О КАК НА СКЛОНЕ

 

 

Ипохондрия, меланхоля, грусть – с кем не бывает, особенно с каждым вторым, особенно с каждым первым и т. д., пока наконец не достигаетесь до себя – Мишеньки. Мне лично чуждо очень многое человеческое и не чужды некоторые свойства богов и героев, однако вдруг ни с того ни с сего накатит, знаете, хоть святых вон выноси!

И вдруг выясняется, что задирать голову в январ­ское небо, нет, вы подумайте! – уже даже и аж до од­на тысяча девятьсот девяноста четвертого года от ис­требления младенцев –задирать голову в небо не с неприязнью к последнему (у неба есть свойство протекать сквозь дыры в крыше, норовя метко за шиворот в теплую постель), а исключительно на предмет увидеть звезды, которые последний раз наблюдал во время по­следних воинских сборов и удивился. Небо видим – в армии, цветы – тюльпаны уже не дарим предмету с опасением, а вдруг предмет их отвергнет, а сами полу­чаем букеты бессмертников, причем совсем не от них, от кого я даже сейчас бы – «ах, не ожидал»…

Ипохондрия-меланхолия-грусть. Что делает средних лет холостой политолог и журналист с большим про­шлым и проблематичным настоящим, с полуулыбкой на физиономии лица с необщим выраженьем в непого­жий вечерок шабесного нестрогого режима? Если меланхолия et cetera? А?

Ответ неудовлетворительный. Нет! И еще раз – нет! Уломать меня не удастся. Во-первых, нет у меня камина. Отапливаюсь я, бы­стро бегая по жилплощади мансарды, высекая его и трением. С размаху вылетая на лестничную клетку в когти соседей на предмет выяснения. Очень согревает, пламенит. Так что ноги я ни за что не протяну (к ка­минной решетке).

Во-вторых, я могу почесывать за ухом не верного в беде друга, а исключительно себя. Бобика у меня нету, он бы у меня не зажился, в связи с затяжными перио­дами диеты и жизнью, когда нервы как струны.

В-третьих, я не пью один. Причем не принципиаль­но, а потому, что мне становится себя жаль, с чем я решительно не согласен.

А изливать себе душу?! Увольте. Так что вы кру­гом не правы, обмишулились, полный афронт.

Можно, конечно, почитать книгу, но, по-моему, я их уже все написал.

Можно, конечно, включить телевизор, но все время напарываешься на «хадашот», после чего ипохондрия приобретает черты застарелой каталепсии, меланхолия чернеет, а грусть превращается в перманентное бешен­ство от мирного процессса и тянет проповедовать пер­натым, сидя на палестинской горе имени себя.

Можно, безусловно, тряхнуть стариной и создать худ. произведение в стихах.

Но последнее креативное состояние разрешилось у меня в дистих: «Да здравствует мыло душистое! И веревка пушистая», после чего я посчитал свои аполлонические функции отправленными и затих.

Можно позвонить прелестнице и пригласить. Но они, прелестницы, совершенно не моют посуду. А те, кто таки моет посуду, спрашивают, кому я завещаю свою жилплощадь, если что?.. И чей это портрет в ослепительном белом костюме, весь – гоголем перед восхищенной аудиторией, а? Что-то знакомое?.. Я отве­чал, что это мой побочный сын, пока не сховал с глаз долой фотографию двадцатилетней давности, чтоб не мозолила душу.

В общем – можно. Можно, только нельзя.

И тогда средних лет политолог и журналист с про­блематичным прошлым и ненастоящим будущим долго и внимательно, с отвращением бреется, стараясь ие особенно расстроиться окончательно, завязывает ок­сфордский учел на Пьере Кардене или Петруччо, наде­вает твидовый пиджак с чужого, не живого уже плеча, но сидит как влитой, поверх небрежно нахлобучивает редингот хорошей парижской работы и времен Дюнкер­ка и почти что не потертый, если в сумерках, берет ци­клопический зонт и выходит в свет, т.е. в темноту. Насвистывая «Хабанеру».

На улице Саломон и окрестностях всегда найдется место подвигу, нарушению заповеди о поведении в ца­рицу-субботу. На улице Саломон и окрестностях всегда найдется место подвигу нарушения заповеди о поведе­нии в царицу-субботу. На улице Саломон (привет, Деби!) всегда можно (здравствуйте... как тебя зовут, убей, выпало, но обдолбана ты, соплюха, не по го­дам...) отдохнуть и набраться (о да, очень приятно! Ори? Ну конечно, помню, Орочка! Вас. Всегда. Что значит, как поживает моя дочь? Ах, ты с ней в одном классе? Ну, и как успеваемость?..) Нет сил.

На улице Саломон (Да. Это я – Генделев. Здрассс. Нет, это не я написал при машканту. Мудоид… Обяза­тельно, все, слово в слово, передам Гутиной. Уже передаю! Есть, товарищ гвардии майор! Расстрелять? И об исполнении доложить? По команде? Есть, товарищ майор! Что значит, не по форме одет? Исправлюсь, то­варищ майор! Легитраот, товарищ гвардии… подпол­ковник, раз, два, три, четыре, надо принять что-нибудь от давления) и в окрестностях (Клара? Ах, прости, дружок, – Флора. Ты прекрасно смотришься в этих рейтузиках. Что значит «это не рейтузики»? Это что, ноги у тебя такие? Теперь?! А грудь ты подтянула и теперь она как тогда? Как когда – тогда? Нет, я не хо­чу сейчас взглянуть. Как-нибудь забегу, мы оба посмо­трим. Ты у меня, я у тебя. Этот, как его, Арик? Он все еще с тобой? Давно в моги­ле? Я очень рад. М-да. Пови­даться в смысле. Потанцуем обязательно. В следующей ин­карнации.) одинокий джентль­мен всегда найдет, чем душу отогреть и провести (Нет! Но­сик, это – мой брат. Близнец. А, вас зовут Нечипоренко! Как ми­ло. Надолго к нам? Навсегда?.. Вы отлично помните Толю Щаранского? Ах, еще бы, вы его сажали... А Кузнецова вы слу­чайно не расстреливали? Совер­шенно с вами согласен...)... и провести вечерочек. Наедине с собой (Габи?!! Ну, ты даешь, хабиби, сто лет не видел! Ма иньяиим? Ах, вот в чем дело... Какая Колумбия? Колумбия-Колумбия? И эти твоя охрана? Теперь так, значит… Что, и наш самгад тоже в деле?! Кто фрайер? Я фрайер? Я не фрайер, я политобозреватель. Пришлешь самолет? Я боюсь летать на истребителях. Ну, всем нашим – привет от доктора Ми­хаэля...).

Первым делом следует заказать бренди. Бренди, пожалуйста!

Ну, допустим, здесь я говорю по-русски... Сказать этому козлу, чтоб доливал после отстоя пены? Прости­те, но и так доливает… Просто так сказать? Чтоб знал? Наших? Каких «наших»? Ах, ваших?! Как это будет на иврите? (Боже ты мой, а как, действительно, это будет на иврите? Нет, я не знаю Колюню. А почему я, соб­ственно, должен его знать? Вот как? Мы с ним одно лицо? А как он добивается подобного сходства? Нет, я не сидел, вы неправильно догадались. И на этой, как вы сказали, Кременчугской пересылке – тоже. Нет, эта (вычеркнуто цензурой) не с рождения. Эта (вычеркнуто цензурой) у меня благоприобретенная. Боюсь, что вы заблуждаетесь, здесь не все – козлы.

А почему это я должен брать пузырь и айда в са­дик? В садик я не люблю, там дождик… Знаешь что, дяденька, я те сам зенку выдавлю, на всякий трагиче­ский случай. Вот-вот. Именно «ватик». Сам ты козел.

Дабл бренди, плиз. Марина, а эта новенькая, она давно здесь торчит? Как ее зовут, говорите? Аглая? Да ну, брось, Марина, в мои-то годы...

Аглая, добрый вечер. Меня зовут...

А я с вами не разговариваю, молодой человек. Что значит дан? Кому дан? Вам, значит, дан дан. Черный пояс. С кружевами.

Марина, не надо звать Боба, умоляю.

Боб, все бесэдэр, просто у этого молодого чемодана черный пояс и он хочет мне показать. Что вы мне хо­тите показать? Нет, у Боба нет черного пояса, его во­обще не подпоясать с его ста восемьюдесятью кг., не правда ли? Боб, не рычи, он уже уходит. Очень прият­но было повидаться, заходите на огонек. А потом – к дантисту.

Аглая, вы помните стихотворение «О, как на склоне наших лет (или дней?) светлей (или теплей?!) мы любим и суеверней»? Нет, это не я написал. Это написал поэт Верник. Обязательно с ним познакомлю, как случай ему подвернется. Я написал другое стихотворение, боюсь, что в вашу честь, – «На свете счастья нет, а есть покой и денег». А скажите, вот этот гре­бень на голове – это настоящая шерсть или он накладной? Я так и думал. Нет, ни в коем случае. Я не гри­масничаю, это я так улыбаюсь. Что значит, «не по погоде шелестишь, целлофан?!» Нет, что вы, Аглая, я им лев патуах? Кама зман я б'арец? Я здесь родился. Жил, умер и был похоронен в один день, долго и счастливо… Что вам заказать, Аглая? 250 грамм, рома? В смысле – «Миша»? Ах, в смысле – «Рома»? Внутрь? Однако. И вот так вот, пивком запьете? Отполируете? Простите, а почему я «борзею»? Я совсем не «борзею», я изумляюсь вашей емкости, мадмуазель. У меня глаз красивый? Особенно правый? Нет, я не могу его вынуть, он приделанный.

Здравствуйте. Алекс. По­слушайте, но ведь я все выпла­тил. С процентами, с полутора тысячью процентов! Аглаюшка, этот господин не понимает сло­ва «урыть», он ростовщик. «Попишу» – в каком смысле? Какой «мойкой»? Этой? Аглая, милая, уберите лезвие на место. Алекс, вы забыли портмоне. Нет, не стоит благодарности, не за что. Да, я всегда с ней хожу, я ее люблю, мы поженились. Где вас ис­кать? Нигде? Аглая, он не понимает слова (вычеркнуто цензурой), он из Туниса. Ах, вы понимаете это слово? Ну что вы, Алекс, зачем же за нас платить? Каждый платит свое.

Деточка, но это уже четвертая порция. Девятая? Еще одна – и бай-бай? А вот это я вам, Глаша, обещаю, в дискотеку я не пойду. Что значит «как миленький»?! Я обожаю музыку, но не настолько. И ни­какой не «облом», а просто я подзабросил скрипку, плохо удается тридцать второе фуэте, нет в нем прежнего огня и совершенства. А вы идите, голубушка, по­танцуйте. На посошок?

Марина, налейте ей, пожалуйста, дизельного топли­ва и вручите соломинку.

Безусловно, «забирает»,Аглаюшка, еще как забирает. Не вздумай прикуривать!!! Ах, это марихуана? Тогда ладно. Ах, вы раздумали иа дискотеку? Да, конечно, я помню это стихотворение «миллион алых роз». Его написал Бодлер. Верлену. Под сильным Малларме. Сам я не пою, не в голосе. О да, мне доводилось петь, но сразу прибегают и спрашивают, что случилось. А профиль у меня клевый, это да! Этот, правый, вполне узнаваем. Конечно, я вас, тебя люблю. Здесь?!! Глашенька?!! Хорошо-хорошо, я буду называть тебя «моя единственная». И – «моя крошка». Как ты любишь…

Марина, не волнуйтесь, я по ошибке выпал из Аглаиного (или аглаенного) стакана. Из аглашенного. Не надо маген давид, я двужильный, фронтовик.

Аглая, куда ты меня несешь? Бен-Гилель, восемь, квартира восемь. Стучать два раза, но меня нет дома. Конечно, моя радость, ты права, посуду помыть давно пора... Сколько раз тебе повторять – две! ты понимаешь? – две ложки сахара.

Ипохондрия, меланхолия, грусть – гони меня из до­ма. В непогожий шаббатный вечерок, плавно соскальзывающий в ночь и тьму.

 

 


Окна (Тель-Авив). 1994. 13 января. С. 18.

 

 

Система Orphus