РОВНО: ГЕНДЕЛЕВ

 

Когда мне предложили колонку - все, что еще есть, то есть еще осталось человеческого во мне, надулось, напыжилось, выпятило грудь и надменно глянуло поверх моря голов... Всего-то человеческого нашлось во мне, чтоб встрепенуться душе на блистательный перечень живых современнико-гигантов, к концу жизненного пути удостоенных колонок. Значит, так: М. Горбачев в какой-то итальянской "Ла ...", Н. Щаранский в "Джерузалем рипорт", Э. Кузнецов во "Времени". И мы – в приложении. Очень мило.

Наоборот - все нечеловеческое во мне - т.е. все, что еще осталось от поэта, перевалившего и 26, и 37, и 40, пережившего такие хорошие возрасты для расстрела, а также свои желания и мечты, замученного бескормицей, бесплатной славой и русскоязычием, - неестественное естество мое возмутилось несказанно. И вспомнило естество наших покойных предшественников, колонов и рабов несжатых газетных полос: Киплинга и Розанова, Честертона и Хемингуэя, Чехова и Довлатова. И подумало естество. О тысяче четырехстах словах в номер - подумало. И пригорюнилось: что это - с одной стороны - деньги, а с другой стороны - слова. Вот Экклезиаст, например, не писал в приложении, и Иса из Нацрата не писал. И никаких слов в неделю абсолютно не писал граф Толстой. Граф обожал пахать, но не за такие деньги.

И опять же: хоть и небольшие, но деньги. Сначала слова, шекели - потом. Сначала золотые слова, сикли серебра - потом. Утром слова, вечером - сикли. А скорее всего, утром и вечером слова, а когда-нибудь - не близким майским вечером - сикли. По птору от мас-ахнасы.

В принципе я шекели видел. Очень красивая печать, такие они - разноцветные. Крайне редки. Наверное, раритеты они потому, что их печатают за границей, кажется, в Голландии. Там они, вероятно, и расходятся прямо на месте публикации - за рубежом. Сюда, по крайней мере - ко мне, они за отдаленностью не поступают. Достать у моих знакомых подлинник практически невозможно. Недавно показали десять шекелей. Филигранная работа. Не описать...

Я лично знаю господина, у которого есть тридцать новых шкалей. Правда, в минусе. Где-то он их раздобыл. Очень приличный, начитанный господин. Моет трупы в хеврат кадише. Знает матерьял. Цитирует. Меня, например, читал. Бонвиван. Из Кирии. Критикует Чистый Разум. Но я отвлекся.

Отвлекся я от размышлений, потому что в дверь постучали. Терпеть не могу, когда в дверь резко стучат. Вздрагиваю: "Это за мной!" Но отстучали - "не за мной", я его не интересовал, его интересовал ток электрический, он и алкал его отключить. Скромный чиновник в кипе. Звать Гиора. Мокрый, несмотря на сухую вокруг погоду, - подняться в наши с ним лета ко мне в мансарду - не шутка - четырнадцать пролетов, семь этажей, о лифте не может быть и речи. (Вниз значительно легче. От искушения этой легкости необычайной - в пролет не заглядываю.)

Пришел Гиора, а я доверяю его словам, отключить мне Свет. Я ему говорю: Я, мол, писатель, свет мне отключить нельзя; свет, мол, и Стило - орудия моего труда, я не могу без Света, ибо альтернатива ему - Бессветица, т.е. - Тьма. Долго так ною, на местном диалекте древнееврейского, на одной интонации: что никак нельзя без Света, пусть даже искусственного, писателю, что я без этого Направленного Пучка Фотонов в упор не вижу реалий мира, что если ему так уж не терпится отключить за неуплату, пусть отключит газ, все равно готовить пищу телесную не из чего, что в темноте мне придется архаично щипать лучину и отдавать креационному акту при отсветах пламени собственных рукописей, а они не горят, потому что отсырели, - так вот, писать при пламени прошлого - суть декаданс, дешевое эстетство и портит стиль.

А он мне в терцию, категорически: во-первых, газ - это не он должен отключать за неуплату, а другой, несмежный ему специалист. (Но плиту, к которой я его подвел познакомиться, рассматривал Гиора с интересом не любительским. Еще бы! Чай, антиквариат плита - турецкая ручная работа, античнее мандата, ее еще турки выбросили). Во-вторых, писать можно днем, при ярком дневном естественном свете божьем. И в-третьих: "За свет надо платить".

Почуявши слабинку, пустился я во все тяжкие и возразил.

По первому пункту: газ он вполне может мне отключить, потому что "то, что не по специальности", - это отговорки. Я вон по специальности врач, меня этому семь лет учили, а тружусь я, лет двадцать как, - по Департаменту Изящной Словесности, чему меня уж точно никто не учил, а наоборот, даже отговаривали. И что? И - ничего. Во сколь книг откатал! И вообще - нечего специальностью бряцать. На Ближнем Востоке у нас так принято: по специальности работают только дилетанты. Боевик - главой правительства, дантист возглавляет делегацию палестинцев, зэк - главным редактором, репатриант молочно-восковой спелости - лидером политического движения. Так что он, Гиора, смело может отключить газ. Мне.

И по второму пункту я опроверг: нет! Я не могу писать днем. Днем я причащаюсь к архисовременной музыкальной культуре нашей страны. Живу я на мидрехов в самом центре Иерусалима. Уже десять лет как квартирую, и уже три года как - утром в мансарде моей - утро начинается с рассвета. Просыпаюсь я под могучие всхлипы духовых. Это по всей улице Бен-Иегуда сводные оркестры алии дают ностальгию. На промысел выходят небритые дяди еще затемно, утро, мол, туманное, утро седое. Потом марш буденовцев-нахимовцев-энтузиастов, потом, не отвлекаясь на обед, ресторанная лампада и ария Чебурашки, вечером - "Взвейтесь кострами..." и обязательное "Прощание славянки", "Гори, гори, моя звезда" и "Темная ночь" додувают, понятно - уже на ощупь.

Давеча датый лабух с люминесцентной надписью на толстовке по-русски и по-английски соответственно: "Ай лав Нью-Йорк" и "Пусть отсохнет моя правая рука, если я, забуду тебя, о, Иерусалим!" - "Реве та стогнэ..." доигрывал в половине второго. Я подкрался и вкрадчиво так процитировал: "Не дудел бы в трубу, молодой человек/ Полежал бы ты в гробу, молодой человек!" (О, Мандельштам!).

Не оттого ли я так теперь не люблю, когда стучат в дверь... А при свете дня писать решительно не могу. Все катается на мотив "Синий платочек". И филиппики, за кои заслуженно несу титул года "Враг алии номер один. И абсорбции". И переводы стихов Борхеса и Шломо Ибн-Габироля. Что б ни писал, от некролога до одической поэмы, - он же. С опущенных плеч. Положительно не могу творить при беспощадном, все высвечивающем свете дня!

Пункт третий: "За свет надо платить".

Платить надо. Этому меня научили свинцовые мерзости жизни. Когда-то, десятилетие тому как, от большой нужды взял я банковскую ссуду в полторы тысячи долларов. Некоторое время я ее, ссуду эту, не повыплачивал. Через четыре года банк по суду взыскал с моих гарантов шесть тысяч тех же пресловутых долларов и вломил мне дополнительный иск еще на двадцать одну тысячу долларов США. Именно наличием этого долга или, точнее, отсутствием этой суммы после десятка лет со дня опрометчивого поведения по взятию ссуды и объясняется готовность пойти на отключения необязательного синего пламени в доме моем, о мой друг Гиора! О мой друг из хеврат хаш-маль! О!

Но ведь плачу же я за Свет! Книги вот пишу про вечное и возвышенное "на русском языке последнем мне". Стихотворения сочиняю... Плачу. За небо плачу. За свет. И за воздух горнего Иерусалима плачу.

...Да ладно, чего там!.. Буквально сейчас, я буквально возьму себя в руки. Нет-нет, я совершенно спокоен. Ничего-ничего, сейчас все будет в порядке. Беседер, говорю. Гамур.

Ну вот: а вы говорите - свет-свет...

Одним словом, не отключил мне добрый Гиора свет. Так и живу при свете. Пишу еженедельную колонку. И синее пламя полыхает в моем жилище.

 

 


Генделев Михаил. «От первого лица. Ровно: Генделев». Калейдоскоп (Тель-Авив). 1992. 27 марта. С.21

 

  

Аленький цветочек, или дочь света Фира Циппельштейн

 

По утрам я отказываю роду человеческому в чести включить меня в свой состав. На месте рода человеческого я бы не особенно расстраивался: потеря не велика, приобретение чрева то узнаваньем. По утрам просыпается моя природа: новости цвета, окрашенного в головную боль забора, автоответчик проквакиваёт катастрофы прошлой ночи, телефон поставляет свежую штыкованную волну-атаку на меня. Именно по утрам случается самое страшное: событие, как известно, совершается в момент извещения о событии (событие просрочки платежей, возврата опрометчивых чеков и событие ареста за что ни попадя, но как назло - персонально и прицельно - тебя. - М.Г.!). По утрам, ой да по утрам - как бы поздно оно ни начиналось, это утро туманное - ты с последней прямотой постигаешь, чего и каким способом ты уже не успел в жизни, потому что проспал, потому что досадный и, как всегда, открытый перелом пяти маховых (главных) перьев правого рабочего крыла, потому что она уже ушла безвозвратно и вообще тебе не по карману, и потому, что позвонил агент "Общества чистых тарелок" и поведал (это в шесть тридцать-то утра!), что у него подгорело.

Засыпаю я всегда с полуулыбкой на своем полулице - просыпаюсь я - а полуулыбку заело. Впрочем, один раз, помнится, я проснулся хохоча - снился мне сладкий садо-мазохистский сон-сериал. В первой серии я получил Нобелевскую премию, во второй серии у меня ее отобрали несвоевременно ворвавшиеся на мой чердак гангстеры, а в третьей серии выяснилось, что отобрали не мою премию, а Бродского.

А вообще-то деньги снятся к слезам. И все прочее - тоже.

А вообще-то лучше бы мне не видеть сны. Сон моего разума рождает вас, чудовища.

Вот, чего там далеко ходить, мой коллега А. Это в его лошадиную голову запало, пока я сплю - не только написать статью, любомудрское эссе о евреях-гонщиках, но и опубликовать в утренней, которая на завтрак - газете, озаглавив "Абрам и Сара в пыльных шлемах".

Или - чего там далеко ходить, особенно ежели ошпарился, кофе и не можешь отдышаться от предыдущей, как принято теперь говорить, "аттракции", чего там далеко ходить, когда коллега Б. сообщает об одной известной персоне: "...он совершил алию из Бруклина в 1982 году..." Это такой язык? Бруклинский?

Или - коллега В... Встаньте, коллега, когда о Вас говорят старшие. Вот так. Это вы, монстр вы наш, снабжаете свои опусы на всяческие темы интригующими шапками - "Любовь... ненависть", "Преступление и... наказание", "Принц и... нищий" и уж совсем лакомое "Молодая... гвардия". Это, как я понимаю, - чтобы заставить читателя задуматься.

Чего там далеко ходить? А радио лучше даже вообще не включать - сие, как выразился один мой конфидент, - полное зооложество, РЭКА, одним словом.

Пью свой утренний кофе. Напеваю "О, лучше б никогда я вновь...".

Стук. В дверь.

"...не просыпался". М-да. От лица, которое стучит в дверь, вместо того, чтобы надавить на пипку звонка, я не жду ничего хорошего. Сам потому что такой. Злая энергия потому что бьет. Бурливый потому что. Ладно, отпираю дверь. Стоит.

Я ей говорю, вернее вру:

- Мадам, - говорю, - вы же видите - я работаю, я занят. - И зябко кутаю хрупкие свои плечи в халат.

- Я не мадам, - говорит она, впрочем, с довольно покорным выражением на личике. (Лет тридцать назад она вполне б сошла за аленький цветочек в засуху.) - Я не мадам, я Света, вернее Ора. И фамилия моя, вернее, творческий псевдоним - Светова. Теперь - Бат-Ора. (На Свету Све-тову - Ора бат Ор, во девичестве Фира Циппельштейн - похожа, как я на Шварценеггера.)

- А я Михаэль Самюэльевич Генделев-Хермонский, - говорю ей в надежде, что не поверит, зальется русалочным смехом и убежит, цепляя за березки, в даль, в даль...

- Я не оторву у вас ни одной лишней минуты, - лепечет Света-Ора-Фира, и вдруг я замечаю в руках, точней притулившимся у трогательно не прямых ног мальчикового размера - чемоданчик. С такими демобилизуются из спецназа или выходят из лагеря.

Я очень не люблю, когда мне стучат в дверь, но еще больше я не выношу, когда в проеме стоят с чемоданчиками. Аленькие цветочки запаса. Я прямо паниковать начинаю.

-Не отрывайте у меня, если можете, - говорю я с нелюбезностью, прямо граничащей с хамством. - Я работаю, понимаете, Света, дочь Света, я ра-бо-та-ю!

- Понимаю. А над чем вы работаете, Михаэль Самолыч Гёнделев-Хермонский? Новая вещь? Сначала я вам почитаю, а потом с удовольствием ознакомлюсь с фрагментами вашего труда. Что-то очень эпохальное, не правдаль? Небось...

- Небось! - говорю я, чтобы хоть что-то сказать.

В принципе, я малодушничал с собой, поскольку уже исподволь догадался и о содержимом чемоданчика, и о цели визита, и о том, что произойдет сейчас. Но малодушничал, трусил, оттягивал момент истины, уповая на чудо. А вдруг она ошиблась дверью, а вдруг в чемоданчике фамильное серебро инков (из сумм Монтесум), а вдруг мне сообщат, что сгорела редакция, или просто что-нибудь хорошее, или это просто приехала дочка, дочурка моего вожатого из пионерского лагеря папиного завода "Вибратор", и ей негде жить, и жить она будет у меня буквально недолго, ну 2-3 месяца, пока не обустроится, а я пока могу пожить у моей бывшей какой-нибудь жены, на полу, на коврике, или... Да любое "или", но только не это! Не ЭТО!!! С утра! Прямо с утра тонкого утречка, в отличную хорошую стрелковую погоду для приведения в исполнение свежего смертного приговора. Но только не это!

Это - это она. Она звонила по моему телефону, требуя творческого свидания. Прикидывалась мужчиной, старухой, беспризорником, говорящим попугаем Р-ромой, колической старухой, туристом, бардом-надомником - это она, это он, это оно, это судьба. Это из-за нее, него, их - я утреннюю почту сначала получаю, потом выкидываю, читая только наверняка: счета, да штрафы, да повестки, а если что по-русски, так что же может быть нужного по-русски-то - когда опыт подсказывает, что по-русски пишут только графоманы! Светы бат Светы.

И вот так, по дешевке, вот так опрометчиво подставиться, чтоб взяли с постели, тепленького, токо что кофею испившего, еще чубук дымится и...

- Небось! - отчеканил я. (И решил для себя: Нет! Невермор. В этот раз я проявляю недюжинную свою волю, несгибаемость - нет! Ноу, нон. Ло! Нихт - в конце концов! Я пойду до конца. Надо будет - переступлю закон человеческий. Не хватит - попру Божественный Закон.)

И - тоже мне: свинину в молоке ее матери - нельзя, бибикать в субботу - нельзя, нецку будду или бюст Биби Нетаниягу на буфет - нельзя, даже жениться толком, т.е. на вольной и статной шиксе - нельзя, а читать свою графомань с места с необщим выраженьем тетерки на лице - мне, вводя меня в нервическое состояние, опасное для жизни, - можно?!

Да креста на них нет! А раз Бога нет, разрешил один русский классик - значит, все м-м-ожно.

Значит, можно дочь Света убить. И даже нужно дочь Света убить. И многие, я знаю таких, - меня поймут, многие поддержат, а многие и пособничать станут и укрывательством заниматься. Вот, скажем, - Носик, мой сосед. Молодой сильный Носик. За углом живет. Свистну, он подбежит, сделает С. Световой подкат, смотришь, пока я ее душить буду, и Аркан Карив подойдет, и Меламид, сосед добрый, и главная Редактор Окон подвалит заслонять происходящее от нескромных взоров. А тело этой бат Светы уже сам Эдуард Самойлович сховать поможет, это ему несложно, учитывая его связи. А замочили во девичестве Фиру Циппельштейн... И даже если сядем - так и сидеть в хорошей команде, и даже многим не впервой, и почему бы не посидеть, ежели за хорошее дело и всем ребятам пример? А?)

Вот такие (взятые в скобки) мысли мгновенно протаранили мое сознание и вырвались из клыков наружу в грозном реве:

- Небось!

- Небось! Небось!!! Небось!!!

Я выпустил ногти. Чешуя имени Ариосто и Тассо проступила под глазами, боевые щитки из шипатого хитина наползли на ушные раковины ("закрылки" - ласково называли их случайные боевые подруги, любя перебирать их в минуты забвенья), я встал на хвост. И дыхнул. (Вечер накануне, как пишет в отчетах о собраниях ИЛК М. бен Шмуэль, явно удался.)

Откровенно говоря, я терпеть не могу по утрам вставать на хвост и вообще делать все прочие, кроме дыхательных, физические упражнения. Но в данной ситуации выхода у меня не было. Его - выход - заслоняла "поэтесса, ученица поэта Д., автор 23 поэтических сборников, увидевших тот еще свет", единственным и сокровенным - а тайное, блин, становится явным - желанием которой поэтессы дочки Света является прочесть МГ свои сочинения с места, и что мне должно прийтись по сердцу ее творчество, по ее - есть такое мнение.

Восстал я против мнений Светы.

Я слез с хвоста и предложил мадам ("я вам не мадам") выйти отсюда вон (в смысле пройти, сюда, простите, не сюда - здесь спальня, а там занято, а вот сюда, пожалуйста, и подождать, покуда я, пардон, приведу себя в порядок и переодену сорочку...)!

Потом мы с ней пили чай. Оказалась Фира прелестной теткой, умелицей и мастерицей по части варений, солений и сушений, дала мне пару бесценных кулинарных советов и обещала научить вязать свитер и варежки для когтей - мерзнут, понимаешь, перед грозой, ломит во второй-четвертых фалангах: артрит. Очень тепло и содержательно повествовала мне Фира о детских и отроческих своих годах, проведенных в маленьком городке на Днестре, который по весне весь покрывается нежной зеленью распускающихся каштанов и цвет - легкий и непрочный -сливовых дерев радует взор. Я люблю слушать про цвет сливовых деревьев, если не в рифму и с баночкой сливового варенья из укромного уголка сундука на ручке - баночки, сохраненной между пухлыми, как только их выпускают на волю, и спрессованными в спящем состоянии, но в нашем случае не увидевшими воли рукописями Светы Световой.

О чтении вслух не могло быть и речи, сливовое варенье ласкало мой раздвоенный язык, над чаем стлался парок.

В дверь с грохотом постучали.

- Кто там? - не отпирая, сказал я забытой страшности рыком (рот был забит оладьями спорой Фириной работы). - Я работаю. Я занят.

- Это я, Лана, вернее Илана, мой творческий псевдоним Лана Огнева, теперь я Илана Бат-Ям...

- Фирочка, вас там спрашивают, - сказал я Фире, перетирающей тарелки.

 

 


Генделев Михаил. "Генделев & Генделев. Аленький цветочек, или дочь света Фира Циппельштейн". Окна (Тель-Авив). 1994. 3 марта

 

  

Дары моей жизни

 

Я люблю получать подарки, дары и подношенья. Понимаю, что нехорошо, но - люблю!

Природа моя такая, родился семимесячным, не залежался, жаден до халявы. Мне многое дарили: галстухи-бабочки (самый легкий путь к моему зачерствелому сердцу) дарили, костюмы с мертвого плеча неживых, но не любимых родственников дарили, детей - плоды любви дарили, кило помидоров подарили однажды.

Мне дарили ценные предметы, пытались всучить домашних животных, птиц и ящерицу ("совсем ручная, с губ ест"), дарили велосипед, один раз - ишака, верней ишачку; один жену подарил. Мне пытались вручить в дар жесты ("Хочешь, возьму сейчас и прыгну из окна?" - "Конечно, хочу, мой симпампончик!"), жертвы ("Папа, хочешь, я к твоему юбилею буду меньше курить?").

Один раз на день рождения в предместье Бейрута однополчане мне подарили убийство кота, который меня раздражал. В развалинах различного происхождения имели место неубранные, несмотря на теплую погоду 28 апреля 1983 года, трупы известного происхождения. И то, что не смогли откопать люди, откапывали мерзкие кошечки - "санитары руин". В общем, вышел на меня, человека невпечатлительного, однажды такой мурзик с пятерней в зубах. Заметив, какое впечатление, тем не менее, это произвело на "русского доктора", один из санитаров выследил "кис-кис-кис" антропофага и бабах! (Извините, спасибо за внимание.)

Так вот: ценные предметы культа дарили, мумие дарили, была попытка втюхать через не хочу архив до ныне живой поэтессы, шкурки дарили, невинность приносили в дар, причем интеллектуальную в том числе, дарили знаки и дурные приметы внимания. Очень многое мне подарили минут и мигов: близости, экстаза, прозренья, озаренья, ясности, неземного блаженства, земной незатейливой радости бытия, горечи, пакостного самочувствия. И годин невзгод.

Многие положили на меня жизнь. Отличный подарочек. Выползал, как мог, из-под глыб, проходил реанимацию, тяжкий период становления, покой мне только снился. Некоторых даров я просто, как честный человек, не мог пережить. Сколько мне предлагали посвятить, если я только соглашусь прочесть и проникнуться! Дважды прокалывался, давал слабину. И что? Увидел в печати - один раз с посвящением И. Бродскому, второй раз с посвящением А. Пугачевой "с признательностью за щедрый талант".

Открою Музей Подарков: том художественных стихотворений поэта Льва Ошанина (экснострис! Мишенька...) с автографом дяди Мануши "Учись, племянник, подлинному мастерству"...

Подношение от курсантов Института литературы им. Горького, царство ему небесное. Яйцо пасхальное расписное с монограммой "сложному, но интересному человеку (с маленькой буквы) и лектору" (я там читал лекцию о русской поэзии, современной мне, пролетом из Израиля в Париж. Яйцо я через пару лет съел в тощий год. Адреса дарили. Дарственные. Четыре шт. Причем все четыре приносили на дом. Первый адрес - куда звонить в случае сексуальных посягательств, второй - куда отправить 10 шекелей, чтобы скорее заработать сто тысяч рублей. Как одна копеечка путем невзаимной переписки. Третий адрес - благодарственный от сотрудников, правда, фамилия там была не моя указана. Подсунули под дверь. Дело в том, что предыдущий владелец мансарды преставился, но сотрудники об этом не знали. Хороший теплый адрес. Четвертый же адрес я получил от Бахайского Храма в Хайфе, куда забрел по рассеянности, - я оказался его стотысячным посетителем, в честь меня посажен розовый куст. Меня включили в гимн.

Многие подарки я недополучил. Я не получил в подарок элегантный столик под телевизор, если я приобрету четыре предмета по прейскуранту на сумму свыше 3700 шекелей. Причем наоборот - они не согласны, как я их ни уговаривал и даже грозил столиком.

Я не получил в подарок путевку в Эйлат (полупансион в отеле пять кохавим), если я застрахую свою семью. (Я бы мог с легкостью получить три таких путевки, все как-то наперекосяк пошло...)

Один из лучших подарков мне пообещали, если я распространю "Герболайф" повсеместно. Мало того, что я смогу, доложив об исполнении поручения по команде, - есть "Герболайф" сколько влезет, но я еще и смогу безнаказанно украсить дом изумительным календарем с монголоидными старшеклассницами в одних трусах! Или я что-то путаю и это мне пообещали в обществе охраны природы? И значок про теву с гюрзой.

Все, что дарят, надо хватать сразу - а то я недавно замешкался и недополучил майку цвета тюркиз. Дело было так. Иду по Бен-Иегуда, говорят "подпиши". Это как раз рядом с переносным киоском, где я обычно по пятницам уворачиваюсь от здоровенных мужиков, пытающихся наложить на меня филактерии - тфиллин, грят, накладывали? "А как же", - говорю. "Не верю!" - говорят молодые энтузиасты с ремешками наперевес... И смотрят, так добро и проникновенно... Сам видел, как поймали пожилую японку, стреножили, она очень благосклонно смотрела на манипуляции этих милых молодых людей (опять же - бесплатно). Так вот: майки дарят! Покажите мне, кому не нужны майки цвета тюркиз?! Мне необходимы, причем к лицу. Встал в очередь, где все просто: ты подписал, тебе за это майку, новое. Впереди в очереди два генеральных директора и один генеральный дистрибьютор из Мариуполя третий раз подписывают, ветераны поделились, что - раньше это было - еще и кепки бейсбольные давали... "Что подписать-то? - говорю. - Может, закон какой в кнессете о правах трансвеститов или чтоб не мучить ньюфаундлендов? Или полную свободу Иоси Сариду?"

"Не, - говорят. - Мы за неущемление прав гронху".

"Хорошее дело, - говорю (а сам думаю: "надо бы подучить иврит"). - Не надо ущемлять права гронху, а кто это?" (Йеху знаю, а гронху - нет).

"А это такие специальные люди в Пакистане, они считают, что они потерянное колено Палестиново, а гос. чинуши не дают им право на въезд в государство".

Безобразие! Всем дают, а этим... гронху. Нет?! Непорядок, дайте смело - подпишу. Кстати, а племя-то большое?"

"19 миллионов. Приблизительно". Я, конечно, подписал. (У нас столько потерянных колен, что складывается впечатление, что Израиль был когда-то членистоногим.) Чем 19 млн этих... гронху... - хуже их с нами? Почему бы им, немножко конечно, не пожить в Палестине? Я знаю отличное место, где их могли поселить. Здоровый воздух, вид на Наблус, а что? Они непритязательны.

А майку цвета тюркиз я недовзял в подарок... На ней была изображена территория без нашей страны в натуральную величину. На фоне территории улыбчивые - были как живые - изображены... Ицхак, Шимон и... гронху. Я его сразу узнал по куфие на щитоморднике и по Закону о возвращении... И пока я не брал майку в подарок, они - все как одна цвета тюркиз - кончились.

Дары надо хватать сразу.

А еще у меня полный дом подношений. Полная чаша. Есть два типа подношений. От страха и от чувства глубокой благодарности, что не прогневался.

К подношениям мне первой категории относятся: филигранной работы шкатулка Пандоры, сифон ледяной цикуты на коньяке (от благодарных читателей "Эха") и том российской Еврейской энциклопедии, где нет ни одного моего уважаемого коллеги, но зато есть поэтесса Д. Гарнизон и венцы: лавровый, терновый и дубовый с фоткой в центре. Ко второй категории относятся: пук бессмертников, бак со столетником и компьютер, на котором я не умею печатать, но зато обожаю фотографироваться на фоне его дисплея, к которому раз и навсегда прилип какой-то армянский шрифт, хотя я его обесточил.

С фактом существования многих даров я столь свыкся и стерпелся, что не обращаю на них никакого внимания, покуда они меня не достанут.

Мне даром досталась в дар страна, сочащаяся молоком и медом. На халяву. Собственно говоря, молоком энд медом сочатся также штат Айова, Земля Шлезвиг-Гольштейн и пос. Парголово, но хотя Мединат Исраэль сочится не в пример скуднее - я свое отсосал. За 17 лет жизни в этой стране я уже скопил на творческий отпуск, т. е. на возможность сесть и, не думая о том, где позавтракать в начале отпуска до ужина водицей и чернухой насущной днесь, подумать о вечном и подготовить к печати 6 неизданных книг стихотворений, книгу сатир, эпитафий и эпиграмм "Обстановка в пустыне", книгу "Статьи и памфлеты", книгу "Генделев и Генделев", книгу политических эссе, книгу "Писем нерусского путешественника", кулинарную книгу "Общество чистых тарелок", 2-й (почти законченный) и 3-й (наполовину написанный) тома романа "Великое русское путешествие". А также - томик переводов "Малой антологии современной ивритской поэзии" и комментированное издание поэтических переводов Шеломо Ибн Гвироля, затеянное и частично (в соавторстве с П. Криксуновым) подготовленное лет 10 назад.

И все это надо успеть за творческий, мною оплаченный отпуск с легкостью и присущим мне изяществом за свой счет. Что я, конечно, обязательно обещаю выполнить посмертно.

Потому что никаких грантов, фондов, стипендий и тому подобных наследств для осуществления этих вольных упражнений необязательной программы им. М. С. Генделева не предусматривается никаким бюджетом, как в принципе и факт моего 17-летнего существования на молоке и меде.

И в этой связи - с особым чувством наиискреннейшей благодарности я сообщаю Диане С. из города Нацрат-Илит, чье письмо ("в редакции не вскрывать!!!") кончалось следующим трогательным пассажем: "Я желаю тебе удачи, Михаил Генделев. Высылаю чек. Выпей водки, с кем хочешь. Я тоже выпью за твою удачу". Диана! Чек я сначала решил повесить в рамку у изголовья. Но потом все же... М-да. За тебя, Диана С! Спасибо.

 

 


Генделев Михаил. "Генделев & Генделев. Дары моей жизни ". Окна (Тель-Авив). 1994. 11 марта. С.18

  

 

Дядя мой Абрамыч, или чума на оба наших чума

 

У литперсонажа "Михаил Самюэлевич Г." -родственников живых не бывает. У него бывает историко-литературный генезис, и папа в физическом смысле это отнюдь не автор, а скорее местный бог. Вы можете себе представить бога микробов? Или верховное божество пантеона вирусов? Можете. Так автор - это что-то наподобие.

У меня всегда был любимый дядюшка. Сколько себя помню. Мама округляла глаза, бабушка, царство ей небесное, шипела (недобродушная была особа), папа хмуро смотрел на дверь нашей комнаты в коммуналке на Марата и тыкал пальцем в оплетенную тряпочками и на роликах из фарфора проводку на потолке; там по нашему разумению находился советский север, Полярная звезда и, соответственно, Магадан. Дядя у меня так и проходил по разряду "Магадан", и щепетильную кондитерскую "Норд", где тети, интеллигентно отвернувшись от публики, обирали невкусную "картошку" ("ребенку только эклер, он возбудится - от картошки, там алкоголь". Не очень-то и хотелось!), я вселюдно и при свидетелях звонко аттестовал Магаданом: еще бы, в витрине стоял фаянсовый белый арктический медведь, ростом с меня, в валенках!

Дядя сел в возрасте 15 лет (совершеннолетие справлял в трюме ("а в трюме сидели зэка, обнявшись как родные братья" - это приписывают Н. Заболоцкому. Дядя высказался короче пару дней назад во главе стола в моей иерусалимской мансарде: "Хорошая пытка, вам рекомендую"). Сел в 35-м ("как Мироныча похоронили, так за мной и пришли") и вернулся в 57-м. Весь в веселых молодых золотых зубах, в бурках и кожаном реглане с седым полковничьим каракулем и подштопанными дырами от пуль (последние два года копил, трудясь по найму, уже ссыльным). Мама очень непоказно боялась его дурного влияния на ребенка. По всей видимости, не зря, кое-какие слова я сразу выучил. Сказать, что я пошел в дядюшку, - это впасть в преувеличение. Я никогда не мог поднять одной рукой рояль (он после этого почти не отличался от доподъемного, но басил), а сравниться с дядюшкой Абрамычем на предмет выпить и покадриться смог только перед самым отъездом в Эрец Исраэль, что дядя, как и самый отъезд, единственный из родни одобрял.

О том, что дядя мой идеал, папа догадывался, однако вслух заговорил лишь по обнаружении у меня при домашнем случайном обыске самиздата: Солж, Цветок Персика, Тропик Рака. И перепечатка Мандельштама. "Статью Абрамыча знаешь? - страшно орал папа, а мама косилась на тонкие двери двухкомнатной отдельной хрущевки, где мне, по мнению родительской совещательной тройки (и бабушка!), придется досиживать срок от и до институтского звонка при принудительном конвоировании на отработки... - Статью Абрамыча знаешь, щенок?" И папа чеканил: "58-1! Такую же захотелось?!!"

Короче, дядя Абрамыч был идеал. Какой-то не минимальный авторитет у дяди имели только три персоны: Райкин Аркадий Исаакович, Бен-Гурион и моя мама. Женился дядя обильно и с удовольствием на крупных славянских дамах, обязательно членах партии и с положением в АХЧ. Разводился он широко, отсиживаясь в сторожке многих садоводств, которые доставались в приданое следующим дамам. Уже одного этого шика было достаточно, чтобы я дядю обожал. Ржал дядя как ломовик, скаля свой вечномолодой металл, обожал редьку в меду, предпочитая коньячку. Коньячок вообще предпочитал. Работал строго снабженцем, для чего, к изумлению родни, лет уже под шестьдесят окончил вечерний техникум.

Блеск, одним словом. Отлично.

Катастрофа уж раскрутилась на всю катушку, тектонические глубины сотрясались, вулканы трубили, разверзались бездны, я, как водится, ничего не замечал, ибо не знал. Открыла мне глаза мама три года назад.

- Михалик, - сказала мама, - сядь, мне надо с тобой поговорить. Сынонька.

"Так, - подумал я (дело было три года назад), - так, начинается. Мама узнала о моих шалостях пары-другой десятка лет, которые я позволил себе, выпав из-под пытливого материнского надзора с точки зрения г. Ленинграда Ленинградской обл. в г. Санкт-Иерусалим..." Так, придется сознаться во всем:

а) Признаю факт своего развода с Л.;

б) Признаю факт своего отказа от благородной профессии добрые руки врача;

в) Признаю, и это маму покачнет, - факт своей женитьбы на Т. (я не знал, что это ненадолго...);

г) Признаю, что приличный статский пиджак для появления под строгие материнские очи - это почти ненадеванный и перелицованный совсем чуть-чуть жакет моей новой тещи, благо мы с ней одного возраста и степени социальной неуязвимости. Колюсь.

Мама спокойно выслушала мои признания.

- Михалик. - сказала она. - У дяди Абрамыча крыша поехала.

Я удивленно посмотрел на мать. Лексикон ее, с момента моего отлета в 77-м, изрядно обогатился.

- Ну? - спросил я. - Дядя опять на гойке женится?

- Если б. Ты его скоро сам увидишь.

- Ах, - сказал я, - надо было не жадничать в дьюти фри, а покупать пинту. Или галлон. В общем - четверть... Когда он прибудет?

- Тебе бы лишь кутить, - вздохнула мать. - Абрамыч едет к тебе.

- Куда? - спросил я на инерции вежливой эйфории, но начиная догадываться. - Он что?

- Да, Михалик! Ему 75 лет. Недавно юбилей отметил со своим производственным коллективом. Коллектив еле откачали. Он плохо слышит.

- Коллектив? Они что, метил пили? Мама, ты путаешь, они плохо видят.

- Дядя, твой! Он едет к тебе на историческую родину, сынонька. Он оставил семью за несионизм. Хочешь корвалол? - Мама отлила своего корвалолу и вдруг произнесла, как тост: -Бе шана абаа бе Йерушалаим.

По-моему, я перекрестился.

- Мама!!!

- Да, я здесь.

- Мама, а что он собирается там у нас делать?

- Строить дом. Для тебя и твоих детей. И мой склеп. Он хочет забрать меня к тебе.

- У меня детей на родине - одна. И я не хочу твой склеп, мамочка. Давай ты поедешь, а дядя останется, а?

- Ты же знаешь, что я не поеду от родных могил. У меня гипертония, а у вас жарко.

- У нас, мама, кондиционеры, - соврал я. - Но у нас тепло, это верно. Слушай, а может, дяде показаться м-м... м... специалистам... У меня многие сокурсники вышли в люди. А? Подлечат...

- Он плохо слышит. Он плохо слышит любые возражения. Он едет открывать филиал собственного советско-шведско- и скоро -израильского предприятия по торговле шпалами. Вам нужны шпалы?

- Очень. Мама, я должен с ним поговорить! - Голос мой, сиониста и патриота Израиля, неприятно дребезжал.

- На первых порах он поживет у тебя, - перечисляла мама мерно и явно медитируя. - Он сказал, что сможет снять у тебя пару комнат или веранду. Или угол. Ты будешь рад дяде. Он так говорит, а в ответ - не слышит.

- Особенно веранду и особенно - угол. - Я представил себе свежего нового репатрианта, бодряка-дядю трех четвертей века, у себя, в мансарде. На первых порах. Из сионистских соображений.

"Три четверти века я, конечно, не протяну. Мельчает фамилия", - вдруг подумалось мне, мысли приобрели медвяно-багровый оттенок, я хлебнул корвалола.

- Какую мерзость ты пьешь?!! Шлимазл! - зарычал дядя, выдавив, по-моему, дверь.

В одной покрытой узнаваемым серым каракулем лапе он нес елку ростом с сосну (дело было к сочельнику), во второй на отлете -16 кг напитков. И батон докторской. И апельсины.

- Шалом, - рассеянно сказал я.

- Закусь я принес! - не обратил внимания дядя. - Я еду! Куцгерет! Асенька, распорядись.

- Барух аба, - сказал я автоматически.

- Я не буду тебе обузой, - высказал интересную мысль Абрамыч. - Я полезен и еще ничего, могу собирать апельсины!

"На моей веранде", - молча подумал я.

Дядя собирал апельсины и запихивал их в золотой рот. Как Аполлинер, с кожурой. Я помотал головой, отгоняя морок. Морок не отгонялся.

"Эхад, - быстро считал мой мозг застарелого сиониста, - у меня есть кое-какие знакомства в посольстве, фиг он получит визу!"

- По системе бекицер! - возгласил, не слушая моих мыслей
дядя, разливая "Грейми" по фужерам. - Виза у меня есть!

Я поперхнулся.

- Виза у него есть, - сказала мама, смотря на меня как на коклюшного.

- Штаим, - прошептал я, отдышавшись, - а развод?! Ты же женат на тете Дарье... э-э-э как ее, Ульяновне? Тебя же не выпустят!

- Я все оставил этой стране, - услышал меня дядя Абрамыч. - Хватит, попили моей крови, пора к родным осинам! Есть у вас там осины? А то мы поставим вам осины по бартеру, если напряженка.

"Осина - это интересно, - подумал я неторопливо и выпил. - В конце концов - и это выход"... Мама протянула мне гефилте фиш, я съел, хотя терпеть не могу. Мама удивилась и еще пуще расстроилась.

- Лехаим! - часто взревывал дядюшка.

Дядя влил в себя пинту... Или галлон... В общем - четверть.

- Я выучу идиш! - орал он, не слушая моих возражений.

Впрочем, я не возражал. "И я выучу, - подумалось мне. – И айда я в Бруклин, от греха подальше. А что? Там тоже израильтяне живут... (В этот миг я позабыл, что даже молодожен, так скрутило). Сменю фамилию. Утром встал, помолился на восток, где мансарда за океаном, и - бесейдер. Тоже жизнь..."

Дядя пел, блестя зубами и глазами, "Эвейну шолом алей-хем", норовя увлечь маму в пляс. Мама оборонялась палочкой. Вечер, как говорится, удался.

Я пустил в ход правительственные связи. Я скопил денег и послал дяде слуховой аппарат.

- Пришли труды Бен-Гуриона! - накалял мне трубку дядя Абрамыч. (Коллект.) - И спроси, не нужны ли плахи из пихты?! С предоплатой. Слушай мать.

Мама вздыхала в телефон. Шли годы. Три года внешнего покоя, под которым все бурлило. У меня были знаменья, и предчувствия, и знаки.

Дядя в каждый мой кавалерийский рейд в Ленинград (Санкт-петербургской железной дороги) аккуратно появлялся у мамы с коньячком и громко рассказывал нам об апельсинах, которые он будет собирать со своей местной невестой у домика на берегу Петах-Тиквы, который дом он построит для меня, мамы и моих детишек. Все как-то утрясалось, я успокоился...

Позавчера меня поднял с только что отреставрированной постели пожарный звон телефона. В четыре утра.

- Я на родине! - грохотал дядя Абрамыч. - Какие здесь у вас бюрократы! Стыдно за Бен-Гуриона. Ничего, я таких по зоне бушлатом гонял. Я их всех тут построил, поняли по-русски. Мне говорят: "Хотите на север?" У них это юмор?! Я им говорю, - ревел дядя, - "Север не хочу. На Севере я уже был". В общем - на родине. Привет от мамы, она нервничает за нас с тобой.

- Мама, - прошептал я, - мамочка...

- Да! Совсем запустил мать, - понял дядя. - Я построю ей дом!

- Дяденька, где ты? - спросил я по-детски.

- Еду к тебе! Шофер уже начал, хам, понимать по-русски. Так, ты выяснил, как тут с плашками? Хорошая плаха, пихтовая, активированная.

- Плаха нужна! По бартеру, - не закрывая глаз, строго сказал я. - Жду.

Дядю я обожаю, жаль только, что завтра я отбываю в Санкт-Петербург. У меня, знаете, образовалась срочная служебная надобность. По крайней мере на три месяца. А что?! Везде люди живут. На Юге... На Востоке... На Севере. Особенно на Севере. Долго. А плахи - нужны. А дядя - очень понравился моим друзьям. Аглая от него без ума.

- Хорошая мансарда! - сказал дядя, без одышки взбежав по всем 195 ступеням, ведущим к моей гробнице. - Хорошая, вам рекомендую.

С собой, я решил, возьму самый минимум. Сменку белья. Бурки. Кожаный реглан с каракулем - решил взять в первом же бою, штопка от пулевых будет не заметна ничуть.

Вставлю зубки, буду как дядя. И пусть у вас отсохнет правая рука, если я забуду тебя, о, Иерусалим!

 

 


Генделев Михаил. "Генделев & Генделев. Дядя мой Абрамыч, или чума на оба наших чума". Окна (Тель-Авив). 1994. 18 августа. С.29

 

 

Прощание с предновогодней елью

Рождественский триллер

 

C наступающим тебя, старик, береги себя, с Новым годом тебя, Самюэльич, желаю тебе - ад меа ве-эсрим, в новом уже году!

Я расстроился. Ну куда ж это?.. Ведь ни в какие ворота... О, совершенно не ожидал, что уже. В общем... мда. Надо же! Кажется, еще, ну ладно, не вчера, так позапозавчера отмечали Новый год.

Кажется... юбилейный.

И не то чтоб я был значительно свежее; скажем, я был несколько оживленней. И меньше предавался стариковской радости воспоминаний. Помню - гусь был!..

Во - был гусь! И кто тянул за язык тогдашнюю Аглаю разгласить, что - под видом гуся - я подал... Счас бы она себе позволила, как же! Счас б разгласила б. Я б ей б разгласил б!!! Они теперь ученые, молчуньи они теперь! Даже адрес мой не разглашают.

Теперь, подай я под видом гуся игуану "по-генделевски", - ели б, слезы бы глотали, но молчали б! Б! б!!! Чтоб.

Мда. Помню - был "гусь". Потом - выпили за старый год. Помянули. Потом - я проснулся, и мне рассказали, что был тортик. И по-моему, у меня в то время была семья.

Я сидел по-патриарши во главе стола, вокруг сидели Аглаи по старшинству по убывающей. Далее - Почетные Аглаи. Зашло поздравить несколько жен с моими учениками...

Хороший был Новый год. До сих пор очухаться не могу.

И - на тебе! Опять - новый год.

И наилучшие пожелания.

Мне вообще, когда я наконец пригляделся, разонравилась эта формулировка: "с наступающим". То есть: он еще и дразнится, он, видите ли, - новый и наступающий, а я, видите ли, - старый, яд шния, и - отступающий.

С чем и поздравляем: "Но-у-выйй-го-уд!.."

Приходили пионеры. Пригласили выступить у них на елке. Пионеры - поселенцы, а елка - из кипариса. И чтоб я - со своей снегурочкой.

Вестимо.

Дозором.

Владенья свои.

Транспорт свой, полиция тоже – своя, местная, палестинская.

Поздравили "с наступающим!" Чего бы я на их месте не делал... Я им подарил сушеную суфганию, дабы повесили на свой кипарис. На веточку имени меня.

Они предложили мне спеть что-нибудь из "не своего": ушли они на музыкальной фразе "...бешеный, как электричка"... Фразу они повторяли, спускаясь по лестнице. Соседи мои, почтенные укорененные семьи, выглядывали из квартир и выражали сочувствие криками: "Ни шагу с Голан!". Мишпахат Бузагло скандировала: "Мишка - мелех Исраэль!"

Пока я, пригорюнясь, обдумывал, где бы на рош ха-шана достать игуану, чтоб зажарить, и - телевизор, чтобы не пропустить выступления в честь наступления тов. Зюганова и бой кремлевских курантов по Москве - чтоб выпить с народом, позвонили и пригласили выступить. На общественных началах. Перед слепыми и плохоразличающими.

Я сказал поначалу, что на любых сборищах Деда Мороза изображать, конечно, согласен, но не "на общественных началах", а - за деньги.

И чтоб - ползала снегурочек и снежинок "на общественных началах". Но они мне сказали, что они - действительно такие и снегурочку чтоб с собой, а максимум, что они мне могут предоставить на выбор: собаку-поводыря. Но зато - навсегда...

Потом позвонили из редакции и указали, чтоб и рождественскую историю, и - с хорошим концом. Я, разумеется, подумал - что последнее могу сразу.

Они, разумеется, заржали и спросили, что я имею в виду. Я сказал, что совсем не то, что - они, а совсем даже про то, чем все это закончилось для виновника торжества на Пейсах. Тогда они указали, чтоб я написал что-нибудь рождественского - про себя. Я заметил, что, судя по всему, самое веселенькое про себя могу написать, но только на мотив: «и, как Христа, тебя сняли с креста, и йом-ришона не будет». И начал им это петь. Они сказали хором, заглушив меня, что у них встали компьютеры, что - это не смешно про конец и чтоб я обдумал свое поведение. В русскоязычной среде.

Я начал обдумывать свое поведение, но позвонила моя умница и красавица дочь: ей нужен новогодний подарок. Зайчишка-зайка серенький. В форме шубки-косухи вытачкой и на молнии. Я спросил ее, где ее серенький волчок (за месячный гонорар всего прошлого года приобретенный). И взялся за бочок. (Там у меня стальное сердце отца.) Она сказала, что русский волчок вышел из моды и теперь канает только зайчик серенький. (Ровно год работать, включая полярную ночь.) Я произвел запрос: а не хочет ли она увидеть живого еще старого вепря в натуре?! На предмет драть три шкуры?! Она тоже, в отместку, поздравила меня ад меа ве-эсрим и сказала, что зайдет в новогоднюю ночь навестить старика и гуся. С хавером (в смысле,- придет с хавером). Я с трудом удержался от ассоциативного мышления и пробормотал, что буду рад... познакомиться с... хавером. Я, во всяком случае, - уже готов. Осталось подготовить игуану.

Позвонили из русскоязычной среды. Запросили: это ничего, если они придут ряжеными. Я сразу отрезал, что лучше со своей едой, питьем и лучше не приходить. Особенно если они будут колядовать.

В прошлые разы и годы - так было мне заявлено - ребяты колядовали, а теперь что - и покалядовать в новогоднюю ночь нельзя? На родине предков?!

Я напомнил, что мои соседи - почтенная семья Бузагло - в прошлый раз были недовольны колядованием, пришлось им переводить сурдопереводом. И объяснять, что это старинный - олд тра-дишн - обычай антисемитских народов и русские без этого не могут. А Колю, главного колядовалу, вообще пришлось выдать за Бовина. Он выдался за Бовина (я - за Хакамаду). Меня спросили, где Нафтали Шыранский и вся ли здесь "русская парти". Я ответил, что Нафтали под елочкой, аколь беседер. И что поет - Лариса Герштейн, так что все - нормалек. Помнится, Бузаглы тогда прошептали, что они, затаив дыхание, ждут нового нового года в стиле олд рашн традишн. И что их выбор: женщины России. Только чтобы я перестал быть Хакамадой - пугаю.

А в эту грядущую новогоднюю ночь мишпахат Бузагло решило смыться ла-хуль. Ничего: если их здесь не устраиваем мы - старые проверенные "русские", - там (б'хуль) они напорются на "новых русских". И колядование наше им придется по душе, крест святая икона, век воли не видать! (А есть еще у нас и Ликуд с русским акцентом!)

И раздался звонок! Ликующий голос из магазина "Басар лаван ве-кахоль" сообщил, мне, старому (чтоб их перекосило!) клиенту, что у них мивца "рош ха-шана" специально для русских. Поступила партия.

Я спросил:

- Вся?

- Огромная. Только для своих.

Я насторожился. Почему перед новым годом? Ничего себе - подарочек! Рано как-то.

Успокоили:

- Поступила партия. Как раз для меня. (Я опять насторожился.) Свежезамороженных, по бросовым из России ценам - игуан. Некошерность гарантируется. Идут нарасхват. Снулые.

Просто - камень с души упал! Я попросил: отложить мне. Чтоб помясистее. Мне сказали, что специально для меня, их старинного (чтоб они мне были здоровы!) потребителя, они из всей партии выберут самого крупного. Лидера. Наименее отмороженного. Почти готов к употреблению. И что они желают мне ад меа ве-эсрим.

Что они - сговорились?!

Позвонили:

- Миша Генделев, где вы собираетесь провести Новый год? - Голос командный.

"В Израиле, - думаю. - Если еще будет - где".

- А что? - говорю. (Чтобы сразу не поддаваться на провокацию...) - А что, - говорю осторожно, - есть уже указания?

А то, - говорят, - что у нас мивца "Здравствуй, новый оле – Новый год!" Выставка. Выставляем...

Когда выставляете? Вещи с собой брать? У меня реликвии. Я, знаете ли, - здесь новый оле - 18 лет, обжился; то-се - сувенирчики: горсть Святой земли, повестки в суд, воздух Святой земли. В банке. Урна. Моя. Избирательная... Можно, я возьму их с собой? А? Узелок на память? Есть еще фотографии. Пара-другая. "Генделев - в Ямите", "Генделев - в Бейруте", "Генделев - голосует. Тремп не тормозит". "Генделев не дает обмануть себя дважды". А вот еще скульптура - бюст, как живой: "Генделев ест еду". И другой бюст, маленький, - слезы наворачиваются: "Маленький Генделев на маленькой родине, обняв ее от края и до края". Когда выставляете?

- Мы не тебя. Мы олим - выставляем. Мы - русский ресторан. "Привал веселого репатрианта". Тут можно провести новогодний вечер с 9 вечера до 21.45 вечера в присутствии "известных звезд эстрады". За 666 шекелей, плюс мам, плюс мас несиет. Стаканчик сока, печеньице, неувядаемый ни за что сатирик Петросян. С участием фонограммы Аллочки. Девочки местные. Русский дух! Выставляем. Заодно - обуем. И снова нальем. Лох самеах! Запомните: мивца "Здравствуй, новый оле - Новый год!" Кстати, при заведении есть массажный кабинет. Массаж простаты.

Опять позвонили из редакции. Попросили, как ни странно, - меня. Надо же!

Я, говорю, не могу веселенькую рождественскую историйку. Отвлекают, говорю. Массаж, говорю, простаты. Чего уж тут веселого? И Петросян.

Генделев, говорят угрожающе. Пусть конец будет не веселый. Но чтоб - счастливый. Ты - наш эксклюзив. Помни.

Я сел, пригорюнился, начал помнить, что эксклюзив.

Пришли из...

Предъявили документы на арамейском, кажется, языке, на предмет...

- Елочка, - говорят твердо, но тихо...

Угу. Елочка.

- В лесу родилась?..

- В лесу... кажется, 10 мая, ей уже было 18 – совершеннолетие.

- Росла... она? Она росла?

- В лесу она росла... метр восемьдесят.

- Зимой?..

- И зимой и... летом.

- И - летом... Родители - евреи? Вы их знали?

- Знал. Отец - кедр, но ливанский. Мать Пихта Исааковна... Мать - еврей. И бабка - еврей: шишка. Лежит в земле.

- Стройная?

- О! Елочка?

- Нет, бабушка... Елочка!

- И еще вопрос:

- Зеленая была?

- Была. Но свечи зажигала по субботам! Т. е. по пятницам, прости Господи.

- Мороз... Вы его знали?.. Мороз - еврей?

- Я знал двух морозов!..

- Ну и...

- Ну и - еврей. Дед Мороз и Дов Мороз-Сатмарский.

- Короче. Мороз... ее?..

- Ну знаете, я свечки не держал!

- И все-таки?..

- Ну...

- Ну?!!

- Ну, окутывал...

- Как он ее окутывал? Эйфо окутывал? Кама паамим? И кто такой "С. Мотри Незамерзай"? Он - еврей? Мотри - подозрительное имя...

- Незамерзай - старинная, - затянул я, - еврейская фамилия. Род Незамерзаев уходит глубокими шорашим в халдейскую старину... Последний Незамерзай первым браком оскоромился, женившись на простой монгольской девушке из нееврейской семьи, но она прошла гиюр...

- Ортодоксальный?

- Господи Иисусе! О каком ортодоксальном гиюре может идти речь в Монголии? Правильный она прошла гиюр. Тропою грома прошла.

- Где теперь эта бурятка? Т. е. - гиюрка? То бишь - гийорет?

- Где теперь Рут Незамерзай-Чойбалсан?! В Бруклине.

- И?..

- Послушайте, оставьте меня, скоро Новый год. Христом-Богом прошу, работаи.

- Новый год уже - был! Заруби себе на носу! Кстати, ты - да?..

- Я таки - да!..

- Ну, проверим... Итак, распишись: "С. Мотри (Матетьягу) Незамерзай - аид". А что это за "Ме-тэль"?

- Ну, подумаешь. Она ей пела...

- Что пела?

- Хаву нагилу пела!!! А зайчик скакал! Все-таки надо меру знать!!!

- Ну-ну-ну... Ну-ну!? Без рук! Что это у тебя - на ней?.. Ой-вавой...

- Звезда. Вон отсюда! Один лучик отбился.

- А - здесь?!

- А здесь... крестовина. Но прошу обратить внимание: она в него воткнута! И - леитраот, адоны хорошие, зайт гезунд.

- Извините, Генделев, а тут у нас записано... "Под елочкой... с... простите, здесь неразборчиво - с... с... с..."

- "какал"? Какал!!! Какалов не знаете?! Вон из моего дома! Ад Меа Шеарим!

Этаж у меня высокий. Где-то в пролете, на уровне этажа 7-6-го, затухало эхо:

- Простите, а адон Зайчик – он еврей?..

Звонили из редакции, просили с хорошим концом. Но: елочка от меня ушла, уходящий олень...

С наступающим на меня со всех сторон Новым годом! Ад меа ве-эсрим в Новом году! Жду с игуаной!.. Дожить бы...

 

 


Генделев Михаил. «Генделев & Генделев. Прощание с предновогодней елью». Окна (Тель-Авив). 1995-96. 28 декабря – 3 января. С.24

  

 

Система Orphus