Михаил Генделев

Петр Криксунов

ШЛОМО ИБН-ГВИРОЛЬ

Переводчик и эссеист П. Криксунов (р. 1954) живет в Израиле с 1976 г. Он перевел на иврит множество классических произведений русской литературы от Ф. Достоевского до М. Булгакова, А. Платонова, О. Мандельштама и В. Набокова. Был постоянным переводчиком М. Каганской на иврит, перевел книгу стихотворений и поэм М. Генделева, вышедшую под наз. «Хаг» («Праздник», 2000). Эта статья П. Криксунова сопровождала первую публикацию переводов М. Генделева из Шломо ибн-Гвироля в иерусалимском журнале «Узы» (№ 6, июль 1983).

Ибн-Гвироль был величайшим поэтом великой эпохи. О нем самом известно очень мало, о его времени намного больше.

Пустоты в биографии ибн-Гвироля заполняются «анкетными данными» эпохи – золотого периода еврейской культуры в Испании. Его средневековый неоплатонизм, драматический конфликт между темницей тела и безбрежным космосом души, – столкнувшись с еврейской традицией, основанной на Едином начале, в личности, менее мощной, чем ибн-Гвироль, мог привести к опустошающим последствиям, к творческому краху. С ибн-Гвиролем этого не произошло. Его иудейский космос свободно принял утонченную дуалистическую драму неоплатонизма, разрешив ее в рамках танахического Единобожия, традиционных жанров еврейской духовности и метафорики, источник которой – иудаизм.

В мельчайших подробностях Гвироль описал порядок службы Первосвященника в Святом Храме, переложил на стихи, даже дважды, все 613 заповедей. Молитвы и гимны ибн-Гвироля украшают традиционные молитвенники и не умолкают на протяжении девяти веков, обогатив нашу литературу шедеврами, подобных которым она не знала со времен Танаха. Религиозные произведения великого поэта и философа посвящены размышлениям о сущности Бога, тайнах и чуде сотворенного Господом бытия. Все конфликты между бесконечностью времени и конечностью земного существования, душой и телом, поэтом и равнодушной толпой исчезают пред лицом «Того, Кому доступно все сокрытое. Кто нищей мольбы не презрел», у Кого – даже самому гордому – не зазорно просить: «Распахни мое сердце, дай уразуметь Тебя!» (из молитвы).

Поэт и Вселенная

Пристрастие ибн-Гвироля к теме конфликта души и тела находит и психологическое объяснение: пораженный мучительной и неисцелимой кожной болезнью и потому навсегда лишенный женской привязанности, он телесное существование свое рассматривал как низшую сферу бытия, противопоставляя ей устремленный к запредельной Мудрости дух: «Поиск Мудрости плоть мою поедает, а другие тела пожирает любовь...» («Когда б душа моя...»). Но любовь, как и другие земные радости, недоступные Гвиролю-человеку, оказалась подвластна Гвиролю- поэту: мощью воображения и слова он преодолел немощь тела и оставил десятки стихотворений о благах мира сего. Правда, эти стихи проникнуты свойственной ему горькой иронией.

Но достаточно ли скудных сведений о жизни Ибн-Гвироля, которые имеются в нашем распоряжении, для понимания его поэзии? Жизнь эта была горькой и короткой. Родился он в 1021 или 1022 году, а дата смерти затерялась между 1053 и 1058 годами. Достоверно известно немногое: что место рождения Гвироля – Малага; что вырос и большую часть жизни он провел в Сарагоссе; что рано лишился отца, что умер в Валенсии тридцати с небольшим лет от роду. В стихах он часто сетует на свою болезнь, приносившую ему тяжелейшие страдания: поэт подолгу бывал прикован к постели, изнывал от бессонницы и одиночества. Но стихи раскрывают и другую сторону этого вынужденного затворничества: Гвироль не сомневался в своей исключительности и высоком предназначении, презирал невежд-читателей – он сравнивал их с землей (низшей и наиболее бездуховной субстанцией, согласно принятой в средние века иерархии), называл их «терниями и волчщами».

Меж тем в этой беспросветности был все же просвет: у Ибн-Гвироля объявился покровитель, влиятельный и приближенный к властям еврей по имени Иекутиэль бен-Ицхак ибн- Хасан. Даровитый и ученый человек, он сумел оценить как достоинства поэтической лиры Гвироля, так и его глубокие и оригинальные научно-философские исследования. По свидетельству современников, Гвироль был искренне привязан к Иекутиэлю, а до нас дошли прекрасные стихи, которые он посвящал своему другу, но судьба оказалась безжалостной к обоим: по неизвестным нам причинам Иекутиэль был заключен в тюрьму и казнен. Правда, клеветники, виновные в его смерти, понесли наказание, но Гвироль лишился покровителя и средств к существованию.

По-видимому, Гвироль иногда получал заказы на элегии по случаю смерти выдающихся современников. Это значит, что в юные годы он в какой- то мере был признан, однако прижизненную славу его никак не следует преувеличивать. Высокомерный и колкий, не обладавший благообразной наружностью и пораженный отталкивающим недугом, он не располагал к себе окружающих. Выдающийся и влиятельный современник Гвироля, поэт Шмуэль Нагид, некоторое время ему покровительствовал, но Гвироль, не удержавшись, нанес ему обиду едкими стихами. За все житейские неудачи ибн-Гвироль берет реванш в поэзии: в стихах его дух не знает пределов, он огибает созвездия и опоясывает Вселенную; он – центр Вселенной или ее движущая сила, из-за него вступают в сражение могучие стихии. В поэзии Гвироля, как, много веков спустя, – у европейских романтиков и русских символистов, стерта грань между сном и явью, символом и реальностью. В отличие от традиционных еврейских авторов – слагателей религиозных гимнов, стремившихся к абсолютной нейтрализации личного фактора в поэзии, ибн-Гвироль в своей светской лирике яростно индивидуалистичен.

Хотя подлинные обстоятельства жизни Гвироля быстро забылись, его таинственная личность постоянно возбуждала воображение последующих поколений. Так, в комментарии к каббалистической «Сэфер-йецира» рассказано, что ибн-Гвиролю прислуживала какая-то странная женщина. Однако, после того, как недоброжелатели донесли на него властям, поэт доказал обвинителям, что его «служанка» – не живое существо, разобрав ее на деревянные детали, из которых та была собрана. Выходит, ибн-Гвироль на несколько веков опередил знаменитого пражского раввина, создавшего «голема»... Другая легенда рассказывает, что поэту позавидовал один стихоплет-мусульманин, убил его и похоронил под своей смоковницей. С тех пор плоды ее прославились чудесным вкусом, и слух об этом долетел до местного правителя. Хозяин дерева сознался в совершенном преступлении и был наказан: правитель приказал повесить его на той же смоковнице.

Небесные сферы – иллюстрация к рукописи «Древняя притча». Рифмованный заголовок гласит: «Форма сфер небесных, как в луковице слои прижатых друг к другу тесно». В основе метафорики поэмы «Царский венец» лежат современные Гвиролю натурфилософские воззрения, одинаково принятые у евреев, мусульман и христиан. Речь идет о модели мироздания, которая базировалась, в основном, на взглядах Тальми (Клавдия Птолемея Александрийского) и Аристотеля: неподвижная Земля, расположенная в центре Вселенной, окружена девятью вращающимися концентрическими «небесными сферами» («гальгалим» – колеса). Причем, первые семь сфер соответствуют известным тогда планетам: Луне, Звезде (Кохав), Венере, Солнцу, Марсу, Юпитеру и Сатурну; восьмая – сфера 12 созвездий Зодиака. Эти восемь сфер вращаются вокруг Земли с запада на восток. В движение их приводит внешнее – девятое «колесо», вращающееся в противоположном направлении – с востока на запад. (Здесь подпись: «Великое небо. Движущая часть».) Оно называется «движущим» или «дневным». Философы, а вслед за ними и поэты, на этом не успокоились и прибавили еще одно, десятое «колесо», особенно занимавшее ибн-Гвироля: оно в непрерывном вращении не участвовало и представляло собой границу между материальным миром и Престолом Славы Господней. Музыка сфер была близка и понятна поэту. Вслед за Шмуэлем из талмудического трактата Брахот (58-6), говорившим, что небесные тропы столь же ясны ему, как улицы родного города, ибн-Гвироль возвещал: «Мне дорога торная в небесах, мне стоянка ясная у светил».

Но таинственней всех легенд – реальное поэтическое бытие Гвироля. Родным языком поэта, как и других его собратьев по перу и крови времен испанской «золотой» эпохи – был арабский. На огромных пространствах от Северной Африки до Центральной Европы литературный арабский был языком культурного общения, тогдашней латынью. Ивритская же разговорная речь умолкла примерно во втором веке н.э., хотя язык продолжал жить и бурно развиваться на бумаге – вплоть до «второго дыхания», обретенного через долгие семнадцать столетий. Кроме стихов и молитв, на иврите писались научные и философские трактаты, дневники путешественников, даже письма – притом, что говорили на другом языке. (Такую ситуацию языковеды называют диглоссией.) Ибн-Гвироль тоже отдал естественную дань двум языкам, создавая свои философские произведения на арабском, а стихотворные – исключительно на иврите, вкладывая и в то и в другое всю меру отпущенной ему гениальности. В своих философских трудах, из которых главный и дошедший до нас – неоплатонический «Источник жизни» («Мекор-хаим»), он пытался разобраться в глубочайших проблемах, таких, как материя и форма, происхождение мира, сущность Творца.

«Источник жизни» был в XII веке сначала переведен на испанский, затем – на латынь. Христиане-переводчики исказили имя сочинителя и передавали его как Авицеброн (реже как Авицеброль). В книге можно встретить имя Платона и идеи неоплатонизма, но не ссылку на Танах или другой еврейский источник, в силу чего христианские читатели принимали автора за араба-мусульманина. В средние века отцы католической церкви штудировали «Источник жизни» и ревностно спорили о его идеях: так, суждения ибн-Гвироля о сущности ангелов стали камнем преткновения в полемике доминиканцев с францисканцами. Только в 1845 году еврейский ученый Шломо Мунк идентифицировал загадочного Авицеброна с ибн-Гвиролем. Мунк обнаружил рукопись с подборкой из «Источника жизни» на иврите, где авторство ибн-Гвироля указано однозначно. Отрывки в точности соответствовали латинской версии этой книги. Так выяснилось, что автор труда, столь почитаемого христианскими церковниками, – еврей.

Метафизическими размышлениями и увлечениями евреев не удивишь, не обескуражишь и не разгневаешь: тяга к познанию универсальных мировых законов всегда была отличительной чертой еврейского духа. И если у сограждан и единоплеменников Гвироля – сарагосских евреев – его научные занятия вызвали в конце концов раздражение и осуждение, – причину, видимо, нужно искать не в характере изысканий, а в характере изыскателя, в том, что и на этом традиционном пути ибн-Гвироль пошел дальше других своих современников-ученых, ставил вопросы, задавать которые те не осмеливались, давал ответы, пугающие резкостью и окончательностью суждений. Например, ибн-Джанах, знаменитый филолог и лингвист, с которым Гвироль состоял в приятельских отношениях, противился изучению запредельных сил и явлений; а ученый ибн-Дауд уже через сто лет после смерти поэта утверждает, что тот «мутил народ». Конфликт Гвироля с жителями Сарагоссы обострился до такой степени, что его подвергли обструкции: как отверженный или прокаженный, уединялся он в четырех стенах. По его словам, лицемерные соплеменники требовали, чтобы он обращался к ним на всем доступном наречии «простонародья» а не на высоком «ученом» языке; обвиняли его в приверженности «эллинизму», и «познание Бога», которым он был поглощен, считали колдовством.

Поэт вынужден был покинуть город. Он собирался направиться к далеким берегам Египта, Страны Израиля, в Вавилон, но, по-видимому, его намерение так и не осуществилось: скорее всего, поэт никогда не покидал пределов своей негостеприимной родины. Даже приблизительно не можем мы указать год бегства из Сарагоссы. Известно только, что это случилось не раньше 1045 года, когда поэт дописал философское сочинение о характерах и человеческой психике под названием «Усовершенствование свойств души» («Тикун мидот а-нэфеш»).

Но то, что извне принималось за отступничество и недозволенность, было плодотворнейшим духовным переживанием, в котором Аристотелю, Платону и неоплатонизму противостоял Танах, логическому и аналитическому мышлению греков – синтезирующая мощь танахических метафор. Недаром одна из наиболее частых и странных поэтических антиномий Ибн-Гвироля – это противопоставление сердца – сердцу, и души – душе («и сердце сердца убоялось...») : то есть, себя мыслящего и анализирующего – себе верующему и молящемуся.

Всю жизнь Гвироль стремится постичь, что скрывается за пределами времени, светил и созвездий, проникнуть в тайну души и смерти. Внешний, навязанный поэту конфликт с толпой исчезает перед лицом этой великой тайны:

«Знай, что воля проникает повсюду, безо всякого движения, действия или времени – настолько она могущественна и цельна. Чтобы лучше это понять, представь себе работу разума и духа в сосуде без движения и времени; представь себе мгновенное распространение света без движения и времени – притом, что свет – вполне вещественен и ощутим» («Источник жизни», гл. 5).

Соединив волю с бессмертной душой, он первый из еврейских поэтов обращается к душе на «ты» и в центральном своем произведении – поэме «Царский венец» («Кэтэр малхут») – отсылает душу не в одиссеевы скитания по земному пространству, но туда, где положен предел возможностям человеческого сознания и где сияет Божественная Колесница, увиденная и описанная пророком Иезекиилем.

Образ Божественной Колесницы связан не только с Танахом, но и с Каббалой, которую Гвироль глубоко изучал и которая образует концептуальный подтекст поэмы. «Царский венец» включает в себя исповедь, напоминающую традиционные версии молитв для «Ямим нораим» («Грозные дни» – промежуток между Рош а-Шана и Йом-кипур), и завершается молитвенными реминисценциями, восходящими к различным формам «кадиша».

Всей образной системой поэмы Гвироль стремится показать ничтожность сотворенного в сравнении с Творцом. Тщета усилий, направленных на познание Бога, уравновешивается мощными поэтическими образами; там, где терпит поражение логический анализ, – торжествует поэзия. Она-то и создает ощущение Божественного Присутствия, и на помощь поэту приходит неотделимый от личности Гвироля богобоязненный еврей. Поэма «Царский венец» стала вершиной его творчества.

«Серебро мысли»

Публикуемые нами стихи примыкают в основном к светской лирике. Она универсальна и по сегодняшний день глубоко захватывает читателя – в особенности, если читатель этот знакомится с ней на языке оригинала. Спустя восемь веков после того, как ивритская речь перестала звучать, Гвироль чутко внимал дыханию древней фонетики и с порядком слов обращался так свободно, будто родился с ивритом на устах. Если стихотворные периоды измерять объемом легких, то ибн-Гвироль мог бы оказаться отличным бегуном на длинные дистанции. Намеренно искаженный синтаксис создает в ряде его стихотворений поле высокой напряженности, нагнетаемое на протяжении многих строк подряд. Длинные эти периоды оказались особенно трудными при переводе. Скажем, первые восемь строк стихотворения «Тот я, кто меч нацепил на бедро...» представляют собой одну фразу, состоящую примерно из сорока слов. Таким образом, оказалось, что ибн-Гвироля невозможно переводить построчно, – невозможно еще и в силу строго продуманной общей конструкции, свойственной его большим произведениям. По той же причине отдельные ивритские образы, влекущие за собой целый рой непереводимых ассоциаций, пришлось скомпенсировать более подходящими для русскоязычного смыслового ряда. Так, «горнило времени», подвергавшее бесстрашного путника семикратному испытанию очистительным огнем, пропало в русском тексте М. Генделева за счет несколько измененных и усиленных по отношению к оригиналу метафор «вора времен» и «ублюдков дней». «Серебро мысли», впоследствии связанное с Луной и ее дорогой, в ивритском тексте отсутствует и представляет собой нечто вроде специфического приема, используемого при доказательстве некоторых сложных математических выражений: в них дважды вводится нейтрализующая себя впоследствии подстановка. Помимо того, интересно, что цепочка разум – Луна – серебро приводит нас к средневековым представлениям о соответствии небесных сфер некоторым металлам, хотя поэт-переводчик ввел в нее «серебряное» звено чисто интуитивно. Поэтическая интуиция также помогла Генделеву правильно сориентироваться в образной структуре текста – не имея на то достаточной информации, переводчик догадался, что в заключительных строках (буквально: «И путами тьмы Он сковал мое сердце, и оно пробудилось, как плененный герой») речь идет о могучем Самсоне.

В переводе, для которого не была найдена соответствующая цельная образная структура, «простыни не смяты», в нем «поэзия, так сказать, не ночевала» (О. Мандельштам, «Разговор о Данте»). Любопытно, что много веков назад ту же мысль высказывали мудрецы-талмудисты: «Переводящий буквально – выдумщик» (трактат Кидушин 49-а). Переводы Генделева настолько точно передают ивритские стихи, насколько могут быть близки две разноязычные системы образов; в частности, блестяще передана оригинальная, богатейшая оркестровка Гвироля, очень близкая к Танаху. Состоялся ли Шломо ибн-Гвироль на русском языке – судить читателю.