КОРОЛИ И БУТЫЛКА
Расскажи мне об этом лет эдак пять-четыре-три-два-один, расскажи мне о том, что я переживаю сейчас, – «Окропить помещение!» – сказал бы я; «Не бывает!» – сказал бы я; «Идите в баню!» – сказал бы я. И вот ведь: я помирился с Россией. Ничего не забыв и ничего не простив. И ничего не опростивши, по-прежнему ничего от нее не хотя – не желая...
Так, за давностью лет, мирятся с бывшими женами. Так – два врага сходятся на поминках третьего. Врага. Устал я, что ли?..
Пожалуй, в первый раз я не предъявляю ей, России, свои персональные и надперсональные счета: за все хорошее, за все оптом – за мой русский язык – мой гверотай ве работай, еще как – мой! а не ихний! За мои стихи начерно, и набело, и поперек черновика.
За мою унизительную, нечистую юность начинающего и начинавшегося русского интеллигента. За то, что я написал когда-то песню «Корчит тело России от ударов тяжелых подков»... За то, что я не закончил в свое время гимназию «Рехавия», а закончил в свое время пионерскую дружину им. какого-то героя Сов. Союза. Или – она меня закончила – эта дружина? За то, что я не воевал в Войну Судного дня. За свой иврит и за то, что не пишу на иврите.
Действительно! Ну что это я к ней привязался? К этой России?.. А ну ее на фиг, эту Россию, пусть себе живет... Смешная. Невеликая или великая. Страшная. Непонятная. Очень большая. Очень большая, очень страшная, очень понятная.
Любит Россия еврея? Не любит Россия еврея.
«Антисемитизм», – скажете вы. «Антисемитизм», – скажу я. «Бывает», – скажете вы. «Бывает», – скажу я. «Понимаешь...» – скажете вы. «А как же!» – скажу я.
Нет, не понимаю. Чего я не понимаю, так это русских евреев я не понимаю. Я не понимаю своих друзей и понимаю, о как я понимаю их врагов! Я хорошо, отлично понимаю: Жириновского и Стерлигова, Шафаревича и Горбовского, Васильева и Невзорова. Я очень неплохо понимаю и врагов их врагов – Аверинцева и Вознесенского, Битова и Пьецуха, Кибирова и Окуджаву, о. Глеба Якунина и митрополита Юрьевского.
Кроме того, мне очень хорошо удается понимать Гамсахурдию и Шеварднадзе, Дудаева и Хасбулатова...
А вот кого я не понимаю, это русских советских евреев. Некоторых из них я люблю, с некоторыми из них я дружу... Давно, прерывисто (на десяток лет несвидания), лично. Наша дружба тепла, бескорыстна, проверена временем, основана на взаимонепонимании. Что они делают в России, эти люди, мои друзья, русские евреи? Зачем они живут в ней, с равнодушием кляня и клянясь или признаваясь ей – равнодушной – в неизбывной нежной страсти?..
Веря и утверждая символ веры: не могу без родины. Этой. Своей. Родины.
Когда эмоции становятся внятными не для их осознания и переживания, но именно нестерпимостью осознания и невозможностью переживания, – они называются страстями. Любовь и ненависть – это не эмоции, а страсти.
Вы знаете, я – дитя галута – галутом брезгую. Роскошный, замусоренный, как отрочество, с пальмами в кадках по четырем углам, вокзальный ресторан галута с «шиксами»-любовницами, с системой «экснострисов» (есть такая нация!), с жалобами на гоев, а с гоями – на жалованье... Галут. Не люблю. Брезгую. Чаще – ненавижу.
Та Россия, с которой я помирился, – это не Россия галута. Это – Россия России. Это не Россия ночных кабаков – «давайте выпьем за то, что за нашим столиком – все аиды», и кивают лебединовошеии, платиноволосые полу-жены, полу-«телки» застолья. И все – понимающе ухмыляются...
Я галут не «не люблю»; я галут – ненавижу.
Он, галут, сформировал особую породу все понимающих людей. А я ни с кем за компанию ничего понимать не собираюсь! И входить в ничье положение – тоже. Мне и в своем положении – кое-как, а в чужом – боюсь захлебнуться от счастья...
Та Россия, с которой я помирился, – это Россия, к Которой Я Не Имею Отношения. И она, слава Богу, не имеет отношения ко мне. Мы говорим с ней на языке моей, Генделева, – жизни. Это Россия трясущихся похмельных толкучек, продажи с рук электролампочек вразнос и навынос, низких повечерних лахтинских туманов, диких утренних знобящих трамваев, бешеной ненавидящей поэзии Кибирова, Россия премьеры оперы по людоедскому рассказу Виктора Ерофеева «Попугайчик», Россия, с которой я помирился, – это Россия обоссавшейся мятой девчушки в вестибюле Витебского вокзала... Россия, с которой я помирился, – это не моя Россия, это их Россия. И – вечер памяти другого Ерофеева, Великого Венички Ерофеева, надписавшего фотку «Мише Генделеву и государству Израиль, лучшему из государств. 10 мая 1987 года. Венедикт Ерофеев». Веничка, говорящий с ангелами, Веничка, из дома которого я с грохотом, волоча Генриха Сапгира, ушел незадолго до смерти главного, гениального русского Писателя, под довольно-таки антисемитские хрипы этого смертельно больного – и Бог ему судья – человека. И на вечере памяти которого, в музее Маяковского, с наслаждением выкладывая этому не самому толерантному (хотя и не без «экснострисов») залу, что я, «Миша Генделев из лучшего из государств», думаю по этому поводу.
Я помирился с Россией. Пусть ее!.. Какая она есть.
Какая она есть – с такой и помирился. Перегорело. Отлегло.
Да и ей, России, в отличие от моих либерально-демократических друзей, русских интеллигентов-евреев, – не надо объяснять, что имел в виду Никита Михалков, объясняя свой срыв гастролей в Израиле: «Еще не время...»
Гастролей, без которых, как, впрочем, по-видимому, и без гастролей И. Глазунова и В. Распутина – не может (просто не может!) помыслить свое существованье русский Бат-Ям и русский Холон. На гастроли в Израиль приглашать надо Жириновского и Невзорова, пока не поздно и они еще не вице-президенты, как Руцкой... И никому ничего не надо объяснять.
Мне ведь не надо объяснять, почему именно Украина заявила о своей готовности торговать оружием со всеми странами мира, за исключением Югославии и – вы будете смеяться! – Израиля! За исключением. Все как в анекдоте про евреев и велосипедистов. Ну, за что с Югославией-то, добродию?! Именно Украина, и именно после переговоров, и именно – с Ираном переговоров... Тоже мне бином Ньютона! Тоже мне – великая геополитическая (как выражается Жириновский) идея! Или – почему в посольстве новой, руховской, демУкраины – в Посольстве Республики Украина в Москве нет ни одного еврея. Непонятно? Но как же?.. Мы ведь все хорошо понимаем!
Ну, хорошо, Генделев! Неужели тебе непонятно, что делают евреи в России, – не кокетничай тупостью своей! Живут евреи в России! Вот что они делают. Евреи живут везде. Кроме одного места в мире. Кроме Израиля. Там – место занято. Там живут израильтяне. А еврею там – плохо.
А израильтянину в Москве – хорошо.
Отстоял очередь в гастрономе. В кассу. «Пробить чеки». И говорю, недоброе молчание несытой на вид очереди, – диктую кассирше прейскурант розничных цен в размере пенсии, ну, полмесячной пенсии российского ветерана труда: мол, банку икры, две банки сока яблочного, коньяк...
– Сдаем бутылочку? – спрашивает тетенька.
– А? – говорю.
– Бутылка у тебя, – говорит кассирша, – есть?
– Какая?
– Пустая. Ну, люди!.. Пустая, на обмен! Иначе не продаем, распоряжение дирекции, все люди знают, а ты нет! Нету – иди гуляй!
Я гулял целый день: четыре встречи, лекция, концерт, отстоял солидную очередь и немного, понятное дело, – рассвирепел. И рассвирепевши, что-то не то сказал кассирше, заржавшей очереди, городу, миру. Бдительность интуриста утерял я, и... Что-то явно не то сказал об унизительности ходок с пустой бутылкой целый день по городу на случай распоряжения дирекции. Об идиотизме этого бытия, о... Ну, в общем, неожиданно сказалась усталость полутора месяцев в стране Россия – я вдруг что-то сказал горячо и причастно по-русски, на местном языке.
– Слышь, парень, не гоношись! – свесился из очереди мужчина подворотнего вида. – Не гоношись! – Потом он пригляделся ко мне и сказал: – На тебе бутылку! С тебя – шесть рэ! (госцена пустой бутылки). – И тоскливо так, по-доброму говорит: – Ты валил бы отсюда... Раз есть куда. Ведь есть куда, король жизни?
– Ну есть, – сказал я, вспоминая, что парный этому эпизод я уже где-то читал, кажется, в своем собственном романе «Великое русское путешествие» (посвященном Веничке Ерофееву).
А он, мужик этот, немало не портя, как я теперь понимаю, классического моего сюжета, договорил с царской интонацией:
– Райка! Пробей ему!
И очередь умильно выдохнула.
– Не психуйте, молодой человек, – сказала мне из очереди библиотекарского вида дама, – видите, как все хорошо уладилось.
– Ага, – сказал я, – вижу...
– Понимаете, – сказала дама, – можно ведь без конфликтов...
– Еще как понимаю, – сказал я.
