СДЕЛАЙ САМ: КОНЧИНА
И ПОГРЕБЕНИЕ
Настанет миг, и я исчезну
С поверхности земли.
М. Цветаева
Из всех разумных советов, которые я выслушал за свою средней длины жизнь, один потряс меня чрезвычайно и должен быть принят безоговорочно. «Что касается издержек на погребение, то следует производить их с осмотрительностью и благоразумием; конечно, не нужно скупиться, но в то же время не следует забывать (кому не следует забывать?! – М. Г.), что чрезмерная пышность на похоронах может быть сочтена за гордость и тщеславие». Как верно! Наследники, ученики и воспитанницы: «конечно, не нужно скупиться, но и не забывать!»
Помните, как писал дедушка Плутарх о смерти Кориолана? Вы все помните? Тогда «толпа их напала на него и убила, причем никто из окружающих не защитил его. Что это произошло против желания большинства, видно из того, что тотчас же стали сбегаться граждане различных городов – взглянуть на труп. Они торжественно предали его земле и украсили могилу его (...) оружием и предметами добычи, взятой у неприятеля. Римляне при известии о его смерти не оказали ему никаких почестей, но и не сердились на него». Какая смерть! Какая продуманность каждой детали! Мало, мало вкуса наш брат репатриант проявляет в подобных обстоятельствах, не при мне будет сказано. Заповедаю: пусть никаких почестей, но чтобы и не сердились на меня! Исключительно для красоты мне так хотелось бы засобачить здесь двухстраничное описание современником похорон императора Павла I, магистра Мальтийского ордена с его 120 факельщиками у катафалка, как пример гордости и тщеславия, пример отнюдь не для подражания! Но с нашей Хеврат Кадиша особо не разгуляешься, похороны идут оперативненько: Элохим натан, он же и лаках. Бабелевский размах со струнными и духовыми – как это делалось в Одессе – следует отложить до дерепатриации с последующей кремацией, о чем я не сожалею и не советую ностальгирующим.
Я вот, до знакомства с базисным трудом «Правила светской жизни и этикета», плохо вел себя на похоронах. Вместо того чтобы: «Приглашенные на похороны лица являются туда в трауре, или, во всяком случае, в костюме черного цвета», я, по неистребимому тяготению к выпендрежу, конечно, припирался в костюме-тройке (лиф в оборочку) из веселенького ситчика.
«Входя в дом, в котором находится усопший, следует молча раскланиваться». Я этого не знал и раскланивался, треща без умолку, хотя «всякого рода громкий разговор, а тем более смех здесь не только неуместны, но и в высшей степени неприличны».
А теперь, как Солон, «стар становлюсь, но всегда многому всюду учусь». Бывает, нападет смешунчик, давлюсь, но молча раскланиваюсь. Как правило, на похоронах я молча раскланиваюсь с поэтом Демой, с поэтом Тарасовым я даже не разговариваю. Похохотать вволю можно, выйдя в курилку. Там же освежить себя «шипром».
Лучшая тема для обсуждения с другими пришедшими на траурную церемонию известна: «Все там будем, эх». Варьировать ее можно крайне прихотливо – от «время собирать камни, время вытаскивать их из-за пазухи» до (обращенного к родным и близким тела) «ну что, допрыгались?!». Последнее – рекомендую.
Следует запомнить старую истину: «о покойных говорят или хорошо, или плохо» («De mortius aut bene, aut “aut”»). Ничего не сказать о покойном – неучтивость. (О живых-то ничего не сказать – и то! После своего интервью по поводу этингеровской премии я вдруг заметил, что со мной не раскланиваются ни те, кого упомянул, ни те, кого не упомянул...)
О погребальном шествии. «В погребальном шествии самые близкие родственники преставившегося идут за гробом первые». Еще бы! Знают свою вину. «За гробом (в нашем случае – за носилками) следует идти молча, с печальным и сосредоточенным лицом».
Последнее упражнение следует подготовить загодя. Добиться в выражении лица печали можно без особых хлопот, подсчитывая, сколько усопший остался тебе должен. Печаль придет сама, в свете окончательности трагического приговора.
«Если погода холодная или идет дождь, то при выносе покойного можно следовать в процессии, надев на голову шляпу (недорогую кипу, какую не жалко), в ясную же и теплую погоду (хамсинчик) следует идти с непокрытой головой» (?!). «Даже и в том случае, если вы с покойным находились и в самых далеких отношениях, ваше присутствие всегда доставит семье усопшего удовольствие, за которое оно (семья?) будет вам признательно». Не уверен как в первом пункте (про удовольствие), так и во втором. Я знавал семьи, испытывающие ко мне ровную черную неблагодарность, но в жизни человека нет такого счастья, которое было бы вечно, так как самая земная жизнь наша не вечна. Сейчас, буквально в эту минуту, держа в руках пред мысленным взором мой портрет, помните и вдолбите себе: болезнь, неблагоприятные обороты судьбы, всякого рода томительные опасения часто нарушают семейное и др. счастье. Но ничто не приносит обычно столько горя, как потеря меня, дорогого, близкого вам всем, дорогие читатели, существа. Ведите себя достойно. Что значит потеря вами состояния? Что значат величайшие ваши лишения, самые роковые ваши заблуждения? Что значат все эти испытания в сравнении с потерей меня? А?
Как страшна минута, как? Когда те уста, которые обращались к вам с такими нежными словами, умолкнут навсегда, когда те глаза, которые, особенно левый, смотрели на вас столько раз с такой любовью, с таким нежным участием в вашей (мужья! спокойно) жизни или с таким радостным сочувствием в моменты (спокойно, я сказал! Без рук!) счастья, – закроются навеки (а я что говорил!? А вы психуете); когда моя рука, которая пожимает вашу, становится холодна как лед, когда дорогие мои черты моего лица покроются, блин, покроются торжественной невозмутимостью! Но это еще не все. И даже сохранить при себе, в доме, на мирпесете, мои дорогие останки вы не сможете как следует. И таки придется отнести в место, где царствуют покой, и тишина, и порядочек, видеть, как они, т. е. – мы, т. е. – останки дорогие – опускаются в темную глубь могилы!!! Придется! Это я вам говорю! Запомните, бестолочи! «Траур, в настоящем значении этого слова, есть наружное выражение того чувства сильной горести и печали души, которое причинила нам смерть...» Моя, например.
«Печальное платье, которое носят при таких обстоятельствах, называется трауром (не путать с другим печальным платьем следующих модных расцветок: цвета сухих листьев, брюха косули, живота монашенки, печальной подруги, летне-серого, цвета селадона, астреи, расцарапанного лица, крысино-серого, вянущего цветка, цвета первой зелени, бурой зелени, веселенько-зеленого, морской волны, луговой зелени, гусиного помета, цвета зари, умирающей обезьяны, веселой(!) вдовы, утраченного времени, серного пламени, несварения, обозленной обезьяны, мартышкиного риса, воскресшего покойника (NВ), больного испанца (NNB), цвета поцелуй-меня-моя-крошка (NNВВ!), цвета смертного(?) греха, хрустального, копченой говядины, обычного окорока, любовных желаний, каминного скребка» и т. д. «Мода французского двора» сезона 1635 года или «чалого, каурого, буланого, гнедого, вороного, каракового, серого (белый), в яблоках, саврасого, рыжего, игреневого, карего, солового, изабеллого, сивого, мышастого, пегого, мухортого, чубарого, полового, рябого, блед» и т. д. (Князь Урусов, «Книга о лошади», а также см. Д. Филис или барон Врангель – учебники русской кавалерии или С. М. Буденный, 6-томник, Б. Савинков, «Конь вороной», М. Генделев, «Укус коня») и служит наружным знаком того, что должно испытывать в глубине души. Наружный «траур», недоучки, «есть установление, предписываемое законами всех стран». «Есть два рода траура: глубокий траур и траур обыкновенный или полутраур».
«Глубокий траур разделяется на три периода. В первый период (ты слышишь, Аглая!) женщины носят черное суконное платье», да я тебе куплю такое, не стони, «во второй – черные шелковые», нет, пояс не в кружавчиках, а чулочки на подвязочках с черепами, «а в третий – черное с белым или серое». «В богатых домах и прислугу одевают в глубокий траур по случаю смерти их господина».
Теперь насторожимся, товарищи! «Являться в собрания в траурном платье было бы неуважением к памяти усопшего (на собрании), но еще более предосудительно добровольно(!) сбросить траур для того, чтобы присоединиться к веселящейся компании»!!! А моя вдова, ты слышь, Аглая, оказывается, «не должна показываться в обществе» (и в чулочках тоже!) в первое время своего, т.е. твоего траура! Затем она (да не реви) «может выезжать только с простыми визитами (я тебе повыезжаю – с “непростыми”!), в виде благодарности к тем лицам, которые оказали ей свое внимание и сочувствие». Ты куда заторопилась?
По-моему, я завершил дело своей жизни, все хорошо объяснил, если что. Так что не надо: класть мое тело, как Ван Гога безухого, на бильярдный стол, а по стенам развешивать мои картины. И не надо, Как Виттелия Авла, волочь крюком на предмет бросить в Тибр. И не надо, как над могилой Максимилиана Волошина, читать стих Баратынского «На смерть», наоборот, Гете И. Ф.
«Предстала, и старец великий смежил
Орлиные очи в покое;
Почил безмятежно, зане совершил,
В пределе земном все земное.
Над дивной могилой не плачь, не жалей,
Что гения череп – наследье червей».
Нет! Пусть, как по кончине Клавдия Тиберия Нерона Германика, «смерть мою скрывают, пока не обеспечили все для преемника. Приносили обеты о его здоровье, словно он был болен, приводили (...) комедиантов, словно он желал развлечься». У меня складывается впечатление, словно это уже началось. Комедианты, урежьте марш!