О литературе

НАДБЛАГОРОДНЫЙ ТАРАСОВ

 

(Предисловие к книге «Догадаться до души»)

 

 

В прошлом веке гиперактивные французские культорги дело знали туго, прокламации писали с элегантностью: «...Свифт – сюрреалист в язвительности. Сад – сюрреалист в садизме. (...) Гюго – сюрреалист, когда не дурак. (...) Рабб – сюрреалист в смерти. (...) Малларме – сюрреалист по секрету...»

Поскольку я тут на закате проходил мимо, прогуливался я тут – и заметил, что приемчик этот плохо лежит. То есть – лежит там, где его в сумерках Европы положили, а поскольку нас, классиков, (Андре Бретон «Манифест сюрреализма») молодежь по темноте своей все равно не читает, а меня, опять же – все равно вообще дальше предисловия, не пускают, поскачем:

...самый умный тарасов – это Анри Волохонский. Самый культурный тарасов – это тоже Анри Волохонский. Самый нарядный тарасов – это буду я. Самый вздорный тарасов – Лютер; но не тот, который Лютер, а тот, который Мартин Лютер Кинг. Самый прозаик тарасов – это Буковски. Самый ценный тарасов – до сих пор в розыске. Это т. н. «След Тарасов». Он затерялся, следовательно, принцип уникальности как критерия художественной ценности не просто соблюден, но и перевыполнен. А рекорд, принадлежащий раньше рукам В. Милосской – побит. Самый богатый тарасов – Березовский. Самый красивый тарасов – это безвестный натурщик Тарасов, который позировал для полотна Александра Иванова «Явление Христа народу» (этюд «Голова раба»), той самой картины, то есть первой новорусской живописной в стиле Версаче махины, о которой тароватый император Николай Первый (Палкин) высказался в том духе, что не понимает, почему Русская Корона за дикие – понимай, народные деньги – обязана приобретать это, панимаешь, «Семейство Ротшильдов на водах»... Самый Известный Поэт тарасов – это известный работорговец Артюр Рембо. Самый удачливый и кровавый тарасов – это Ян Жижка. Что же касаемо Самого Первого Тарасова, то бытуют три версии:

что это был Адам, потому что расчувствовавшемуся Тарасову очень даже свойственно называть предметы и давать названия вещам (см. первую книгу поэта «Азбука»);

вторая версия склоняет нас к тому, что Тарасов вообще не человек (не гоминид, не Hominidae, тем самым отряд тарасовых прям по Аристотелю, как козлоподобный олень – не существует, но вообразим, верней вообразим, но не существует) – те натуралисты, кто ретроспективно знакомы с повадками поэта, поймут, о чем я;

и третья гипотеза – что Самый Первый Тарасов – это и есть Этот Тарасов, потому что второго никакая словесность не выдержит.

Но здесь и следует сообщить непросвещенному читателю, и я буду настаивать, стоять на своем и настою, что подлинного Тарасова следует считать Благородным Тарасовым.

Объяснимся. Я знаю и не люблю изрядное количество коллег, которые с удовольствием путают хорошую жизнь (свою) с плохой литературой (ихней), плюясь в литературу отходами жизнедеятельности.

Я знаю и уважаю изрядных литераторов, не путающих химию и жизнь и выстроивших, иногда положив на это вышеозначенную жизнь, (а иногда – на эту вышеозначенную) – свои отношения с литературой (своей, местной, но в том числе – и с мировой).

Но, из известных мне лично живых литераторов, только Поэт Тарасов закавычил, набрал курсивом – свои отношения с жизнью. По сути своей, находясь по другую сторону от нее, по другую сторону стекла и смотря на нее из! Из литературы, верней, из поэзии. Смотря на нее в профиль высокомерно и по-птичьи презрительно, иногда с пониманием, чаще – без, иногда с иронией, вернее с тем, что он назначил считаться – теперь, здесь, у нас – иронией.

Тарасов – чистый биологический случай поэта, в том смысле, в каком смердящими поэзией по сторонам существами были Меджнун, Батюшков, Хлебников, Бокштейн, Елена Гуро и Аня Горенко. (Что вы говорите, правда?! А я, ей-богу, не подумал об этом, я не виноват, что так получилось – что они все уже умерли.

Бедные – они своевременно сошли с ума и своевременно умерли.)

 

Русскоязычная поэзия Израиля началась как пальба, как фейерверк, с шедевра – стихотворения Анри Волохонского «Вершина Хермона»: «Крылатое солнце стоит на скале / А море во мраке, а небо – во мгле / Блестит перед ними взлетая / Вершина Хермона златая» и т. п. И прекратится эта поэзия, закончится она, эта поэзия [а она закончится, будьте уверены! Она закончится, как и всякая литература субкультуры, то есть, закуклится как культурное явление, не имеющее будущего – в силу невозможности выполнения традиции, на иврите «масорет» – передачи своего наследия из поколения в поколение] когда поэт Тарасов, наконец, б'эзрат hа-Шем, допишет – наверное, теперь уже только перед повешением – свое «Большое Завещание», самое свое сокровенное, потому что они – эта вон израильская русскоязычная поэзия и поэт ее этот Тарасов – они как кровь от крови и плоть от плоти, прямь как булочка и вино на пасхальном Седере...

А понимаем мы нерусскую эту нашу русскую литературу отличной от нашей вашей русской, по пяти пунктам:

* По поэтике, тропике и сюжетике. Топонимике и этике по. По отношению к воинской службе. Поскольку развесистая израильская действительность плохо поддается описанию методами классической русской литературы; нетопырь у нас в субтропиках распространенное, едва ли не домашнее животное; а гаишники денег не берут.

* Словарем – он традиционно – в высшем смысле Масорет – архаичен, сужен и, понятно, несколько искусственно остранен, ибо предложен к исполнению в тугой на ухо инофонной среде. Символизм таким образом в Иерусалиме естественен, все еще (или уже опять) актуален.

* Адресатом, ибо читатели и пониматели нашей словесности не придут помирать на Васильевский остров, перебьются Садами Сахарова или Долиной Иосафата, оттуда виды красивее. В смысле открывающихся перспектив.

* Культурным подданством – поскольку столицей этой литературы является не Москва (а провинцией, соответственно, не Санкт-Петербург), но – если кто еще не понял – аналогичные Иерусалим и Афула. Автор-исполнитель такой литературы, как правило, испытывает легкую конфессиональную неловкость, будучи приглашен провести рождественские каникулы в православной культуре.

... а русская культура – в отличие от публики – ведь православная она!

Как-то не попадались мне магометане российского происхождения, которым удалось бы создать шедевр русскоязычной словесности вне русского культурного словаря и, соответственно, культурных ассоциаций, шедевра, читаемого кодами достопочтенной мусульманской культуры. И – чтоб столицей была Казань!

* И, наконец, по самоидентификации. Если автор не считает себя русским писателем, то он им и не является.

Доказательства же истинности всего вышеизложенного в этих пяти пунктах просвещенный читатель, с разной степенью азарта и увлекательности, сам отыщет в стихах этой книжечки. Или не отыщет. И фиг с ним. И фиг с ними, доказательствами моей правоты. Литература стоит правдоподобия.

Но существенно для нас иное – поведение поэта на листе. Поведение поэта, профессионального солдата слов, рыцаря букв литературы, в нашем неласковом к нашей поэзии – нашем безбожном миру.

Бескомпромиссное, прямое как меч и однозначное как меч, идеальное поведение («как аттический солдат, в своего врага влюбленный» – О. Мандельштам) продемонстрировал нам поэт Владимир Тарасов. Никаких культурполитических заискиваний в журнальных, некогда шикарных, нынче задрипанных прихожих, никаких постмодернистских (жанр такой сложился – университетской письменности) выклянчиваний грантов, никаких премий по эмигрантской инвалидности и никаких пенсий как представителю малых и больных народностей: взгляд (взор) поэта ясен, лоб (чело) целомудренно чист, язык (ленгвич) раздвоен.

...«...а башка твоя – твой престол» («По следу утренней зари»).

Только и исключительно поэтому поэт Тарасов идеален.

Тарасов – аскет, Тарасов – герой (причем лирический и – себя) и хитон его бел, и сердце его пылает, и вдохновение евойное одноразовое, но навсегда!

Короче: «Поэт – это право на высказывание» (А. Волохонский).

И считаться с поэзией своей Тарасов заставил. И чтить (когда Владимир идет по улице царя Агриппы, улица прижимает уши) заставил весь окружающий его по бокам мир. Здесь уместно напомнить, что ведь купил-таки, пусть сбив цену и загнав нервного художника в гроб, Николай пресловутое полотно, включавшее изображение Тарасова, потому что догадывался аспид, деспот и вешатель декабристов про культуру и, не к ночи помянута, субкультуру... и завещал явление это рабоче-крестьянскому государству. А теперь, вишь, явлением мы любуемся!

 

Предисловие – это вам не послесловие, и негоже насухо предпосылать разборы стихов подлежащим прочтению стихам!

Вообще, сообщения ошеломленному простаку-читателю, у которого и так голова идет кругом, ошеломляющих сведений о стихах могут быть:

или оценочные – то есть, мнения «экспертного содружества» или, корректней, «профессионального сообщества» [то есть, наблюдения разной степени доброжелательности, коллег и стиховедов – изложенные в менторском тоне, адаптированные якобы для читателей, а на самом деле, обращенные жвалами вперед к конкурирующей группке коллег и стиховедов] – стихи в этом случае воспринимаются как P. S. – к диагнозу-приговору;

или сведения профессионально-технологические – скучное обсуждение, лакомое лишь нам, извращенцам, – техники стиха, поэтики, орфоэпики, топики, сюжетики и т.п. Стихи в этом случае воспринимаются вообще как наглядное пособие, цитатник, а поэзия – как чулан, куда дураку только с фонариком.

Причем, если первое – оценочное суждение – все-таки, хоть как-то идет жанру предисловия к книге стихов, однако, лучше его заменить чтением стихов, и, особенно, зачтением стихов вслух, с восхищенным цоканьем и причмокиваньем, то второе – филологические разборы – тоже лучше. Лучше отправить в послесловие, а там, на месте, тоже заменить (чтением с причмокиванием понимания), особенно в случае Тарасова:

 

«...Вот и петух с наседки слетев наконец-то пропел.
Утро пришпорив Ка зыбится скалясь на тьму.
Только не никни кореш, подгнившей изнанкою дел
пусть их тускнеют.
А свет
ревную к перу твоему».

                                           («Лестницей к свету»)

 

Понимаете?

Но здесь следует задаться вопросом – а следует ли вообще понимать поэзию Тарасова?

Мне вот кажется, что понимать Тарасова не обязательно, а может быть, и невозможно – там, как и в случае Моцарта, и понимать-то особенно нечего.

Понимать же в самом Тарасове – занятие сие попахивает вивисекцией, мягким садо и взятием анализа на.

Однако, разбираться в Тарасове, то бишь, понимать и разбираться в Тарасове как в вине, дадаизме или в виртуозности скрипичного шика при исполнении чардаша – таки стоит попробовать.

А вот читать Тарасова надо. Обязательно.

Как можно позволить себе не читать современника, который однажды, в бытовом разговоре обронил: «Я х-й вам весь умру!»

 

Михаил Генделев. Писано:
Ленинград-Иерусалим, 1950-2007 гг.

 


Публикуется по авторской машинописи.
 

 

Система Orphus