраснели практически единогласно и переглянулись.

Заранее предупреждаю – никаких обид и претензий – неупомянутых прошу не беспокоиться. Только в письменном виде на адрес редакции и под девизом. Девизы нецензурного или обидного свойства – чтоб!!! Ни-ни чтоб!

Итак – я. Родился я в простой еврейской семье. Женщины в моей жизни появились рано, по-моему, мама хотела девочку. Потом мама не хотела никаких девочек, особенно соседских, потому что они использовали меня-несмышленыша для игры во врача. Моему профессиональному отвращению к медицине я обязан раннему развитию этих соседских дев. Играть во врача хорошо и интересно, я с тех пор мало что нового узнал о взаимоотношениях полов. Фрейдистские и неофрейдистские сочинения меня потом, когда я научился читать и прочел их жадным взором подростка, – ни в чем не убедили, поскольку все было гораздо интересней, чем в жизни.

Замечательные эротические впечатления я сохранил бережно в памяти: рассматривание в лупу черно-белой репродукции полотна Рубенса «Вакх»; хиханьки отроков по поводу отроковиц... Но пора перейти к истории моего грехопадения.

О, Виктюк, Виктюк! Как звали тебя, о моя первая любовь, моя первая любовь и ревность, всепожирающая до хруста по тем да и этим временам, – убей не помню, о, Виктюк! Роза моего сердца! (Нет, Роза была позднее... – М. Г.)

Лилия моей души! (С Лилькой, ввезенной каким-то обществоведом из Полесья, у нас ВСЕ получилось только в Израиле и, кажется, в Рош-Пине. – М. Г.). О, Маргаритка лугов моего либидо (Марго? Я видал тебя с Шармамедовым на Литейном, пару лет назад... М-да. У Шармамедова даже меньше зубов. – М. Г.)!

О, Виктюк, в общем. Она была абсолютно совершенна уже в классе 6 «Г», а пропускала физкультуру, по-моему, класса с 4 го, когда меня перевели из моей 302-й в связи с переездом, и я сразу втрескался в Виктюк. Она была вне моих посягательств, ибо принадлежала к иному сословью, к аристократии наследственной: отец у нее был капитан пожарной команды и приходил на Клуб встреч с интересными людьми на предмет за отвагу при пожаре. Он говорил «самвозхорание» и «тррывога». Пионерский галстук на груди председателя совета дружины Виктюк не лежал, а стоял. Я пытался подглядывать за ней в дырку гимнастической раздевалки, но все время напарывался то на учительницу Лидию Ивановну Сердюк, заслуженного педагога, то на Цаплю Горюнову, у которой все было не интересно даже после окончания ею института Стали и Сплавов. О, Виктюк!

О, Виктюк 6 «Г», 7 «Г», 8 «Г», 9 «Б»! А ты, Виктюк, – любила Сашку Полякова, оболтуса с хриплой гитарой и клешами, которые мне не хотели сшить мои предки, не говоря о битловке. И в белую выпускную ночь, нововведенные алые, пардон, паруса, – ты пошла обжиматься на скамейку у стадиона Ленина с прыщавым Поляковым, а я пошел помогать Горюновой тошнить от неусвоенного портвейна в смеси с перцовкой по два двенадцать, если не ошибаюсь, а я не ошибаюсь. И плохо было Цапле с часа до 9.30 утра... А лотом мы все поступили в высшие учебные заведения, даже я, благодаря тете Симе, преподающей ин. язык в медицинском, – и собрались на последнюю вечеринку класса по этому поводу своего взрослого студенчества. Теперь быстро, потому что начинает кончаться предложенный мне объем газетной полосы, теперь быстро, Мишка Генделев тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года школьного выпуска и вечеринки 1 августа того же года. О, Виктюк.

Под вечериночку была подложена огромная богатая 2-комнатная отдельная хрущоба, выпрошенная той же Виктюк у своей тетки, муж которой тетки – китобой (или – китобоец, бе-хайеха?) ушел в плаванье и отсутствовал уже полгода, с обязательным условием, чтоб присутствовали взрослые, т.е. – та же тетка Виктюк. Тетка Виктюк была старая мымра 26 лет от роду в капроновой блузке, и наши девочки фыркнули, готовя винегрет на кухне, чего это тетя Тамара молодится. Тетя Тамара танцевала джайф и шейк и, если не считать грудного хохотка, особенно не выступала и компании не испортила.

Я стоял на лестничной площадке 6-го этажа, с отвращением смотрел на целующихся внизу – на предмет подышать воздухом – Виктюк и по-хозяйски относящегося к моей, о, Виктюк, – Полякова. Думал я, само собой, о том, что хорошо бы сейчас выброситься из окна и как бы они все обо мне пожалели. В квартире пели «Ай-яй-яй, а я нагая с окон падала», выделялся сильный голос тетки. Потом все расходились по домам, а я затаился на площадке этажом выше, желая до конца испить чашу горя и унижения, а может, даже и специально попасться возвращающейся парочке и посмотреть в глаза Виктюк тяжелым, но все прощающим взглядом многонастрадавшегося мужчины. Парочка не возвращалась. Жизнь окончательно потеряла всякий смысл. Я грузно вздохнул и начал тяжело спускаться по лестнице, думал, что завтра лягу на рельсы. Дверь квартиры китобойца щелкнула, в дверях щурясь стояла тетя Тамара в халате и с беломориной в губах. В персиковом халате. «Ой-ей-ей, – сказала тетка. – А я несчастная девчоночка. Хочешь чаю, мальчик?»

Впуская меня в квартиру слишком широким жестом, она позволила мне, не кося глазом, обнаружить прямо под халатом такую грудь, что ее племяшке было заткнуться и искать себя по углам со стоящим галстуком, – на этом бюсте мог стоять я! И еще несколько товарищей из шахматной секции.

«Ой! ей! ей! – проскандировала тетка Тамара двадцати шести лет, полувдова китобойца. – А я – несчастная девчоночка...»

Ну что тут долго рассказывать? Одним словом: я напал на нее прямо в прихожей. Как кошка с дерева, я прыгнул на тетю Тамару. Бессловно. Но не тут-то было. Не успел я как следует испугаться, как был схвачен в стальной, вероятно двойной, захват имени Нельсона, отведен в карельской березы спальню, выложен на трясиноподобную кровать и раздет до нитки. Полувдова морского охотника знала, что делала. Это я не знал, что она делала. Я даже представить себе такого не мог, что это делают. Люди.

– Тамара Степановна, – сказал я ей приблизительно через пару лет безумия (ни о какой дикой орхидее в 1967 году не было и речи. Речь шла об сугубо эротической сцене из романа Н. Островского «Как закалялась сталь», избранном Мопассана, «1001 ночи», кажется – восьмой том, стихотворении «Вишня» А. С. без купюр и – черных штанишках то ли Ули Громовой, то ли Ноны Мордюковой...), т.е. через часок.

– Тамара Степановна, там в дверь звонят уже давно.

– Ох, – сказала тетя Тамара, – это молодежь возвращается. Куда бы мне тебя деть? – И глянула на меня так, что у меня мелькнуло: «Сожрет ведь».

– Я, пожалуй, того, пойду... а?

Лежи, – приказала тетя Тамара и подоткнула многопудовое одеялко... видимо, из пуха кита. Вокруг моей головы. Я затих.

– Марш на кухню, молодь! – густо и значительно сказала она. – И чтоб без вольностей. Даю вам полчаса, юноша (Ха! Ха! – это она Сашке Полякову), а потом отправляйтесь домой, жених... На коленях стоит, сопляк, а наша корова (о, Виктюк? Ха-ха!) сидит, как напудренная, – сплюнула она мне, сняв с меня одеяло и прицеливаясь. Потом, что-то сообразив, включила радиолу на полную громкость. – Если что, зажмешь мне рот, – сказала она.

Рот пришлось зажимать практически сразу. Это почти что не помогало – рычал весь ее организм китобойцы. Вот, собственно, и все, что я узнал о физической любви за всю мою жизнь, и все, что я узнал о любви безответной раз и навсегда.

Никакой неразделенной любви не бывает. Это вообще два совершенно не сопрягаемых и неродственных напросвет состояния: любовь и любовь безответная. Особенно когда она – платоническая. Если любовь – это вполне земное состояние приблизительно нормальной психики, то неразделенная и необоюдоострая т. н. любовь – состояние инфернальное и хиляет по разряду садомазохизма, причем с редким креном к Захеру Мазоху, и лучше не рождаться.

Я вообще полагаю, что они приписаны к разным ведомствам, эти псевдоблизнецы. Я несколько раз в жизни переживал перерождение одной любви в другую. Собственно, на этом падает покрывало тайны на голую такую темку без прикрас – «Я и женщины».

Следующие наши перипатетические по маршруту судьбы моей, бывшего бабника и бонвивана экскурсии, будут посвящены чистоте нравов: мой пол и мой характер.

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 7 апреля. С. 18.

 

 

Система Orphus