НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ УЧИТЕЛЯ МАТЕМАТИКИ
В ВЕСЕЛЫЙ ПРАЗДНИК ПУРИМ 1984 ГОДА
Не, теперь и праздник не в праздник. Не те пошли нынче праздники. Взять, например, Пурим-84! Вот это было веселье! Невзирая на тяжкие финансовые условия. Я, помнится, традиционно нарядился в костюм знатного вурдалака.
Стою я и примеряю перед зеркалом наплечную галлюцинацию. Глюк в этот раз представлял собой такого маленького крокодильчика с крыльями, высмотренного мной в наборе «Сделай сам, юный палеонтолог!» – мэйд ин Кореа.
Даже в масштабе 1:125 гадина вид имела столь омерзительный, что, случайно скашивая глаза, я отшатывался. Сам от себя далеко не отшатнешься, поэтому я решил следовать принятому за аксиому Главному Закону веселого праздника Пурим: надо так выпить вина в Пурим, чтобы не отличать Амана от Мордехая. Поскольку я и вообще-то не сильно отличал Амана от Мордехая, то собственным умом вывел из этой аксиомы лемму: полагается на Пурим напиться так, дабы никого не отличать от Эстер.
Так вот. Всю терминологическую белиберду об аксиомах, теоремах, правилах буравчика и леммах я воспринял со слуха от моего, русским языком говоря, руммейта – Льва Азаровича М. Лев Азарович М. – солидный человек, выпускник мехмата МГУ – преподавал математику в одной из иерусалимских гимназий, по совместительству был он беллетрист авангардного толку в свободное от преподавания «этим мерзким тра-та-та детям этой тра-та-та од паам тра-та-та вэ од паам тра-та-та-та алгебры!» Ха-алгебры!
Лев был автором знаменитой педагогической сентенции «И тогда мне хочется схватить этого (эту, этих) за его (ее, их) безмозглую башку, кинуть на пол и топтать, топтать, топтать! Чтоб хрустело...» (Это к вопросу о методике преподавания тригонометрических функций возрастной группе типешэсрэ.)
Ученики (и ученицы) в Леве, который – Лева – в ивритской транскрипции превратился в Льюбу, души не чаяли, потому что был он джентльменом и человеком добрым до слабоумия, педагогом отходчивым и с любой бестолочью готов был бесплатно сидеть хоть сутки напролет. Он дружил с ящеркой-гекконом, самовольно вселившейся в наш совмещенный санузел и пугавшей некоторых нервных девушек, дам и вдов до визга.
Итак, вошел мой руммейт и сразу спросил: «Это чья галлюцинация – вампир?» – «Моя», – быстро сказал я, боясь, что он у меня ее заберет, и ласково пощекотал наплечное ископаемое за ухом, чтобы раз и навсегда продемонстрировать, кто здесь кому хозяин.
– Это птеронтодон, зовут Изя. Полное имя Изяслав. А я не вампир, а вурдалак, бери выше! Правда, красиво?
Я оправил жабо с почти настоящими зубами.
Лева посмотрел на меня с восхищением.
– Слышь, Генделев, одолжи Изю. Дай напрокат! Я тоже хочу прикинуться в праздник. И пошли гулять, будем знакомиться с прелестницами: ты, я и Изя.
(Дождь за окном лил, шел стеной, как Железный занавес.)
– В твоем возрасте и при нашем образе жизни давно пора было бы иметь собственную галлюцинацию. Этот пернатый глюк, может быть, самое дорогое из всего, что у нас с тобой есть, – сказал я нравоучительно, продолжая вертеться перед зеркалом.
Я был решительно недоволен тем, как сидят на мне ядовитые когти, они жали, чесались, яд с них не струился.
Мы выпили за Амана и Мордехая. Лева явно завидовал моему великолепию. Взгляд его шарил по пустым стенам холостяцкой нашей обители. Мы выпили еще. Через некоторое неотчетливое время я уже был готов: то есть был в состоянии сжалиться и считать Изю нашей общей галлюцинацией, присвоив и ему внеочередное звание Белого Орла. Изя, свешиваясь с плеча, сам закатывал налитые рубиновые глазки и согласно кивал, скаля зубки клюва. За окном лило. На улице – ни души. Веселый праздник Пурим образца 1984 года, обхохочешься.
– О! – вдруг вывел из убаюкивающей задумчивости нас с Изей Лева. Его взгляд уткнулся в алую тюлевую занавеску, драпировавшую битую форточку.
– О! – сказал Лева. – Я придумал себе пуримский наряд. Я надену костюм занавески! – И он сорвал алую с карниза вместе с кольцами.
– О! – сказал я. – Наконец-то эта гадская тряпка покинет наш дом. Кстати, и адский цвет ее импонирует моей новой личине!
Восклицал я, чуть пришепетывая, то ли из-за мешающих клыков во рту, то ли от усердного соблюдения Главного пуримского Закона. Пожалуй, все-таки от выпитого. Клыки сидели в челюстях как влитые, почти не соскальзывая. Крепко сидели клыки. (Лева тоже почти не пришепетывал. Кольца занавески обрамляли его патлатый лик.)
И тут кончился дождь. Как будто прекратили мылить стекла грязной водой. На треугольнике Бен-Иегуда – Кинг Джордж – Бен-Гиллель, где мы, собственно, квартировали, начал исподволь накапливаться маленький, взрослеющий шумок, шум, гул, гам, чтоб с оглушительным взрывом лопнуть, как хлопушка-петарда, и покрыть зонтом великого Пурима центр Иерусалима. Под нами заревел Пурим, захохотал, заклокотал, застрелял, завопил.
– Ну, вурдалак, – сказал Лева, одернув занавеску, – пошли прожигать жизнь!
Я резко встал, накренился (Изя перевешивал и кренил) и сразу осел обратно. Вероятно, жали клыки. Но все же взял себя в руки и браво заскакал вниз по лестнице, строго в затылок Занавеске.
В жизни Лев (Азарович) М. – человек, мягко сказать, ненаглый. Знакомство с дамами было вечным кошмаром его, а значит, и моей жизни. Он хотел, он желал, он умирал познакомиться с ней, единственной: Деби-Рути-Яэлью – на худой конец – Оксаной, но решительно не мог дальше имени своего продвинуться в представлении. От смущения. Поэтому, когда ко мне в гости приходили Деби, Рути, Яэль, на худой конец, Оксана, Лева, представившись «Люба», деревянной походкой уходил в свою комнату, запирался и врубал «Брира Тив'ит». «Какой он милый, этот Льюба», – говорили Деби, Руги, Яэль. На худой конец Оксана долго и хорошо смотрела на запертую дверь Левиной спальни и, хрипло вздохнув, уходила вниз. Тогда из комнаты легкой походкой являлся Лев и шел мыть посуду. Эх, были времена!
...Не успело наше трио – я, Изя и Лев в занавеске – вывалить из парадной на улицу Бен-Гиллель, как подо мной что-то взорвали, ноздри и окружающий их нос залепила снайперски посланная струя пены, а на лиловый, весь в каплях крови жертв моих плащ, которым я очень гордился, особенно складкой, ниспадающей справа, – на шлейф мой наступили.
– Какая прелесть! – раздался голос над ухом. – Какой костюм!
Не успел я оправить Изю и ответить, что я, мол, Владимир Дракула Четвертый, граф Трансильванский, виконт де Шу и барон Эсский, семь невест которого после соответствующей процедуры стали вампирессами, и т.д. и т.п., а это, мол, Изя, птерано... птерану... тьфу! Ну, в общем, птеродактиль, моя боевая галлюцинация и т.п., а тебя, красавица, как зовут? и т.д . и т.п., – как обнаружилось – восторг обращен вовсе не ко мне, а, наоборот, к Леве и повторен с настойчивостью и даже хором. Что это не мы с Изей, а, наоборот, Лева стоит в стайке обалденных пчел-двойр, цыганок, принцесс-эстер (2 шт.), синдерелл, барби (или барбь? барбей? – 2 шт.), кошек и одной Той Самой, Единственной, по крайней мере, с моей точки зрения. И дает Лева объяснения, что он – Занавеска. Занавеска Специальная, Алая, Очень Таинственная. И ведь откуда что взялось?..
На Бен-Иегуде остановилось карнавальное действо! Почтенные студентки Бецалеля направо и налево бросали своих раскрашенных оболтусов, дабы подойти к Леве и спросить, где он взял такой оригинальный костюм, как это мило с его стороны, и совали телефончик...
Манекенщицы «Польгата» припар- ковывались спросить, кто его драпировал, и он фотографировался на их фоне.
Через улицу на платформах неслась Пнина Розенблюм (да-да! и тогда Пнина, и тогда не менее Розенблюм!) предло- житься пойти куда-нибудь потанцевать.
Гостящая, как ослепительной вспышкой выяснилось, в Израиле Бо Дерек навязывалась пойти с этим милым «идише-занавеска» попировать в «Хил- тон». И даже секретарша министра Зет, про которую все знали, что она... Но – об этом не надо...
Я стоял оттертый и все более оттираемый наливающейся женской, дамской, девичьей толпой, эпицентром которой был мой друг – педагог Люба М. Меня дергали малолетние резвящиеся шерифы-индейцы за зубы, поливали пеной, норовя попасть в уши, наступали на шпоры. Не вынеся позора, Изя вдруг укусил меня за предплечье и, заклекотав злобно, снялся, оборвался и улетел. Прощай, мой глюк! А Лева – а Лева шел по карнавалу, как авианосец по Хайфскому заливу. Лева раздавал автографы и интервью! Его фотографировали для «Маарива» и снимали на видеомагнитофоны для «Вога», и был он таинственней князя Монако и популярней принца Чарльза, ибо был он Великая Красная Занавеска-84. Он мог себе позволить все – и позволил все. Твердым гарцующим шагом Лев подошел к самой красивой маске – обольстительной самой маске... Конечно, это была Она. Она! Джульетта-Старлетта-Пьерретта-Баббетта, затянутая в столь облегающее, в столь манящее и все в блестках на заду.
Короче, Занавеска подошел и призывно потрепал Ее по самой выдающейся части ее костюма. По блесткам. От движения потрепывания тюль на голове педагога отогнулся, костюм-Занавеска открыл лик, и удивленная Королева Бала, естественно, обернулась.
Если Лев Азарыч выпучил глаза, то эти два выпученных глаза были булавочными головками по сравнению с выкатившимися блюдцами его избранницы.
«О, Льюба?! Ма ата осэ кан? Вэ ма зе? Ма зе?» – ошарашилась Шоши Коэн – самая бестолковая и самая бойкая ученица 7-го класса гимназии, где Лев Азарыч преподавал свою тра-та-та-та алгебру. «Слиха, – сказал Лева глупо, – я проверил твою контрольную. А это – занавеска. Слиха». И для убедительности брякнул кольцами. Сам он стал цвета своего костюма. «Тебе придется подзаняться», – сказал Лев Азарыч Шоши Коэн – гимназистке 7-го класса.
Мы вернулись в квартиру молча, стараясь не смотреть друг на друга. На подоконнике, виновато отворачиваясь и пряча взгляд, сидел как мокрая курица Изя.
– Знаешь, – сказал я, – возьми его себе, пусть это будет твоя галлюцинация.
...Надо ли упоминать то обстоятельство, что популярность Льюбы М. в гимназии резко пошла вверх. На педагога приходили посмотреть из 6-го, 8-го и даже из 11-го классов. «Это Тот, Кто Ходит в Занавеске», – говорили о педагоге. А Шоши Коэн была избрана королевой красоты гимназии в том баснословном 1984 году. Математику она сдала на 96.
