Михаил Генделев

ЗВЕРИ, ГАДЫ, ЖИЗНЬ…

Все для людей. Живу, как Данко. Надо бы – о себе. А то: что я? – все о других, о других... О иных, чужих, далеких. Скажем: я – беда такая! – поэт нелирический. Что это значит на деле? А значит это, что я истинный реалист.

Может – от другого уходит осточер­тевшая любимая навсегда – черновики хоть отжимай. А я с музой моей железноколонной – мы эпической поэмой судьбе-злодейке ответим - и: как новенький! Это мой принцип, а свои принципы, принципы своего творчества – я уверенно вычитываю у других...

Недавно прочитал где-то, что Д. Лукас, режиссер «Звездных войн» (обожаю «фэнтэзи»!), высказался: «Звук, мол – и это факт научный – звук, мол, в вакууме не распространяется. (Коле­бать ему нечего в вакууме. – М. Г.) Ес­ли в космосе чего происходит, катаклизм какой – то беззвучно. Так вот, сказал Лукас, – в Моем Кино звезды взрываются так: «Бабах!!!»

Мне, художнику каприза, обрыдла публицистическая реальность Россий­ской Федерации. Ну что я видел и пережил за отчетную семидневку? Ну – беседовал с лидером правых – челове­ком безусловно понимающим, толковым и почти здравым (даже жалко, что антисемит…)

Ну – ужинал за свой счет с наоборот – левым и прогрессивным журналистом. Тоже – изрядный сукин сын.

Ну – с содроганием смотрел хронику Приднестровья и – с омерзением – ком­ментарии к ней выслушал.

Ну, зашел на лекцию заезжего, лет двацать уже, американского структу­ралиста, послушать, как он, структура­лист, кается публично, кается в своем опрометчивом доперестроечном неинтуитивистском прошлом. И, знаете, – народ его все-таки простил!.. Свой ведь… дуралей этот, глупая головуш­ка... (Кстати, самое модное ругательное слово в России – «мондиалист».) Hy, пoсмотрел я фильм «Россия, которую мы потеряли». Дело мое сторона, зту Рос­сию я не терял, но на месте потерявших ее патриотов я б не особенно расстраи­вался – в той благословенной кинороссии пороли бы их на конюшнях.. А по­сле зачтения цикла «Средневековая ивритская поэзия в переводах М. Генделева и П. Криксунова» был мне задан вопрос: каково нам (М. Генделеву и П. Криксунову) будег теперь жить под «гнетом всякой социалистической сво­лочи?» Ответил.

Что еще?.. А! Вот, в глаз дали у ларька. Дело было так. Подхожу к ки­оску. Написано: «Агентство печати “Новости” и “Подписывайтесь на "Сельскую молодежь"”»! Продают, тем не менее, мороженое. И очереди чет. Я – «пломбир, – говорю, – один». И тут меня с окошечка сносит. Бабища – хороший центнер в упаковке. Я ей, мерзавке, вполне не брутально говорю: «Мадам, – говорю, – я стоял. Моя очередь. Не надо локотком…» А она меня взглядом смерила и неожиданно пискляво: «Пидарас!» И – бац. В глазницу. И что де­лать? Интуристу? Ну что, что делать интуристу, русскоязычному поэту и Президенту ИЛК в изгнании? А то, что оправдываться я не стал, вот еще унижаться. Пломбира расхотелось на­чисто. Глаз заплыл.

И обратился я к природе, к Матери Природе, ища успокоения и единения по Просветителям и Руссо. Пошел в зоопарк.

Во-первых, чтоб прекратить истерику.

Во-вторых, от неожиданности.

В-третьих – давно не был я в зоо­парке. Особенно в московском. Подлинному настоящему, природному писателю псевдочеховской закалки или натуральной хемингуэевской выделки по­лагается обожать детишек и зверей. Младенцев и собак. У меня – не получается. Не то чтобы ненавидел, но люблю умеренно. На картинках, в муляжах, в виде игрушек, плюшевых мишек. Это у меня с собственного детства. Помню, в собственном детстве огромным, формирующим душу Миши Г. событием-потрясением было то, что звери какают, и очень сильно.

И опять же – гнусно, исходя из гу­манистической традиции от Тарзана до зеленых, – гнусно развлекаться, глазея на зверя в неволе. На зверя предписы­вается смотреть в его собственных ус­ловиях. Смотреть из фауну на воле – я тоже как-то не рвусь. Взять, к примеру, того же дикого кабана (это я подумал, уже наблюдая зверушку в вольере). Ну что хорошего? (Между прочим, я нако­нец понял, почему древние хорошие евреи не любили принимать его в пи­щу.) Что хорошего встретить кабана во время перипатетических прогулок наших в садах Сахарова? Или – соседа его – овцебыка? Или зубряка в Рехавии?

Нет, не получится из меня писатель-почвенник – не люблю, не чувствую Природу. Даже родную Теву. Помню, самым сильным впечатлением, когда лет десять назад водила меня моя дочь Талька в Библейский зоопарк, что в Ромеме, – самым сильным впечатлением от Zoo было зрелише хасида, который перед вольером с разнежившейся юной гиббонкой пытался всего своими двумя руками закрыть любопытные многие глаза всему своему хасидскому выводку. Он терял самообладание, и рук его на всех бледных бритоголовых мальчи­ков с нежнейшими шелковыми пейсами – рук у бедолаги-папаши не хватало. Хотел предложить свои. А с чем, о чи­татель, можно сравнить самообладание юной гиббонки?!!

Но это «Детство». А ведь и в «Отро­честве» меня дважды обижали «Детки в клетке». Натерпелся. На меня плюнула то ли лама, то ли гуанако (безгорбый, как выяснилось, верблюд; что, конечно, многое объясняет). И орангутанг отобрал шапку-ушанку моего друга Женьки, когда я пытался с помощью этой ушанки привлечь внимание матерого рыже-седого самца, размахивая шапкой друга перед прутьями. Движение, которым самец выстрелом неи­моверной руки снял в воздухе ухо, выхватил головной убор и сел на него, – было это движение – жестом мастера и молниеносно. Шапку гоминид не отдавал, несмотря на на какие уговоры, только мигал гоминид на наши с Женькой танцы перед вольером. Воз­врат шапки (Жека уже рыдал) стоил нам всей налички двух пионеров-хорошистов на весенних каникулах, врученной в качестве мзды. Возвращен­ный служителем обезьянника (похоже, оранг был «в доле») головной убор был в таком виде, что хотя мы и постирали его в водосточной трубе, но все равно были вынуждены его выбросить, соврав, что шапку отобрало хулиганье. Отобрало в честном бою. И для правдопобия Жека посадил мне, с моего со­гласия, реалистический синяк. Поэтому в зоопарке мне, как правило, не нравится.

В молодости, в моей медицинской практике, практике молодости – запал мне в душу фельдшерский диагноз: «укус коня» (город Чебсара, Вологод­ской области). Укус коня! Нет, не люб­лю животных.

Сразу скажу, что мне очень понравилось в зоопарке московском. Конечно (прямо при кассе), мне понравилось пред­ложение помочь Фонду животных Рос­сии. Пять рублей с вручением удостоверяющего значка, что, мол, уже помог. (На значке был орел. Двуглавый. И никаких письменных комментариев.) Далее мне понравилось приобретение бесполезного – и тем особенно ценного – сведения (полезные сведения, как сейчас выражаются – «по жизни», по моей жизни, как правило, оказываются устаревшими). Сведение: касатка – это, оказывается, гусь. Гага. Тега. Гусик. Но на вид – чистое дело – гусь: Fnasfalkata, отряд – гусеобразные, семейство утиных. Я был потрясен!

Дальше, по порядку экспозиции. По­нравилось зрелище, как московские слоны (разлученные на предмет неже­лательной начальству случки) обмени­ваются поверх барьера хоботами. Хотя, по-моему, – это были самки. Поразительно!.. И удивительный факт – у сло­нихи на лбу растут редкие, безумные старушечьи волосы. Понравился мне и енот, по виду мой ровесник. Уже поряд­ком мы с енотом порассматрнвали друг друга, когда я за плечом услышал тяжелый перегарный вздох. И – обер­нулся. «Ну до чего довели народ!» – ища встречного понимания, сказал не­опрятный дяденька. С таким же знач­ком, как и у меня. Я расстроился. «Вид у фауны, конечно, ужасающий... об­лезлый... обдрипанный – но нельзя же так, – то ли сказал, то ли подумал я, – все образуется... реформа Гайдара... не пройдет и полгода»… Енот, по-моему, разделял мой оптимизм. Он был ино­странец – канадский енот-полоскун...

Очень мне приглянулись, само собой, мишки, ведущие себя как цыганята в переходе метро «Парк Горького».

Об их обезьяннике хорошего не скажу. Наш обезьянник не в пример лучше. Веселей. Бойчей. Побогаче. Реп­лику типа «Смотри, Галина, что красножопый, блин, выкобенивает! Обоссусь!..» – у нас не услыхать. Пока.

Не понравился мне и леопард, «оби­тающий (в т.ч.) я в Палестине»… (под­черкнуто). Его челночные перед­вижения вдоль решетки напоминали мне какую-то странную штудию самозадуривания, аутоукачивания, вроде мерного биения башкой о стену… О, палестинский наш леопард!..

Но что мне зверей описывать, метафоры им выковывать! Это после клас­сического бестиария! После Хлебнико­ва да Олеши! Куда мне, русскоязычнику, до их русских метафор! Напри­мер, бегемот. Какие метафоры?! Мне бы репортерское какое мелкое наблю­деньице, как, например, московский ов­цебык ест фанеру за отсутствием в заго­не иной целлюлозы. Или – описать свой трепет за невинные детские пальчики, просунутые сквозь прутья к жвачным. Жвачные ведь тоже жевать хотят! (Вот, говорят, когда в Татарии насаждали неправоверное свиноводство – так там свиньи были тренированные, поджа­рые, объедали протекторы, высоко стояли свиньи на жилистых, беговых своих ногах, а случалось, и огрызались через плечо, когда, возвращаясь из ме­чети, норовил их пнуть по каждому крестцу каждый татарстанин). Страш­но было за детские пальчики…

И еще отмечу некоторую неловкость при виде надписей «Животных не кор­мить!!!» Написали бы еще: «Ешьте паюсную икру!»

Поэтому, обнаружив вольер «Дирек­ция», я равнодушно прошел мимо. Хва­тит с меня начальственных брифингов. Свои глаза есть. Сам вижу.

Змеи были на ремонте. В львятнике – перестройка. Крокодилы на гастролях. Воробьев, действительно, было много – изобилие.

Мне претит антропоморфизм – жела­ние навязать или разглядеть, а чаще приписать нечто человеческое нечелове­ческому. В этом есть что-то от пропагандистского сионизма...

Претит мне и басенный, бессове­стный зооморфизм – желание увидеть в каждом начальнике орла или, на худой конец, – осла. Давайте раз и навсегда договоримся: есть люди, есть звери, есть гады. Ну и то, что в Москве инту­рист – это не людь.

И последнее. Об орлятнике. Орел, между прочим, в вольере, одноглав. Левое и правое крыло у него соот­ветственно слева и справа. Плотно прижаты к туловищу. Голова под мыш­кой. Ест мясо. Охраняется государ­ством.