Михаил Генделев

Невдалеке могилы Канта,
в наследной вотчине отцов,
в семье, прогнавшей оккупанта,
родился мощный Мокрецов.
Маман, конечно, через силу
такое тельце доносила,
хотя совсем была розан –
о чем и сложены былины,
она – из клана исполинов –
из беловежских партизан!
(Сам Риббентроп ей руку жал
И беспримерно уважал.)

Отдельно надобно о маме,
проникновенно, не спеша –
о баснословно пылкой даме
поют лихие кореша:
в атаку и в контратаку
на немца грязного собаку
все время ползала маман,
и подстрекаемые ею
грудью на гада шли евреи
с лимонкой, сунутой в карман.
(И пионерская дружина
взять имя мамы удружила).

Стройнит мамашину осанку
медаль «За склонности к труду»,
когда неопытной пейзанке
она персты кладет в звезду.
Сам пограничник Карацупа,
Гаганова, балета труппа,
герои сцены и села,
Абдурахман, кумиры спорта –
все результат ее абортов,
что мастерски произвела!
(Ходил, бывало, пролетарий
с подъемом в мамин абортарий).

Папа, хотя был парнем хилым,
но настоял, чтоб в аккурат
крестили Мишу Михаилом –
в честь города Калининград.
Детсад, от триппера уколы,
потом его кончала школа
не до конца и по любви...
Раздался, округлились плечи...
Вот-вот он будет нами встречен
у Храма Спаса-на-крови.
Вы помните, какая давка –
была там сионистов явка.

Бывало – он бывал в постели –
к нему записочки несут.
Что? Приглашенье? В самом деле:
три дома на вечер зовут –
Там Йом-Кипур дает отказник.
Куда поскачет наш проказник?
Куда, козел, соперник мой?
На сходку, на маевку, явку?
Или, напялив камилавку,
на Лермонтовский, на родной.
И где б он ни искал утех,
шептали важно: «он из тех»...

Такого больше не увидишь:
белые ночи напролет
вместо иврита учат идиш
и угоняют самолет.
При шпорах, но не снявши каски
там Богуславский о Дамаске
читает – сколь изыскан слог!
Там Абезгауз выставлялся,
он в сионизме изгалялся –
войдешь – и пробка в потолок!
Там Харик молча обнажал
чем славу громкую стяжал.

ОВИР – не продыхнуть – народу!
Вот, зачитав журнал «Посев»,
съезжает Генрих на свободу –
видать, соскучился совсем.
Куда? – Туда! Туда? – Вестимо!
Здесь отпускают в Палестину,
и дальше – в Занзибар, до Анд!
Кто этот юноша с гитарой?
Кудрявый, огненный, нестарый –
кто интересный сей гигант?
Я снова вспомнил про аборты
маман – в дверях аэропорта.

Но впрочем, Хайфа той поры
была совсем не та, что этой –
навек аукнулись пиры
сожженной печени поэта!
Каррасс, ударив в медный таз
вопил Маген в который раз...
Там Абез в оборот пускался,
о, Хайфа прежних дней моих,
ты помнишь богуславский чих,
кто так еще тебе чихался?
И Харитон там обнажал...
Что? – Я не видел, я сбежал.

О эти бронины приемы!
Покойный, с шашкой наголо
врывался Мочкин в водоемы,
где плавать женское могло.
Здесь Брук невиданный водился,
он с нежной Брукой разводился,
здесь от Бендерского – жена
ушла, набив ему скульптуру,
здесь Лины тонкая натура
была собой окружена,
здесь, как рабочая скотинка,
себе искала мужа Нинка.

Он защитился, постарался.
Cтал юн. Стал благостен. Стал нов.
С Геулой Коэной надрался
до бело-голубых слонов.
Он объяснил Каганской Майе,
что Майя недопонимаэ;
Каганская сказала «ах»!
Он в жарком споре априори
со другом Бруком о запоре,
с Анри – о греческих стихах.
И, слышали, в турецкой бане
он говорил об икебане.

Скромны не будем: как бросало
из койки в койку Вас, мой друг!
И у Московского б вокзала
не каждый склеил б тех подруг,
гнедых, каурых и брюнеток,
метресс, матросок и нимфеток,
и даже Женщину-симон,
на вид такую же, как Сима –
вид был таким невыносимым,
что даме срочно вышло вон.
Хотя и было в леди сердце,
но нам оно, как жопе – дверца.

Но вот, еще до взятья Тира,
в один из ясных мирных дней,
бац! Дочка Нолика Шапиро –
ни слова не скажу о ней –
вошла и назвалась Татьяной!
Аль с вечера был Миша пьяный,
али с утра был пьяным вновь...
Да что!.. Костей не перекинешь –
нам кажется, что это финиш,
а им – что это, мол, любовь.
Любовь, любовь! Да будь я Брук,
я б рук не вынимал из брюк.

Увы, на Невском на проспекте
вас – к счастью – дождик не польет.
Все ж при огромном интеллекте
невеста эта – не поёт.
Теперь петь будет новобрачный,
но дабы гороскоп их мрачный
дал шанс нам ноги унести:
за Мокрецова! Что для мира
потерян (Танечка Шапиро,
прости, голубушка, прости!) –
ведь пьем мы, Миша Мокрецов,
не в первый раз, в конце концов!

Невдалеке Шапиро Тани
В железах, а в носу – кольцо,
не помышляя о восстанье,
сидит в вольере Мокрецов.
Три раза в день глотает пайку,
три раза в год – штаны из байки,
три раза в ночь – его ебут.
То сын застрял в ведре помойном,
то на горшок садится двойня,
то – сходка партии «Ликуд»:
жена сказала, что «Тхия»
уже не стоит ни хуя.

Закончил Мокрецов руладу,
обвил хвостом решетки прут,
его детишки сквозь ограду
метают в папочку грейпфрут.
Вот из тарелки из старинной
он супчик похлебал куриный
и спать поплелся в кабинет…
Ну а вокруг его вольера
идут вальяжно кавалеры…
Однако, попрошу лорнет:
Эге, под Мокрецова трели
и мы изрядно похирели.

Идет Бендерская Елена,
а с нею кто – не скажем, чур!
Оне – будто и впрямь – полено –
несут Бендерского скульптур,
Фролов – с собачкой Баскервилей,
Островского гулять пустили,
ужасно симино чело,
ведь дочка Симы – мастерица
по-арамейски материться,
и Симу это доебло,
вот Харик тащится едва…
А вот – идет моя вдова.

И так всегда – начнешь за здравье,
а кончится хрен знает чем!
Какое там у нас заглавье?
Совсем запутались, совсем!
Что повод, собственно, для пира:
Маген венчается с Шапиро?
Так дай им Бог, а мы при чем?
Мы – Лена, Генделев, Ирина,
Владимир Глозман – мы горимы –
желанья выпить в нас подъем!
Так выпьемте и станем пьяны –
за здравье Миши и Татьяны!

В полдневный жар супруги Воронели
(На самом деле все у них, как у людей),
Разгорячась, на солнышке сидели,
Ища друг дружке в голове идей,
Поскольку мало есть идей хороших…
– Журнал! – воскликнул Воронель.
– Журнальчик! – радостно захлопала в ладоши
И заскакала непосредственно Нинель.
И вышел номер. Проза – просто Мерас,
Поэзия – с рук Дины Гарнизон.
И драма – о несоответствии размеров
Двух обаятельных, но эрогенных зон.
Потом – дискуссия под руководством старших:
«Йеш трепет или трепет больше эйн?» –
О чем допрос неоднократно трепетавших
Герштейн Ларисы и Наташи Рубинштейн.
Под рубрикой: «Русеют ли евреи?» –
Орлов, Герасимов, б. Сидоров и К°.
«Евреи с точки зренья архиерея» –
Загоскин, Юрьев и отец Дудко.
«Есть ли еврейство?» (круглый стол, закуски
Решили есть, но – пропустив стакан,
Три доктора-гурмана – д-р Агурский,
Любошиц-доктор, Юлий Нудельман).
Полемика: «Еврей – он друг террора?» –
Похожая на слет военспецов:
Пилот Э. Дымшиц, штурман – Дора,
А бортрадист – геноссе Кузнецов.
«Антисемит – антигерой антиромана
С Н. Антигутиной». «Еврей ли Доберман?» –
О чем два мнения. И оба – Нудельмана.
И оба разделяет Нудельман.
На сладкое – подол Каганской, снова
Воздернугый на девичьей красе:
Эссе, в котором ни о ком другом ни слова,
А все слова от автора эссе.
О том же сообщение Бар-Селла.
«Евреи в лагере» – М. Хейфец. «Сесть и встать» –
Вайскопфа, коего б статья имела
Успех, когда б ее еще и прочитать...
Опроверженье Бутмана: что будто
Не Бутман-Бутман, а Небутман он,
И не позволит всяким там... Но подпись... Бутман.
И в скобках – (Бутман. Копия в ООН).
Потом «Замеченные опечатки» –
Читайте вместо Воронеля – Нудельман,
А вместо «Чаплины» читайте просто «Чаплин»,
А вместо Богуславского – роман...

                        ……………

Так вот, когда после солидной пьянки
Я аргументы исчерпал до дна,
Я взял журнал, прочел израильтянке:
«Еще… еще…» – сказала мне она.

Середь пегасых и саврасов
Ивана ибн Калиты
что удивительно, Тарасов
что все-таки – родился ты!

Могли б родиться бобик, ежик,
идея, девка, Кафка в кайф,
могли бы Гитлер (как художник)
и Басин – автором «Майн Кампф»,

могли б родиться хуй уродский,
роман, задумка и глисты,
родился б дубль-Шаргородский,
а все-таки – родился ты!

А мог бы вовсе не рождаться!
В узоре каждых хромосом
хранится Розенберг и Надсон,
Саддам Хусейн и Левинзон!

Ведь мог родиться Саша ж Верник,
и на худой конец – я мог
и сам родиться бы наверно –
ан нет! – родился полубог,

полу-небог (полу одежды
задрать) какой полу-певец
и никакой уже надежды,
что не родишься наконец!

Многообразие природы,
Тарасов! ты явил собой.
А безобразие природы
оправдываешь ты любой:

и полутрезвый ты отличен,
и полупьяный – прелесть вся!
Ты – полноцельный – неотличен
от цельноебнувшегося!

Когда спалив мосты и сходни
стоишь на сцене, егоза
ты наш – ты Гробман наш сегодня,
ты наша Божия гроза.

Ты молот ведьм, Бич Божий… после
каких-нибудь пяти утра
ты есть пример: Рожденный ползать
лежать не может ни хера!

Как мы завидуем, миряне,
когда – женат на небесах –
идешь ты с Рути-с-фонарями,
один есть твой, один ты сам!

Как мы от зависти закисли,
когда признал не утая,
что «внутренних, простите, смыслов
в тебе, Тарасов, до хуя!»

Еще та раса ты, Тарасов –
лишь для полиции «адон».
Но что пардон, адон Тарасов,
то, как известно, и пардон!

Но нам и эдакий сгодится,
а в крайнем, с Рутенькою, но
в другой раз вздумаешь родиться,
так это даже не смешно.