Михаил Генделев

Аркан Карив

РУССКИЙ ХАРАКТЕР

Аркан Карив (1963-2012), журналист, писатель, телеведущий, автор романов «Переводчик», «Однажды в Бишкеке», «Операция “Кеннеди”» (совм. с А. Носиком) – о «русских» в Израиле и, попутно, о стычке М. Генделева с израильским писателем Йорамом Канюком.

Я жил в Иерусалиме. Вечером 4 ноября 1995 года мы с женой смотрели кино по телевизору. Я хорошо запомнил название: «Убийство из прошлого». Антон Носик, двое суток просидевший перед компьютером за «Принцем», пока не дошел до последнего уровня и не поцеловал принцессу, отсыпался у меня в кабинете. Когда фильм закончился, я переключил на Первый и попал на экстренный выпуск новостей. Только что на площади Малькей Исраэль в Тель-Авиве, после праздничного митинга в защиту мира, неизвестный стрелял в премьер-министра Ицхака Рабина. Он ранен, и, по всей видимости, тяжело. Я бросился будить Носика:

– Нос, проснись, в Рабина стреляли! Он ранен!

– Ху...я, выживет, – пробормотал Носик сквозь сон и повернулся на другой бок.

Через час стало известно, что не выжил. Я окончательно разбудил друга, и мы поехали к резиденции премьера, вокруг которой, движимые гражданским долгом, уже собирались люди. Мною и Носиком, признаться, двигал только журналистский долг – мы оба работали в газете «Вести».

На следующий день, за утренним кофе, я сказал: «Представляю себе, какое веселье и стебалово стоит сейчас у нас в редакции!» Так оно и было – я расспросил коллег.

В нашей газете, кроме перекатанных из ивритской прессы новостей и аналитики вокруг убийства, появлялись и собственные материалы. В них не было ни новостей, ни аналитики. Своим гражданским долгом авторы считали заклеймить атмосферу всеобщей настороженности, возникшей после убийства. Будучи интеллигентами, они цитировали Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны».

Заметим, что после покушения на де Голля в 1961 году во Франции было объявлено чрезвычайное положение. В Израиле после убийства Рабина – нет.

Наш друг, поэт-песенник, написал талантливые стихи: «Убили дедушку Рабина! / Прострелили пламенную грудь! / И жена его, старая жабина, / тоже загнется когда-нибудь!»

День смерти Рабина стал ежегодно отмечаться во всех общественных учреждениях как день памяти. Русские назвали его «фестиваль Рабина». Они негодовали из-за того, что их детей в садах и школах заставляют принимать участие в поминальных митингах. Русские пили водку и проклинали власть.

Кажется, достаточно для введения в тему.

А тема называется «Русские в Израиле». Я взялся за нее, чтобы подвести некоторые итоги многолетних наблюдений. Разумеется, эти наблюдения ни в коей мере не относятся ко всем русским. Тем не менее они верны в отношении очень многих русских, – настолько, что можно говорить о типическом. Нигде национальный характер не демонстрирует себя так ярко, как в иммиграции, даже если ее велено называть репатриацией. Но фокус заключается в том, что, хотя большинство репатриантов и были у себя на родине евреями, в Израиле они прежде всего – русские. И проявляют, соответственно, русскую ментальность.Начну с посконного.

Русские научили израильтян пить и праздновать Новый год. В 1989 году израильтяне не пили – свидетельствую! Я знал только одного пьющего израильтянина. Его звали Яков, мы были соседями по съемной квартире. Яков работал в пиццерии, ходил вольным слушателем на лекции по философии в Еврейском университете, а по ночам пил в пабах ром. Другие израильтяне если что и пили, то пиво. В армии русские по пятницам имели возможность вполне прилично надраться, потому что израильтяне шабатнее красное сладенькое только пригубляли, и этого эрзац-портвейна нам доставалось немерено. Ах, какие это были прекрасные, наивные времена! Спальный иерусалимский район Гило. Какой-то выходной. Девять утра. Мы с приятелем заходим в абсолютно пустой супермаркет и берем бутылку вина. Пробиваем на кассе, выходим и выпиваем тут же на ступеньках. Осознаем, что следует повторить. Когда мы во второй раз подходим к кассе, добрая женщина сочувственно спрашивает: «Разбили?» А нынче все кассирши русские или эфиопки, и ни тех ни других не удивить даже полной тележкой водки.

Новый год в Израиле называется Сильвестр. Двадцать лет назад в новогоднюю ночь можно было спокойно попасть практически в любой ресторан. Сегодня места нужно заказывать недели за две. Но даже в те невинные времена израильская полиция быстро просекла, что в ночь на первое января дороги страны наполняются абсолютно пьяными русскими водителями. Проверка на алкоголь в Израиле сначала стала новогодней традицией. Через несколько лет ее пришлось сделать рутинной на все дни года.

Но это все – забавные очевидности. Гораздо серьезнее русский характер проявляет себя в совково-имперском видении реальности. Когда мы начинали делать газету – самую толстую на тот момент русскую газету в мире, – работодатели приставили к нам двух кураторов, старых журналистских волков. С большим терпением они вдалбливали в головы русским журналистам, что в новостных материалах авторы не должны высказывать собственное мнение или давать субъективные оценки. Но поскольку все практически журналисты были на самом деле русскими писателями, они клали на кураторов с прибором, и этим бедолагам приходилось вновь и вновь утыкаться в такое, например, начало новостной статьи: «Враг еврейского народа, мерзкий ублюдок Ясир Арафат, руки которого по локоть обагрены кровью наших соотечественников…»

В западном мире интеллектуальная элита всегда левая и толерантная. Русская интеллигенция в Израиле – правая и нетерпимая. К этому следует добавить такие замечательные качества, как заносчивость и келейность. Настоящий русский интеллигент слушает своего израильского собрата вполуха. Во-первых, потому, что, как правило, фигово знает иврит; а во-вторых, потому, что ему гораздо интереснее вещать – хоть и на фиговом иврите, но самому, – чем слушать другого.

Впрочем, русская экспансивность имеет и творческую составляющую. На сегодняшний день на иврит стараниями как анонимных, так и известных авторов переведено многое из того, что нам дорого и любо: от Чебурашки до Высоцкого. Правда, потребителями переводного наследия являются, главным образом, сами русские.

Наша община – живое доказательство тезиса о том, что образовательный уровень не делает человека более нравственным. Я вовсе не хочу сказать, что русские безнравственны. Просто в том месте, где у западного человека гражданская совесть, у русского – пустота. Нелегко в этом признаваться, но советской власти удалось сделать из нас уродов. Сегодня это, может, уже и не так остро чувствуется – пообкатались за двадцать лет, но в начале 1990-х русские были настолько дикими, что с трудом понимали разницу между правительственным и государственным. На уроках обществоведения в советской школе этому не учили.

Как-то раз я написал материал о том, как магавники издеваются над палестинцами. МАГАВ – аббревиатура, означающая «мишмар а-гвуль» – «пограничная полиция». Довольно несуразное название, потому что МАГАВ­ используется примерно как российский ОМОН – для подавления беспорядков. Но принадлежит он не к полиции, а к армии. А в ЦАХАЛе призывник имеет право претендовать на службу в том или ином роде войск. Так вот, после этой публикации я почувствовал себя каким-то начальником военкомата: десятки молодых людей писали мне и звонили с просьбой рассказать, как им попасть в МАГАВ. На вопрос, почему именно в МАГАВ, отвечали на голубом глазу: «Хочу мочить арабов!» И ведь трудно осуждать. Они приехали из страны, в которой даже постсоветский президент публично заявляет о том, что террористов будет «мочить в сортире». Все мы вышли из блатного шансона.

Интересные этнографические наблюдения я делал в армии. Это, как известно, самый консолидирующий из израильских институтов. В армию меня призвали, когда мне было 28 лет, и действительную службу я проходил в формате так называемого «шлав бет» – второго эшелона, то есть не три года, а четыре месяца. Со мной вместе служили почти исключительно свежие иммигранты из разных стран – роскошный материал для сравнительной социологии. Больше всего я ненавидел аргентинцев. Они были стукачами, коллаборационистами и троцкистами. Они выслуживались у начальства. «Волонтеры на уборку туалета?» – спрашивает сержант на вечернем построении. Вверх взмывает частокол из аргентинских рук. Русские и персы мрачно тупят взгляд себе под ноги.

Да, вот персы – те были отличные ребята! Шлангами прикидывались точно как мы, но при этом как-то спокойнее, без нашей резкости. Я с персами дружил. Хотя все время повторял, что никогда не прощу им убийства Александра Грибоедова. Они довольно долго терпели эту подначку и только улыбались в ответ, пока им не надоело, и они объяснили мне, что Грибоедову не следовало соваться в Персию во времена правления Каджаров и уж тем более ему не следовало укрывать у себя в посольстве сбежавшую из шахского гарема девчонку. У меня отвалилась челюсть. Персы сказали, что все это написано в их школьном учебнике истории.

Всегда интересно и поучительно посмотреть на себя глазами других, и недаром, видимо, одной из самых диссидентских книг в Советском Союзе была книга французского публициста де Кюстина «Николаевская Россия». Де Кюстин писал: «Каждый, кто познакомится с царской Россией, будет готов жить в какой угодно стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по своей природе человек не может быть счастлив без свободы», – и этот пассаж воспринимался вполне актуально, стоило только заменить «царскую» на «советскую».

Ненавистью к советской власти были серьезно контужены те, кто приехал в Израиль в 1970-х. Их можно понять: они уезжали в мрачной тени ужасного слова «навсегда», без какой бы то ни было надежды вновь увидеть оставшихся за железным занавесом друзей и близких. Они считали Россию империей зла еще долго после того, как прекратил существование Советский Союз. Они были настолько упертыми в своих сложившихся доктринах и представлениях, что с трудом соглашались изменить в них хоть запятую. Помню, как мы с Носиком безрезультатно пытались объяснить им, что слово «тусовка» в русском языке существует, и давно. Семидесятники жили в Израиле, как в инкубаторе, и натиск новой волны русской иммиграции потряс их не меньше, чем коренных израильтян. А может, и больше. Они называли новую алию «колбасной», а себя считали истинными сионистами. Миша Генделев написал статью «0:0 в нашу пользу». В этой статье он бурно дискутировал с новыми русскими израильтянами. Навсегда запомнилась фраза: «И это он говорит мне – поэту и, между прочим, солдату!»

Генделев стал первым и пока последним израильским русским поэтом, которого пригласили на престижное иерусалимское поэтическое биеннале. После такого успеха его позвали в какую-то культурную программу на ТВ для дебатов по поводу литературы. Другим гостем был старый литератор «поколения “Пальмаха”», Йорам Канюк. Поскольку за четверть века, прожитые в Израиле, включая службу военврачом, в том числе во время Ливанской кампании, Миша ни разу не заморочился изучением иврита, считая это занятие для русского поэта не полезным, у него был только один козырь в общении с израильтянами: эпатаж.

Миша явился на передачу, что называется, at his best. На нем были сиреневая рубашка, оранжевая бабочка, зеленая жилетка и красный пиджак, а на носу – пенсне, делавшее презрительный взгляд еще более презрительным. Несмотря на то что на иврите Миша говорил, как классический татарский дворник по-русски, в дискуссии с Йорамом Канюком он победил нокаутом. Для начала Миша выдвинул короткий, но хлесткий тезис о том, что никакой литературы в Израиле нет вообще. Это, как можно было догадаться, не очень понравилось Канюку, который, бедолага, на полном серьезе запилил речь в защиту родной словесности. Миша слушал его, глядя сквозь пенсне, мало что понимал, да это ему было и не нужно. Когда Канюк закончил, Генделев важно произнес на иврите: «Как говорила моя бабушка, – и продолжил по-русски: – “неглиже с отвагой”!»

Канюк еще долго брызгал слюной, пытаясь доказать, что Миша не русский еврей, а выродок, и почему-то все время приводил в пример какого-то партизана Яшку, с которым вместе воевал в 1948-м и который очень эффективно херачил арабов из пулемета «Стен». Ведущий культурной программы был откровенно счастлив.

Как-то раз мой аргентинский приятель¹, проживший много лет в Бразилии, рассказал, что бразильская сгущенка не могла заменить ему аргентинской: «Понимаешь, вкусы, усвоенные в детстве, очень сильны». Набоков назвал русский продуктовый магазин за границей «кунсткамерой отечественной гастрономии». Это верно и сегодня. Русский продмаг, будь он в Тель-Авиве, Берлине или Нью-Йорке, удивляет коллекцией ностальгических продуктов. Русский гастрономический натиск привел в Израиле к двум серьезным подвижкам: повсеместному распространению черного хлеба и победе некошерных магазинов в борьбе с религиозным лобби.

Русским в Израиле осталось недолго. Я рассказывал на страницах этого журнала, как осознал вдруг, что нет больше в Израиле польской общины. Умрет и русская. Потому что дети русских родителей в Израиле сами уже – не русские. Есть ли здесь парадокс? Думаю, что нет. Ведь бытие хоть и не полностью, но очень сильно определяет сознание. И национальный характер.