Иерусалимское время

Мария Амор

КАК ЗАБУДУ ТЕБЯ, ИЕРУСАЛИМ?

 

Amor1О старом Иерусалиме вспоминает беллетристка, подруга М. Генделева Мария Амор. М. Амор родилась в Москве, приехала в Израиль в 1970-х гг. в школьном возрасте. Пять лет жила в кибуцах (Гиват-Хаим, Итав и Гадот). Закончила исторический факультет Иерусалимского университета, в 1994-1999 гг. работала пресс-секретарем Еврейского Агентства (Сохнут) по связям с русскоязычной прессой. Рассказы и повести печатались в «Иерусалимском журнале», альманахе «Диалог», в сборнике издательства АСТ и т. д. В настоящее время с мужем и дочкой живет в США.

 


 

 

Иногда какой-нибудь чужой город кажется настолько уродливым, что становится жалко его обитателей, которые вынуждены проводить свою единственную жизнь в унылом месте. Но я вспоминаю безобразные заплаты моего Иерусалима, жалкую земную тень Небесного Града открыток и упований — четырехэтажные хрущевки на бетонных столбах, с далеких пятидесятых лишь слегка облагороженные каменной облицовкой, убогие лавчонки пешеходной зоны, в витринах которых с прошлого века, а может, и эры, распяты все те же фланелевые рубахи, пылятся залежи ширпотребной иудаики, тухнут выцветшие коробочки косметики Мертвого моря и тускнеют россыпи невзрачных колечек, — и понимаю, что влюбиться в любой город можно за его красоту, но любить неизбежно, иногда с раздражением, мечтая о других городах можно только тот, с которым связана жизнь. За прожитый в Иерусалиме срок я превратилась из девочки в женщину, и наши отношения, как это часто бывает, поддерживает надежда, что Святой город пребудет со мной навеки и повсюду. Он умеет.

Я жила в его вороньих слободках, просыпаясь под гнусавые песнопения сефардских синагог и засыпая под шум вавилона рынка, и в особняках старых кварталов, напоминавших стенными нишами, мозаичными полами, купольными сводами и плодовыми деревьями садов о тех, кто жил там до меня. В окнах тоскливых спальных новостроек красовались пастели Иудейской пустыни, из соседних арабских деревень на закате лились азаны муэдзинов, а на раскаленных автобусных остановках время ссыпалось в небытие под шелест высоких трав и гомон сверчков, заглушавших рев приближающегося автобуса. Мои шаги остались на каждой улице города, мой взгляд в каждом кафе, образ в каждой витрине. А сама я все еще не могу выдохнуть слепящее солнце на светлом камне; как езду на велосипеде, тело помнит скользкие колдобины пешеходной зоны, кожа ощущает перепады от палящего зноя солнечной стороны улиц к пробирающей до озноба прохладе тенистой и вечную воронку ветра на подъеме улицы Бецалель от Кинг-Джорджа. На сетчатке души навеки отпечатались кипарисы и черепичные крыши, в ноздрях стоит сухой запах сосен и песка. Не отмер рефлекс игнорировать заигрывания фалафельщиков, таксистов или наглых нищих и обращать внимание на бесхозную кладь.

Ни одной женщине на свете не объяснялись столько в любви, сколько этому городу. Тысячелетиями люди мечтают о нем, поклоняются ему, любуются им, но именно мне выпало повзрослеть в нем и провести с ним свою молодость. А жить с красивым городом это как жить с красивой женщиной: совсем не то же самое, что любоваться со стороны: и лучше, намного лучше, и хуже, намного хуже. Совместные годы сменили свежесть чувств на фамильярность, город перестал меня стесняться, ему надоело поражать видами, обрамленными в фиолетовое марево гор, золотым куполом Мечети Скалы, Башней Давида, мельницей Монтефиоре, отарами домов на склонах холмов и оливковыми рощами в долинах. Своей парадной ипостасью Иерусалим восхищает туристов, как актриса поклонников, но я-то знаю, что все библейские пейзажи при внимательном рассмотрении распадаются на пластиковые бутылки, осколки стекла и окурки, парки загажены собаками, пять месяцев в году в жилищах, построенных с расчетом на знойное лето, царят невыносимая сырость и лютый холод, а большинство жителей обречены на проклятую участь достойной бедности.

Amor2.1

 

Этот, по выражению поэта, город-порт на берегу вечности, являет платящим его городские налоги свою неопрятную и неприглядную сторону: мухи кружат над переполненными мусорными баками, фасады изуродованы яркими, безвкусными вывесками и ободранными объявлениями, залеплены пластиком и решетками балконы, струятся по зданиям ржавые подтеки труб, вызывающе торчат заусеницы солнечных бойлеров и колючки антенн, ввинчены в плоть камня крюками и скобами железные решетки, жестью забиты боковые торцы зданий, слепо уставились на прохожих бетонные заплаты обшарпанных стен.

Но что с того? Разве вы не слышите тоску и страсть в моем голосе? Разве надо подниматься на Храмовую гору, чтобы любить тебя, Иерусалим? Достаточно, чтобы в знак своей приязни ты осыпал меня цветением пальм, как рисом новобрачную, чтобы с шумной улицы внезапно увлек во мглу и прохладу пещеры с могилой то ли пророка, то ли святого, прячущейся за клеткой для сбора пластиковых бутылок; чтобы на пропахшей выхлопными газами остановке автобуса я оказалась в гуще возвращающихся с рынка неряшливых стариков-пророков и обношенных старух-праматерей.

Живущему в Иерусалиме не требуется искать смысла жизни. Город сделает это за тебя. Жестоковыйный, он не допускает бессознательного пребывания, в обмен на безоговорочную преданность он кровно связывает своих жителей с прошлым, со значительным, с историей народа и человечества, с вечностью, наконец.

Чтобы сориентироваться в перепадах непреходяще значимого и сиюминутно обыденного, не пропасть в бездонной перспективе временного пространства, чтобы каждый день доходить не только от дома до работы, но и от себя-обывателя, до себя дщери Иерусалимской, приходится приобрести второе зрение, вырастить в себе спектр ненужных в других местах проживания органов чувств и еще всего-то! слегка тронуться рассудком. Слишком долго живущий в Иерусалимских горах превращается в партизана.

По улицам Иерусалима нельзя бродить невнимательно поскользнешься на выбоине, оступишься на колдобине, упадешь в распахнутый люк, ударишься о тумбы. Я плохо глядела под ноги, я оступалась и спотыкалась, не счесть невидимых шрамов. Как забуду тебя, Иерусалим?

Отравленному иерусалимской проказой вовеки ходить по миру с колокольчиком, который не перестанет звонить по самым лучшим и худшим твоим временам, по твоим иерусалимским временам.


 


 

ШУМ МОЕЙ УЛИЦЫ

 

Полк победившего феминизма пополнился воодушевленным новобранцем, когда в двадцать три года я вселилась в дом, который стоял на стыке двух улиц-лестниц в старом квартале Иерусалима Нахлаоте.

На улице Мадрегот (Ступеней) голоса и шаги прохожих отдаются от ступенек, от каменных стен, от облупившихся бетонных оград крошечных мощеных двориков. Громыхают ржавые запоры, хлопают двери, скрипят ставни, галдят дети, хохочут подростки, кричат матери, улица просыпается и живет в общем ритме итальянских кварталов Феллини.

Маленькие, дешевые квартирки в самом центре города колонизированы молодыми и не очень молодыми женщинами.

Путь к моей каморке ведет мимо окон Иланы ветерана матримониальных боев, попавшей под пулю одинокого материнства. Из ее кельи веет тоской овощного супа и стирки. Сын стал трофеем любовных сражений, а сами сражения уже отгремели. Однако остальные квартирантки готовы на ратные подвиги, а некоторые даже планируют по-суворовски отчаянные военные операции по завоеванию личного счастья. Ибо плох тот солдат любовного фронта, который не мечтает о победном марше Мендельсона.Amor3

Наискосок живет полная, веселая преподавательница рисования Ронит. На учебном телевидении она ведет программу «Умелые руки», но умения ее явно не ограничиваются лепкой и плетением макраме: романтические похождения председательницы школьного педсовета достойны программы «В мире удивительного: личная жизнь учительниц начальной школы с развитым художественным воображением». Пилотной серией для соседей стало ее свидание с незнакомцем, состоявшееся глубокой ночью в кромешной тьме. Так никогда ни она, ни мы и не узнали, с кем, но Ронит не жалеет, ибо подозревает, что эти отношения не развились бы столь непринужденно и успешно при свете даже крохотного свечного огарка.

Соседка сверху высокая, коротко стриженная Анат, зимой и летом в шортах, из которых торчат могучие загорелые ноги центуриона в шнурованных башмаках, водит молодежь и туристов по пустыням и горам. Возвращаясь из дальних странствий, амазонка волочит в свою мансарду очередного щупленького юношу, интеллигентного ценителя прогулок по библейским местам. Пленник не решается вырваться и удрать то ли из ложно понятого чувства мужского долга, то ли осознавая безнадежность попытки. В незапамятные времена возведения нашего дома человечество еще не изобрело звукоизоляцию, и очень скоро я узнаю, стоили ли его достоинства тягот транспортировки.

Ночи Нахлаота озвучены счастливыми моментами девичьих личных жизней, и, наткнувшись утром на сурового бородатого раввина, я с трудом удерживаюсь от уверений, что то была не я.

Соседка снизу, Сара, радиопродюсер, яростно скандалила со своим приятелем, французом, и что-то в их романе не сложилось, он съехал, а на первом этаже воцарилась безнадежная тишина. Дождливой осенней ночью бывший сердечный друг вернулся, бился в железные ворота дворика и пьяно орал, неотразимо грассируя: «Сара! Сара! Увре!» Квартал, затаив дыхание, ждал поворота событий, но Сара, неколебимая, как скала, не капитулировала, а, наоборот, с грохотом заложила железные ставни засовом. Впечатленная неприступностью соседского бастиона под страстным штурмом с французским акцентом, я вооружилась наутро пустой банкой из-под муки и отправилась на разведку. Открыть бывшему сожителю порой мешает девичья гордость, но гораздо чаще новый друг. Однако в Сарином мавзолее никакой смены караула не наблюдалось. Одинокая, гордая и угрюмая, она ожесточенно драила мозаичные плитки своего дворика, а затем с остервенением набросилась с мыльной мочалкой на безоружный телевизор. Стало ясно, что ни один француз не может соответствовать Сариным нормам гигиены. Кавалер исчез окончательно, и первый этаж стал стерильно безотрадным.

А в маленькой каморке под лестницей влачила тусклое существование, поддерживаемое социальным пособием, дряхлая пара женатых пенсионеров. Остаток своих дней они коротали в бесконечном просмотре теленовелл. Это удручающее воплощение девичьих грез о маршальском жезле супружества само уже не шумело. За них в пароксизмах страсти на весь переулок стонали герои латиноамериканских сериалов.

 

* * *

 

Я переехала, Илана продолжает готовить сыну супы и стирать, уже не короткие штанишки, а обмундирование, Анат вышла замуж за придержанного в резерве друга детства, а на перекрестке Яффо Кинг-Джордж мелькнул однажды поседевший ежик и просторный этнический кафтан Ронит, декларируя победу феминизма и артистизма над конформизмом окопного семейного счастья. Не хватает лишь банки из-под муки постучаться в ворота Сариной судьбы...

А на улице Ступеней шумит уже чужая молодая жизнь.

 

 


 

Также по теме:

 

Система Orphus