Интервью

КОНДОТЬЕР

 

Михаил Генделев, известный поэт, прозаик, журналист, примечательнейший персонаж израильской литературной жизни, энное время назад по делам редкой службы отбыл в иные края и с тех пор в здешние наведывается нечасто и ненадолго.

Слухи о том, чем занимается Генделев, бродили разные, один достоверней другого, дабы уступить место ошеломительной правде: он обретается в разреженных политических сферах, сотрудничая с Борисом Березовским, сперва всесильным, позже – опальным, но по-прежнему интригующим. Мой первый вопрос Михаилу, прибывшему погостить в Иерусалим, возвращает его к истокам нового поприща, для собеседника, впрочем, не столь уж и нового: что побудило к перемене участи, что подтолкнуло к отъезду в Россию и переходу в необычную для поэта профессию?

[Александр Гольдштейн]

  

 

Я уехал сразу же после работы копирайтером в израильской избирательной кампании 99-го года, уехал на инерции азарта, не истратив весь его заряд. Работу в России предложили быстро и совершенно случайно: меня, в качестве специалиста по выборным технологиям, пригласил Борис Абрамович Березовский, это была думская кампания.

 

Как, собственно говоря, удалось вам встретиться с Березовским? Дело как будто совсем непростое, с улицы не придешь?

 

Понимаете ли, в ту пору израильский человек, занимающийся выборными технологиями, по-нынешнему выражаясь, пиаром, казался существом экзотическим, притягивал внимание, как семафор в перьях.

 

Миша, опишите, пожалуйста, круг ваших обязанностей, как они эволюционировали.

 

Описать сложно, а поскольку нет желания вдаваться в детали, отвечу формально. Для того, чтобы серьезно работать в области политического пиара в России, необходимо владеть материалом, которым я тогда не владел, вследствие чего мои опыты носили характер «взгляда и нечто» и являли собой набор общестратегических – большое, видите ли, видится на расстоянье – рекомендаций. Они то ли были услышаны, то ли нет, поди узнай, что отзовется и отозвалось в такой громадной машине, какой являются выборы; полезность отдельных, частных советов в этих баталиях проблематична. Тут как на войне, когда в массовке шевеления армий меркнут чудеса местного героизма. Если дело, конечно, не касается креатива, придумывания идей или становящихся стикерами дразнилок, наподобие тех, что я выдавал в Израиле: «Красный Перес – черная перспектива», «Мы с Биби, и мы правы», потом они были аккуратненько украдены в русский пиар, сама схема лозунга, хотя, с другой стороны, в сходных ситуациях профессиональные головы профессионально работают примерно одинаково. Ну, не у всех, но – работают. Сегодня, однако, я пиаром не занимаюсь вовсе, роль его в незрелых демократиях изрядно преувеличивается, а вместо PR появляется RPreal politics, реальная политика. Пиар ее долгое время подменял, по крайней мере в общественном сознании, коему сознанию мерещилось, будто пиар все и творит, всеми рулит. Что такое политические технологии? Это манипуляция общественным сознанием, и бессознанием, и мнением, с учетом некоторых ресурсов, как-то: ресурса СМИ, ресурса денег, государственного контроля или того, что называется административным ресурсом. Сему в результате пришлось мне научиться.

 

У кого вы учились?

 

Учился, честно сказать, на марше. Я же раньше был в том числе и политическим журналистом, еще прежде того – политическим аналитиком, но воедино как-то все не сводилось… Должен заметить, на низких уровнях занятий чем бы то ни было простая природная сообразительность помогает, на стадиях повыше, напротив, она начинает мешать, тут предполагаются специальные знания, когда же вы забираетесь в эмпиреи, от сообразительности желательно начисто отказаться, там решают опыт и интуиция (смеется). И вот, я простодушно занялся пиаром.

 

Мы приблизились, таким образом, к фигуре Березовского. Что это за человек, нельзя ли набросать его психологический портрет?

 

Я в своей жизни встречал немало людей умнее меня. Я встречал их, как ни странно, среди поэтов, среди философов и, безусловно, среди тех, кто обладает потенцией мыслителя, на что я сам не слишком-то тяну, да и амбиций таких не имею. Но людей, соображавших быстрее меня, я не видел. Так вот, скорость мышления Березовского настолько меня потрясла, что я, немедленно после свидания с ним, захотел у него работать. Я представил довольно-таки сложную идею (мне было предложено сформулировать мнение по определенной теоретической проблеме), идею, в которую, будь она предложена мне, я по-настоящему не смог бы вникнуть и за полчаса; Березовскому же, прочитавшему текст, хватило пяти минут, чтобы повести речь о самой сути моего предложения. Замечательная скорость, восхитительная комбинаторика, отменное политическое остроумие. Человек он, легко представить, нелегкий, но в интеллектуальном отношении невероятно интересен; он подтягивает, не позволяет распускаться.

 

А склад личности, реакции?

 

Непрерывная атака, фонтанирующий тип, и при том еще одно, безумно симпатичное качество – он хотя бы делает вид, что выслушивает собеседника, а уж это экзотика в политике.

 

Некоторое время тому назад Березовский был эмблемой колоссального успеха и достижения своих целей, потом ситуация перевернулась, и сегодня на мир взирает аутсайдер, изгнанник, провалившийся во всех своих доступных обозрению начинаниях, только все еще очень богатый.

 

Я не хотел бы давать интервью за Березовского, отвечая на вопросы за субъект вашего интереса, но вы несправедливы и в первой, и во второй части суждения. Полагаю, что и Борису Абрамовичу свойствен несколько иной ракурс, иная оптика трактовки событий. Я не собираюсь оценивать, какой он стратег, был ли верен его проект приведения к власти нынешнего президента России – сам он утверждает, что альтернативы были унылее и даже значительно страшнее, это, повторяю, мнение Бориса Абрамовича, не мое. Но я полагаю и то, что он не считает себя стороной проигравшей, поскольку действительно, по всем характеристикам своего поведения, занимается по-ли-ти-кой, а может быть, и таково уже мое ощущение, он считает себя не человеком политики, а человеком истории, что требует иной системы жестикуляции, вообще иной системы оценок и веса поступков. Это мои слова, не его, я ведь довольно давно не разговаривал с ним о том, как он понимает историческую составляющую актуальной политики.

Кстати, одним и тем же людям он с течением времени предстает в разном обличье, любопытная метаморфоза произошла в этом смысле с Василием Павловичем Аксеновым. Несколько лет назад, помнится, он сказал мне о Березовском: боже, какой потрясающе интересный и нарядный персонаж, да это же авантюрный роман, да это же Мазарини! А совсем недавно обмолвился по-другому, мол, будь у него на два-три миллиарда поменьше, совсем свой парень был бы… (Опять же, кстати, я не разделяю ни первой, ни второй аттестации В. П.). На мой взгляд, БАБ – идеальная реализация судьбы еврея в России, сопровожденная и подкрепленная всякого рода историческими и, к сожалению, литературными параллелями – вы сами можете вписать их в интервью полным веером. Березовский очень успешно, очень празднично, очень красочно воспроизводит некий архетип…

 

Архетип кого?

 

Наверное, царского еврея.

 

А он, крестившийся еврей, – еврей?

 

Он настолько еврей, что факт крещения есть дополнительное обстоятельство его еврейства. Он абсолютный еврей и абсолютный русский человек. Он именно в той мере русский человек, в какой им может быть только еврей. В этом – весь спектр его доблестей и блистательных пороков, он элегантно выполнил эту историко-биографическую фигуру высшего пилотажа, а потому фильм «Олигарх» несправедлив, так же как и послужившая основой для него книга «Большая пайка», написанная Юлием Дубовым, бывшим крупным администратором ЛогоВАЗа. Хорошая, кстати, книжка, года полтора-два уже бестселлер в России… Березовский и в наиболее сводимых к философскому обсуждению позициях, и в рассчитанных на культурную публику интервью всячески акцентирует как свое еврейство, так и крещение! Но повторяю: я не хотел бы давать интервью за Бориса Абрамовича, что вдобавок было бы некорректно и с точки зрения моей нынешней профессии. Сменим тему, а?

 

Я все же предпочел бы задать еще пару вопросов, нечасто выпадает такая возможность. Какой образ России владел умом Березовского, когда он участвовал в избирательной кампании Путина, в какой стране он рассчитывал жить, предпринимая усилия?

 

Ему, во-первых, казалось, что олигархократия позитивна для России в этом историческом периоде, во-вторых, он полагал, что из двух бед страны – дураки и дороги – дураки опасней, и особенно опасен вооруженный дурак на большой русской дороге, в-третьих, он надеялся, что власть, способная воспринимать интеллектуальный продукт, станет более просвещенной, в-четвертых, он безоговорочный сторонник рынка. В этом плане он либерал-экономист в западном смысле слова.

 

И что, потом наступило разочарование?

 

Нет, пришла другая история. Суть не в том, что Березовский не прочитал генные коды Путина, суть в том, что Путин оказался человеком Системы, а поскольку был он вроде бы человеком со стороны, то есть «ничей», то, воцарившись, оперся на хорошо, вернее, на единственно знакомые ему плечи, рычаги и маховики. Опереться на олигархократию, на самих олигархов, на «Семью», в той форме, в какой она существовала, Путин не мог, ибо его приход к власти, во всяком случае в социально-пиаровском отношении, был построен на критике недостатков предшествующего устройства Власти, посему он был вынужден опираться на то, что ему было выдано вместе с образованием, грамотами и личным оружием. В результате и получила Россия весьма оригинальную модель политического режима, сформированного в последние пару лет, режима, резко отличного от режима предыдущего и очень любопытного с точки зрения двух своих векторов, энергетического и исторического. Ведь в России, по-моему, складывается довольно-таки академически даже интересная система просвещенной тирании – нет, шучу, это, разумеется, не тирания, даже и не диктатура, а государственный миф сильной власти, иллюзия, верней имитация власти, устраивающая народ. Пока режим разбирается с элитами, причем оперативно и жестоко.

 

Эта квазитирания – действительно просвещенная?

 

Естественно, мы ведь живем в мире информации и информированности. А вот просвещенней ли она ельцинской, трудно сказать, она другая, потому что основывается эта система на командной, жесткой вертикали власти. Со второй стороны, нынешняя система демонстрирует крайне пассивную, клиентскую политику по отношению к Западу, что вкупе со всем перечисленным характеризует, на мой взгляд, сегодняшнее состояние Власти.

 

Вы, Миша, застали и Россию ельцинскую, причем в ее самые громкие дни, в апогее, так что имеете шанс сравнивать с нынешней. Чем разнятся они атмосферически, по настроению, ощущению жизни?

 

Разнятся для кого?

 

Да хотя бы для вас, наблюдателя и, до некоторой степени, игрока.

 

Речь идет не о манипуляциях президента с народом, даже и не с электоратом, простите меня, пожалуйста, за цинизм, но о манипуляциях президента с элитами. Это элиты встраиваются, расчищаются, воспитываются, фильтруются и приспосабливаются властью для служения себе и власти, это внутри элит отрабатываются гримасы государственной физиономии. Теперь о позитиве и негативе, о добре и зле. Я кондотьер, наемник, работающий по заказу, исходя из своих собственных представлений о сущем и должном, из своих моральных установок. Есть группы, предметы и цели, с которыми я не стал бы работать категорически, например с антисемитами и криминалом, – не хочется и не буду. Не сказал бы, что беды и горести России, положительные и отрицательные моменты ее бытия для меня пустой звук и что я гляжу на них с холодным, отчужденным сердцем, как всего лишь исполнитель политических проектов. Но при этом я немножечко наемник, каковых наемников в стране подвизается достаточно много, специалисты по пиару работают в изрядных количествах.

 

Израильтяне тоже?

 

Да, и мы. Да-да, и немало.

 

Не приводит ли эта активная и, по всей вероятности, увлекательная деятельность к тому, что вы начинаете идентифицировать себя с сугубо российскими проблемами – они становятся натуральной средой вашей жизни, коль скоро живете вы именно ею, и приковывают к себе не только в профессиональном, кондотьерском смысле, но и, да позволено будет выразиться, в сущностном? Так хрестоматийный разведчик влюбляется в место своей командировки.

 

У меня есть свои, персональные отношения с Россией, не только непосредственно со страной, но и с понятием и символом России; у меня был с нею, с Россией, с ее образом, тушей и плотью, с ее душой, то есть психикой, тяжелый конфликт, завершившийся недавно сердечным, вернее простосердечным примирением. Да, был период, когда я видел в этой стране источник своих обид, необязательно бытовых, но и национальных и экзистенциальных (чтоб не сказать больше), да, была пора, когда Россия являлась мне в облике воплощенного недружелюбия, а подчас, в иные времена, более легкие, мне вся эта образность была по барабану. По сей день я не чувствую себя русским писателем...

 

Каким же?

 

Я писатель израильский, точно израильский, и гражданин, позвольте вам заметить, тоже, двойное гражданство – штука для меня решительно невозможная. Но при этом... Мне многое нравится в России, многое и в куда большем ассортименте, нежели предполагал, так что родятся влечения, пристрастия. Пристрастие, допустим, к ароматам и запахам, там пахнет лесом, а не смогом, и пахнет так, как мне того надо по интимному запросу моего детства, там настоящее, правильно поджаривающее подсолнечное масло, там водятся гастрономические чудеса, которые возвращают вам ощущение жизни, там любимые мною бани, там, в конце концов, возникает драйв от словесных фигур, иногда чудовищно раздражающих, нередко доставляющих удовольствие, удовольствие от высказывания, там акустика культуры и, что немаловажно, привлекательные дамы, ох, какие пленительные женщины в России, просто восторг, там дует с Невы – есть, есть в ней, матушке, кейф! С другой стороны: мрачные морды на улицах и в целом низкодепрессивная атмосфера, особенно в провинции, фан-тас-ти-че-ское хамство, никак не коснувшееся сервиса, исчезающее из него лишь за очень большие деньги, почти садистская нелюбовь к пациенту, реципиенту, потребителю, который до того притерпелся, что даже не замечает мук, – так на старинных росписях в пражском соборе каких-то бедолаг с меланхолично-удивленными лицами садюги-демоны перепиливают жуткими пилами, а им уже хоть бы что. Хоть бы что – девиз российского сервиса. Внешне стараются, не отнимешь, но не очень-то получается... Природа берет свое. Что до меня, то живу я в Москве, у меня семейный быт и кот Васенька, но половину рабочего времени провожу в седле, в разъездах.

 

В чем именно состоит ваша служба сегодня?

 

В настоящем времени я работаю в нескольких политических проектах, занимаясь в основном не пиаром, но политическим консалтингом.

 

Переход к новой форме деятельности означал, по-видимому, и попадание в принципиально новую человеческую среду. Не могли бы вы обрисовать преимущественный антропологический тип вашего нынешнего общения?

 

Я любопытно устроился – почти не общаюсь с людьми, тем более с людьми политики, я общаюсь с идеями.

 

Но идеи преподносятся людям?

 

Я не слежу за дальнейшей судьбою идей, а решаю некоторое количество задач.

 

Тем не менее, кто вас окружает?

 

Еще раз: я не работаю с людьми, ни с Кремлем, ни с какими-либо другими важными персонами, мне это не нужно. Я работаю с ситуациями; у меня спрашивают, как поступить, я отвечаю, что, по моему разумению, желательно в данной ситуации предпринять, а чем можно пренебречь. Скажу лишь, что идиотов у власти в России значительно и принципиально меньше, нежели в Израиле.

 

Условно говоря, вам не приходится соприкасаться с такими нарицательными фигурами, как тот же Глеб Павловский?

 

Нет, не приходится, это не включено в мою сферу.

 

Что с литературой, Миша?

 

Вы спросили об этом с таким придыханием... Словно врач у постели больного.

 

Наоборот, вопрос адресован сокрушительно здоровому, именно этим и вызвано придыхание.

 

С моей литературой вот что. В издательстве «Время» лежит мой однотомник под названием «Неполное собрание сочинений», семь под одной обложкой написанных в Израиле поэтических книг, напечатать должны к концу года. Новых текстов там нет, я перестал писать стихи в 97-м, исключение – шуточная ода к 70-летию моего друга Василия Аксенова. В Израиле в издательстве «Бесэдер?» скоро выйдет книга «Обстановка в пустыне», состоящая из гимнов, эпитафий и прочих литературных обзывалок, в Питере, кажется, грозятся издать мою кулинарную книгу. Это, пожалуй, все. Буду ли я когда-нибудь сочинять, не знаю, сейчас не хочется, а стихи – занятие физиологическое.

 

Литературное общение входит ли в ваш распорядок?

 

Конечно, пусть не в тех дозах, что раньше, но входит. Я шучу, ем, выпиваю, треплюсь с близкими, милыми мне московскими приятелями – Рубинштейном, Кибировым, Гуголевым, с Игорем Померанцевым из Праги, очень замечательный господин, часто наведываются Веллер, Аксенов Василий Павлович – застолье гарантировано. А относительно трепещущего участия в современной литературе... Этого нет, потому хотя бы, что современное состояние русской литературы, за вычетом отдельных восхитительных удач, мне не нравится – хоть ты тресни.

 

«Не нравится» – понятие многосмысленное. Что означает оно в вашем случае?

 

Мне не нравится тон и атмосфера этой литературы, не нравятся ее продукты, не нравится Вера Павлова в качестве образцового сочинителя стихов – уж это-то мне не нравится агрессивно, я не вижу повода для написания таких стихов, он в области школьной гигиены. Не нравятся неталантливо-пиаровские скандалы с «Идущими вместе», «Едящими вместе»...

 

В чем потаенная суть этих скандалов, что кроется за попыткой привлечь к суду Владимира Сорокина и Баяна Ширянова (Кирилла Воробьева)? Я обращаюсь к Михаилу Генделеву, работающему в области общественной и политической психологии, массового сознания.

 

Если бы это была издательская акция, то следовало бы признать, что удалась она звездно – такая акция стоит бешеных денег.

 

Александр Иванов, глава издательства «Ad marginem», уверял, что она обошлась бы ему миллиона в полтора долларов.

 

И даже больше, к этому подключился к тому же подвывший, не разобравшийся в ситуации Запад, западная литературная элита. Бредятина.

 

А если немного конкретней?

 

Прежде всего это дурь, а кроме того, не сильно чистоплотное поведение обеих сторон.

 

Обеих?

 

Конечно. Скандалы ведь надо подогревать, в них надо участвовать. Нормальный литератор, если таковые остались, должен был бы пожать плечами и отойти, но оба автора и аккуратно присоседившийся к ним Виктор (Ерофеев. – А. Г.) оседлали скандал и понеслись продавать его средствам информации.

 

Параллельно с этим разворачивается дело, которому уделяют меньше внимания, а ставки в нем серьезней.

 

Лимоновское? Ну, моя любовь к Лимонову известна, но положение неприемлемое. Лимонов в стремлении построить себе биографию нагородил слишком много, начав баловаться вещами, коими, будучи человеком цивилизованным, не ребенком и не поэтом, баловаться не следует. Уж очень нежно отнесся он к политической романтике тридцатых-сороковых, пиар левого писателя. Но своего Лимонов добился – столкнулся с системой, оказавшейся, наперекор его ожиданиям, непросвещенной, говорящей с ним языком ВОХРы.

 

Он и вправду разозлил власть?

 

Лимонов разозлил не тех, кого хотел, он рассчитывал разозлить образованную, интересующуюся литературой публику, элиту, видящую в нем идеологического противника, а рассердился участковый. Участковый надулся, налился кровью и получил на свою злость благословение сверху.

 

Большого сочувствия к Лимонову как будто не наблюдается?

 

Большого сочувствия нет, потому как многие его (иногда справедливо) терпеть не могут, но было бы неверно говорить о равнодушии. Люди здравоумные все-таки понимают, что судят писателя, и не за политику, а по обвинению в свободе поведения. Мне, как писателю, неприятна эта игра. Это грустно, опасно и страшно – серьезная причина поежиться, уж очень нацеленно работает милиция, она же прокуратура и суд. Лимонов – замечательный поэт, со стихами, к сожалению, расставшийся, и автор отчетливо отвратительных мне сочинений в ином роде, тоже не вовсе бездарных.

 

Нынешнее время – самое интенсивное в вашей жизни?

 

Заниматься тем, чем я занимаюсь, так же интересно, как писать стихи. Ну, не совсем так же, поскольку стихи писать сложнее, они требуют большей концентрации, большего вложения страсти. Но в интеллектуальном смысле мое поприще устраивает меня полностью. И это притом, что литературные мои навыки мне сегодня не помогают нисколько, как прежде не помогали навыки медицинские.

 

 

Вел интервью Александр Гольдштейн

 

 


Окна (Тель-Авив). 2002. 10 октября.

  

 

Система Orphus