Иерусалимские поэты 1990-х гг. – в статье профессора Иерусалимского университета И. Сермана (1913-2010), выдающегося литературоведа, специалиста по русской литературе XVIII в.
Я назвал свою статью стихом Геннадия Беззубова, потому что, как мне кажется, этот стих всего точнее определяет пафос Иерусалимского поэтического альманаха.
Ведь все его участники молоды, если не годами, то духом; все они не похожи друг на друга в своих поэтических устремлениях, но общее между ними есть, и оно проступает на каждой странице.
Это общее – чувство, приобретенное здесь, в Израиле, иногда мучительное, всегда нелегкое: чувство перехода, переселения не только в пространстве, но и во времени. Всех участников Иерусалимского альманаха объединяет особенное чувство приобщения не только к иным людям и нравам, к иной природе, к иной каждодневной суете и к трудностям, но и к ощущению особой уплотненности времени.
На основе собственных, поразивших меня впечатлений, могу сказать, что нигде, ни в Греции, ни в Италии – самых «исторических» местах старушки Европы (об Америке говорить не приходится) – нет такого совмещения, концентрации, сиюминутного сосуществования времен. Когда в Греции ходишь вокруг Акрополя – позади Афины со своей каждодневной сутолокой, отделенные от Акрополя огромной временной дистанцией. Там прошлое – музей, и к жизни современного города он никакого отношения не имеет.
То, что в Израиле и в особенности в Иерусалиме мы окунаемся в сгущенную, спрессованную историю, свое и своих пращуров общее прошлое, – чувствует каждый. У одних это ощущение под гнетом ежедневных забот проходит или притупляется, у других остается.
И только поэты сохраняют его в себе, иногда сознательно, иногда бессознательно, но сохраняют, им живут, от него страдают и хотят избавиться, но все равно живут с ним, не всегда понимая, что в них говорит и какая песня в них «зреет». Вот Александр Бараш пишет:
...когда над мечетью Омара рассвет
зеленеет как рвотное знамя Ислама...
– и в нем говорит вся горечь, накопившаяся за века у тех, кто смотрит на Храмовую гору, увенчанную чуждым ей храмом. А когда Геннадий Беззубое выражает уверенность, что
– то он выражает мысль – или чувство – всех участников Иерусалимского альманаха.
О чем бы ни писали эти поэты – о тяготах резервистской службы (Михаил Король), или о «неласковости Творца» (Анатолий Добрович), или о «наших», т. е. советских танках, которые «в песках горят» (Елена Игнатова), или о том, что и «в здешнем саду сирень» (Александр Верник), – все это проникнуто чувством причастности к удивительной стране, где они живут.
Мне кажется, что Елена Игнатова сказала об этом с завидной лапидарностью в стихотворении «И вправду неподвижно-чуден...», выразив общее чувство и общее умонастроение.
Ну, а каким покажется этот альманах тому, кто следит, если успевает, за общим ходом широко раскинувшейся по всем континентам современной русской поэзии? Русские стихи печатаются и в Париже, и в Берлине, и в Америке, и в Австралии. Иерусалимский альманах собрал только небольшую группу живущих в Израиле поэтов, так что даже и израильская русская муза представлена не полностью. Но сравнивают ее всегда с поэзией «метрополии». Что же она собой сейчас представляет?
Последнее слово русской поэзии «там» обычно определяют как постмодернизм. И оказывается, что это «последнее слово» есть только самообъяснение. Постмодернизм и вдохновленная им критика забыли о человеке, воспринимающем искусство, грубо говоря – о читателе, как будто его и вовсе нет (может быть, это правда?). И потому постмодернистское поэтическое производство вернее было бы назвать не творчеством, не созданием новых эстетических ценностей, а особым видом поведения в искусстве, «игрой в поэзию».
Авторы Иерусалимского альманаха знают, что «цель поэзии – поэзия», но не думают, что поэзия – «забавы взрослых шалунов». Они помнят, что вначале было Слово и не стараются лишить его смысла. Они помнят, что «словом разрушали города». Им близки те образцы уважительного обращения со словом, какие оставила в наследство поэзия XX века. Катя Капович не скрывает, что помнит Мандельштама («Но спичка серная его согреть не может»), а Анатолий Добрович – Пастернака («А впереди Иерусалим, Как обморок неодолим»). Но это – память, а не подражание. Память о родстве.
А как с вечными темами поэзии; что говорят иерусалимские поэты о войне? О любви?
...Дотерпеть, записать и прочесть
честь и доблесть стиха и мундира
– пишет Александр Верник, солдат-резервист израильской армии.
До сих пор меня поражает свобода, с которой пишут об армии авторы альманаха. Эта свобода тоже от сознания причастности. Михаил Король дал в альманах цикл «Опыты резервистской службы». Для русской поэзии тема не затрепанная. И вот – сержант поучает малоопытного штатского:
Вот ты и станешь, тридцатилетний, в шапке-поганке,
Стражем Израиля, недосыпающим, чуть жлобоватым...
Страж Израиля – это и бытовая фраза, и высокий библейский стиль обращения к солдату, к воину, и – к действительному стражу Израиля.
Стихов о любви в Иерусалимском альманахе мало. Не знаю, результат ли это авторского отбора или исчерпанности темы в современной поэзии вообще – и там, и здесь? Только у трех авторов – у Ильи Бокштейна, Александра Верника и Кати Капович – есть стихи о любви. Катя Капович говорит не столько о любви, сколько о разлуке, и даже не о самой разлуке, а о ее тени в памяти:
Любовь как воспоминание есть и у Ильи Бокштейна:
Любили мы друг друга
Для пустыни...
И у Александра Верника любовь – как тень того, о чем нельзя забыть:
...ты еще вчера стояла рядом
– Только след лица.
Эта память – может быть, самая прочная связь со всем, что было «там» оставлено. И мы вовлекаемся сквозь зыбкие отражения воспоминаний в тот круг тем и образов, которые всего полнее и разнообразнее в альманахе представлены – к тому, что можно определить, как переоценку утраченного времени, как новую точку зрения на прошлое и настоящее.
Когда-то Чаадаев с чувством отчаяния и безнадежности писал, что у России нет истории, а есть только география. Сейчас география там сжалась, а история разделилась на два неравных отрезка – до и после 1917-го года. Это ощущение истории все мы так или иначе вывезли оттуда. Здесь мы не только поняли, но и почувствовали, что история, куда более длинная, продолжает жить не только на этих холмах, но и в нас, и все мы – ее дети, и неразрывно с ней связаны. Потому что, как сказал Александр Бараш, –
Такое ощущение истории как вечности, в ее живом географическом воплощении, придает всему, что видят авторы Иерусалимского альманаха, многозначительность исторического факта. Даже «красные крыши Рамота» (Геннадий Беззубов), казалось бы, обыкновенные черепичные крыши, сливаясь в его стихах с закатом над Иерусалимом, становятся хранителями вечных тайн.
Иерусалимские поэты приехали в страну, где география и история переплетены неразрывно. Они это чувствуют, они об этом пишут, они этим живут. От этого им живется не легче – жизнь на этом историко-географическом перекрестке вообще нелегка. Но со страниц альманаха веет чистым воздухом поэзии, который всегда целителен.
На сайте опубликовано мемуарное эссе В. Тарасова «Ступенчатый Свет», посвященное А. Волохонскому, М. Генделеву, альманахам «Саламандра», творчеству автора и многому другому.