Эфраим Баух

СКРОМНАЯ ДАНЬ АПОЛОГИИ

 

(к 30-летию Союза русскоязычных писателей Израиля)

 

 

Союз русскоязычных писателей Израиля и его многолетний председатель Ефрем (Эфраим) Баух долго были для круга М. Генделева притчей во языцех и символом отжившей, ретроградной литературы. Будет только справедливо, если мы предоставим слово самому Е. Бауху, автору книги стихов «Руах» (1978), романной семилогии «Сны о жизни» (1982-2009) и многочисленных переводов с иврита.



 


1.

 

Заманчиво думать, что память выдувается временем, как песок, или сдувается, как пена с гребешков волн, равнодушно катящихся на берег.

Несть пророка в своем отечестве. Несть пророка в двух отечествах.

Три феномена сопровождали существование созданного 30 лет назад Союза русскоязычных писателей Израиля – пребывание под непрекращающимися атаками всех и вся, зыбкость и постоянная угроза исчезновения и, как это ни парадоксально, проистекающая из этого прочность и непреходящее желание множества пишущих прорваться в члены этой организации.

Начинался Союз с пяти-восьми человек. Сегодня в нем почти – 250. В течение этих лет – десятки семинаров, презентаций, целая библиотека выпущенных книг, премии, и, главное, моральная поддержка пишущего человека. Сегодня в Федерации Союзов писателей государства Израиль Союз русскоязычных писателей – второй по величине и активности после ивритского. Отделения СРПИ работают в Иерусалиме, Назарете, Ашкелоне, Афуле, Хайфе, Беер-Шеве, не говоря уже о десятках литобъединений. Клуб литераторов в Тель-Авиве действует уже насколько лет. Трудно себе представить, но в такой небольшой стране выходит около десята литературных журналов. Окажется ли это явление временным? Ведь существуют же в Европе и США русские журналы чуть ли не со времен Октябрьского переворота.

За эти годы в рамках СРПИ выступали многие известные российские писатели – Чингиз Айтматов, Геннадий Айги, Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Андрей Вознесенский, Даниил Гранин, Евгений Евтушенко, Александр Кушнер, Юрий Левитанский, Семен Липкин, Инна Лиснянская, Александр Межиров, Юрий Нагибин, Евгений Рейн, Анатолий Рыбаков. У нас прочные связи с Союзом московских писателей и российским отделением ПЕН-центра.

Следует однозначно сказать: русская литература в Израиле – факт непреложный, своеобразная часть материка русской литературы на мировой литературной карте, как и английская и французская; материка, который, по сути, всплыл, подобно Атлантиде, с падением «железного занавеса». Теперь, в наше бегущее в нетерпении и без оглядки время, все это кажется общеизвестным, а для постмодернистов попросту скучным, но именно это – основа основ анализа процессов последних десятилетий в русской литературе, которая, как и всякая другая, не всегда связана с местом проживания творца. Гоголь написал «Мертвые души» в Риме, Джойс своего «Улисса» в Париже.

Понятие же русско-еврейский, англо-еврейский, немецко-еврейский писатель имеет под собой достаточную основу, ибо Франца Кафку, Бруно Шульца, Стефана Цвейга, Франца Верфеля чисто немецкими писателями не назовешь, как и всю плеяду еврейско-американских писателей – Джерома Селлинджера, Сола Беллоу, Филиппа Рота, Бернарда Маламуда, Нормана Мейлера. Речь ведь идет об еврейском окружении, атмосфере, взаимоотношениях с миром и с самим собой, чертах характера.

Само желание оторваться от еврейства и есть один из его нестираемых знаков.

 

 

2.

 

 

В начале января семьдесят седьмого, в оцепенело снежный день, мерзко сжимающий горло твердо принятым мною решением, я шел сдавать свой членский билет СП СССР в красной корочке вместе с книжкой Литфонда в обмен на разрешение подать документы на выезд, отчужденно вспоминая весенний день шестьдесят четвертого, когда в обграенном галками парке известный писатель (в 80-х покончивший с собой) мимоходом сказал мне, что я принят в Союз советских писателей, а я, обалдев от нечаянной радости, никак не мог взять в толк, о чем он говорит.

Этот же январский день 77-го запомнился мне толпой набежавших в Дом литераторов писателей, которые узнали о моем поступке, мгновенно выделившем меня печатью странности ли, иностранности ли, и теперь с каким-то ошалелым любопытством окружали меня, и во взглядах их читалась смесь жалости и подозрения, а не обхожу ли я их на повороте.

«Да что же ты там будешь делать?» – спрашивали они.

«Землю копать».

Воспоминание об этом дне странно возвращает меня в иной день того же года, июльский, жаркий, с яркой синевой неба, распластавшегося на метелках пальм и остриях кипарисов, с шумной толпой по улице Алленби, как бы внезапно растворяющейся на песчаных пляжах Средиземноморья, где, кажется, рывком от тель-авивской еще неблагоустроенной набережной, вдаль и вверх встает открытое пространство вод и неба на тысячи километров, до Гибралтара.

Все еще не привычно для меня окружение, где дома стоят не так, где массы народа несутся с непривычной быстротой, словно желая обогнать время, в отличие от мест, которые покинул, где все двигалось как в замедленном кадре, с неистребимой ленцой людей, понимающих, что как ни крутись, больше не заработаешь; и все же непонятно, как в середине рабочего дня такое количество народа околачивается на улицах.

Но все опережало жившее в душе тайное желание причаститься к этим людям, земле и небу.

А шел я по площади Муграби, в еще достраивающееся верхними этажами здание на Бен-Йегуда, 1-3, где на втором или третьем этаже располагались снятые Еврейским агентством помещения для репатриантских организаций, в том числе Союза русскоязычных писателей Израиля.

Здание это давно завершено, но по сей день от него неотделимо для меня ощущение недостроенности, чего-то вавилонского, где заседают на разных языках, получают какие-то ссуды рядом с грудами строительного мусора в коридорах; в одном из помещений на первом этаже, выходящем окнами на Алленби, ведут агитацию за избрание Флато-Шарона в Кнессет, а у обклеенных предвыборными цветными плакатами стекол демонстрируют навязчивое безразличие «жрицы любви».

В помещении Союза ожидали меня председатель СРПИ Ицхак Мерас, члены правления Давид Маркиш, Зеев Гительман, Моше Пандбург. И хотя процедура моего принятия в члены Союза была сверхбудничной, тайное ощущение причастности все же заметно увеличилось.

Я спустился к морю и отрешенно, но в каком-то приподнятом настроении, проследил за удивительным зрелищем: огромный огненный шар на глазах закатывался в темно-стальную бескрайность мощно стоящих по всему западу вод.

В СССР литература была частью власти, задним двором номенклатуры, и ответственность слагала с себя то стоя по ранжиру, то держа фигу в кармане и внутренне сотрясаясь от смелости. Конечно и там номенклатуру не «боги лепили», а создавали люди, но «начинающим» и «молодым», жаждавшим причаститься к СП СССР, он воистину казался сошедшим с неба.

Здесь же все это исчезло, и следовало самим создавать пространство литературы на новом забвенном месте, в непривычной атмосфере полного отсутствия руководящей власти, «критиков в штатском», забивать первый колышек, самих себя назначать в критики, исследователи литературы, и первым, естественно, был закон джунглей - выставить себя группой, стаей, отрицать всё не твое, «дружить против», обозначать «гениев», «бездарей» и «отпетых графоманов». Так или иначе, «литературный процесс пошел».

Свирепствовало полное отсутствие чувства реальности. О переводах Шекспира и Мольера писали, что они лучше оригинала, как в анекдоте об афише бродячего театра на идиш – «“Гамлет” Вильяма Шекспира, переделанный и улучшенный Рабиновичем».

О романе писателя Н. говорили, что его поймут потомки. «Гении», соответственно, требовали к себе особого внимания, бросали в толпу читателей раздражающие фразы, лица их светились суровым величием непризнанности. Превосходная степень мешалась с очернением вне всякой меры. Свои же могли вознести своего до высот пророка русского исхода, а затем низвергнуть, обвинив в элементарной нечестности, кстати, никем и никогда не доказанной. На довольно частых встречах русских и ивритских писателей читались доклады на превосходном иврите, который был написан русскими буквами.

Миша Генделев, еще ходивший в членах СРПИ, неожиданно впадал в непонятную ярость, наскакивал на меня в газете или на семинаре; а однажды черкнул на салфетке в забегаловке Дома писателей заявление о выходе из Союза. Это заявление я нашел, будучи рядовым членом СРПИ, вместе с другими заявлениями (например, Анны Гроссман, ныне Исаковой, с просьбой о вступлении в СРПИ) на тротуаре, рядом с мусорным ящиком, по улице Бен-Иегуда, у того же недостроенного здания номер 1-3; там же валялась картотека членов СРПИ. Все это было попросту выброшено из комнат после того, как Сохнут перестал их снимать для различных репатриантских организаций, включая Объединение выходцев из СССР и Союз русскоязычных писателей.

Долгие годы на улице Герцля, в южном Тель-Авиве, висела вывеска газеты на русском языке «Трибуна», которую в семидесятых выпускал, кажется, болгарин Даниэль Амарилис вместе с книжечками бульварной литературы на желтой дешевой бумаге, гордо называя эту серию «библиотекой Даниэля Амарилиса». Вообще, страсть издавать губила ни одну душу. Издатели множились, брали деньги у жаждущих опубликовать свои книги авторов, а затем исчезали.

Литературная подёнщина, которая в среде СП СССР породила столько баек, и здесь, в Израиле обрела второе дыхание. Горский еврей Нисим Илишаев, да будет земля ему пухом, который с трудом изъяснялся на русском, ухитрился купить труд литераторов и редакторов, написать роман «Преступление без наказания», перевести его на иврит и – что самое невероятное – издать его в издательстве «Сифриат апоалим». Скандал разразился, когда Илишаев попытался организовать рецензию на свой роман. Обнаружилось, что большие куски романа были просто украдены у прекрасного русского прозаика покойного Александра Цыбулевского. Илишаев был оскорблен до глубины души, грозился подать в суд за диффамацию. Так или иначе он ухитрился получить членский билет СРПИ, который показывал всем встречным. Но так как билет выдавался на ограниченное время, которое истекло, Илишаев, как говорится, прижал меня в темном углу Дома писателя после моего избрания председателем СРПИ, требуя продлить его пребывание в Союзе, а я пытался ему объяснить, что членом русскоязычного Союза писателей не может быть человек, с трудом выводящий буквы на этом языке. Где-то он потом еще возникал, праздновал какую-то серьезную дату своего рождения и на шумном этом празднестве, по слухам, присутствовал сам Ариэль Шарон. Илишаев, этот сухощавый старик с вечно горящими глазами, был по-своему прекрасен неутолимой жаждой стать «писателем», тратил, вероятно, немало денег на свою страсть и на этой ноте, гнавшей его, ушел из жизни.

Восприятие литературного имени, да и произведения зависит от общего контекста культуры на этот период – в России и в Израиле, и контекст этот включает в себя и прежние приоритеты, и их отрицание. Потому с особой осторожностью следует анализировать творчество авторов, работающих в разном литературном – магнетическом – поле, пытаясь отыскать возможно больше влияющих и отталкивающих факторов. Закон Эйнштейна о влиянии наблюдателя на наблюдение ощущается здесь с удесятеренной силой.

Действует магия больших временных периодов. Уж как победно шествовал в 20-е годы модернизм, а ныне само время сметатает пыль с классики. Новый почти жанр – интернет.

Новая игрушка. Никаких критериев, пиратское господство вседозволенности. Можешь сам себя расхваливать безудержно, под псевдонимом ведя «гамбургский счет» от собственного пупа; случайно (по Фрейду) проговариваясь в желании «захватить власть», которой, по сути, нет. Методы критики знакомы: хваля – ругают, ругая – хвалят. Причем в обоих случаях цитируют себе в поддержку одни и те же имена, а то и их свергая с корабля, начиная с Ахматовой, прихватывая Бродского, Самойлова, Левитанского и прочая. Добро бы ограничивались отрицанием, но ведь не удерживаются, приводят в качестве положительных литературных образцов творения «гениев своего двора», в которых порой и искусством не пахнет.

Никуда не деться от временщиков тусовочной литературы. Внезапно кажется, что та или иная группа может сама по себе представлять скандальный, но интерес. Не стоит тешить себя иллюзиями.

В конце концов, «Бриан это голова» – в большом местечке по имени Одесса.

Признаки всех этих комплексов уже обозначались в те первые дни ранних семидесятых в русской культурной среде Израиля. А лозунг «Нет культуры в Израиле» культивировался все годы, то исчезая, то возникая вновь.

Московские и питерские евреи-литераторы, обретавшиеся там на обочинах, столичные провинциалы и маргиналы, здесь обнаруживали имперский комплекс неполноценности. Дорвавшись до руля того или иного издания, сетовали на его страницах, что израильтяне их не печатают, но сами вели себя точно так же в отношении «меньших своих братьев» из бывших республик и окраин и вообще менее преуспевших.

Слабо, но довольно устойчиво выявлялись законы «дикого Запада»: доморощенная критика, замешанная на провинциальном высокомерии и на ни на чем не основанном крайнем индивидуализме, была беспощадна в своем зубодроблении.

Упоминаемое мной, конечно же, составляет небольшую часть событий, произошедших за тридцать лет в рамках СРПИ и вне этих рамок, и сегодня оглядываешься даже с некоторой долей ностальгии, как на собственную молодость или зрелость, начинавшую сызнова, с нуля, свое психологическое и интеллектуальное существование, но, так или иначе, это была и есть наша с вами жизнь.

Она продолжается в будущее, и сюжет ее явно неординарен.

В этот юбилейный год мы можем, не кривя душой и не впадая в лишний пафос, отдать скромную дань апологии и сказать, что литература, создаваемая на земле Обетованной, отражает один еще неосознанно огромный процесс кочевья, обретения родины, отторжения от нее и вторичного возвращения, и вершится процесс этот в нашей с вами жизни, а не в каком-нибудь Макондо Габриэля Маркеса, хотя налицо в нем вся необычность, магия и трагедия тех легендарных мест.

 

 


 
 
Система Orphus