Исследования Михаил Вайскопф ИСКУССТВО УМИРАТЬ
Комментарий к новой книге Михаила Генделева облегчен для меня обстоятельством, выигрышным для рецензента, — ее сюжет и направление были предсказаны в заметке («22», № 26), посвященной предыдущему собранию стихотворений – «Послания к лемурам» и, в частности, «Серебряной осени Палестины». Нынешний корпус текстов естественно задан предшествующим и развивает ту же тему: «небытия» и «псевдобытия». Между прочим, сходные мотивы психологически близки любому русскоязычному автору, вырванному из привычной культурной среды, более того — переселившемуся в государство, само существование которого несколько условно и порой служит укором логике. И все же никто, кроме Гендепева, этой темы не сделал осознанной творческой доминантой. Объяснение, вероятно, лежит за пределами литературы и, следовательно, касаться его не будем.
Наряду с темой смерти Израиль способен предложить другую, созвучную с ней и столь же неисчерпаемую. Я говорю о чрезвычайно интенсивном ощущении единства времени, придающем отдаленнейшим событиям явственную актуальность и, в конечном счете, отменяющем само понятие времени.
(«Ода на взятие Тира и Сидона»)
В последней вещи Генделева обе темы сплетены, но вторая решается через первую. Если для автора действительность есть иллюзия, метафора небытия, то единственно достоверным содержанием истории остается монотонность смерти. Отсюда производный мотив нескончаемой битвы как раскрытия и интригующего изобличения подлинной реальности:
ибо
Иными словами, война у Генделева освобождается от всяческого трагизма, превращаясь в ритуал, в веселую и злую игру с повторяющимися ходами. У кого еще можно встретить такое вот, столь же колоритное, сколь и колористическое описание:
(«Стой! Ты похож на сирийца!»)
В книге изображен ночной, а вернее — мертвенный мир: «посмертный небосклон заря проносит мимо»; Луна источает мрак — «черный свет»; «нас рассматривала тьма луной своих глазниц», «тьма лун». Вместо дома — могила: «лежит лицом вся на лунный свет в морщинах каменная кровать»; вместо собеседника — отражение, двойник: «с кем и кому я не стелю на полу кто мне по каменному столу кружку подвинет и пищу жителя в нашем жилище». Телесное воскресение бессмысленно, смерть и бессмертие однозначны, заря — морок:
(«Ода на взятие Тира и Сидона»)
В «Простых военных октавах» сказано: «Рассвет начнется там, где был закат». Это значит: восхода нет, восток и запад тождественны, пространство —– такая же тавтология, как время.
Приходится вместе с тем отметить неизбежную двойственность авторской позиции: уничтожая вещественные формы бытия, война тем самым вскрывает их элементарную, осязаемую реальность; с другой стороны, именно эта вещественность синонимична бренности, косности и потому — неподлинности мира.
На этой двупланности последовательно развертывается главный, скрытый сюжет книги, который я определил бы как парадоксальную попытку автора удостовериться в собственном существовании. Исходный момент —– стремление лирического героя обрести телесность и пространственность: воплотиться.
(«Ночные маневры под Бейт-Джубрин»)
Герой Генделева как бы воссоздает себя, собирает, выстраивает по частям:
Коль скоро внешние реалии призваны закрепить и засвидетельствовать бытие героя, становится понятной его манера подтверждать свое присутствие ссылкой на внешние же обстоятельства. То есть, хотя автор постоянно выступает в роли свидетеля, функция этого мотива состоит как раз ѳ его обратимости. См., например, в «Затмении луны» или в другом тексте: «С войн возвращаются если живой значит и я возвратился домой».
Но в процессе разлома и крушения реалий ссылки на них все резче обнаруживают свою несостоятельность. Смерть не дает «опоры телам», настоящее бытие - не в косной материальности «фигур», а в чистом движении, в линиях жестов, вслепую вычерчиваемых бабочкой-Психеей:
В цикле «Вавилон» Генделев, отойдя от описания войны, переводит в другой аспект тему снятия реальности, разрабатывая мотивы тягостной тавтологичности истории. Здесь остраняется то, с чем скреплено представление о поэте, — фетишизация языка. Земля возвращается к исходно-элементарной данности, к первобытному состоянию глины, к «мычанию неразделенной речи»:
В хаосе разрушений и обновлений отыскивается твердое неразложимое ядро — бытийствующее сознание автора. В начале цикла говорится: «ни нас нет ни теней»; в конце — провозглашается «день восьмой», то есть воскресение, явленное в творчестве и избавленное от унизительного бремени телесности:
Другая незыблемая данность, обнаруживаемая в переменчивой, но однообразной веренице исторических событий, — Иерусалим, «вечный город». И декларируя онтологическую связь с Иерусалимом, автор закрепляет за собой право смотреть на мир извне («Смотри на вавилон со стен Иерусалима смотри на вавилон»), признавая одновременно свою вещественную, пространственную включенность в набор исторических реалий. Однако этот оприходованный, инвентаризованный в книге быт истории отбрасывается в ненадежное вместилище «памяти», обреченной погибнуть вместе с личностью автора. Последней действительностью — памятником творческого сознания — остается сама книга «Стихотворения Михаила Генделева»:
Очень немногое уцелеет в ближайшее десятилетие от нашей — репатриантской и эмигрантской — культуры. Книга Генделева — сохранится. «И все-таки я — был».
На сайте опубликовано мемуарное эссе В. Тарасова «Ступенчатый Свет», посвященное А. Волохонскому, М. Генделеву, альманахам «Саламандра», творчеству автора и многому другому.