СТРАНЫ НЕ ПОМНЮ...
…Дело в том, что меня провожали два знаменитых московских поэта. И проводы длились часов пять.
– Где мы находимся? – спросил один из них, авангардист, пригубя.
– В садике, – ответил поэт постарше, чью аудиторию пару десятков лет назад измеряли в футбольных единицах: 1/2 стадиона, 2 стадиона, 3.3 стадиона...
– В садике... – задумчиво повторил авангардист. – А точнее?
– Город Москва, страну не помню.
Я тоже страны не помнил.
Авангардист потерялся еще в садике, второй – отбыли в Переделкино на машине «Ветслужба», не торгуясь. А я пошел, несмотря на состояние, жаловаться. Обидно было.
– Это безобразие, – сказал я очаровательной девушке с миндалевидными глазами на большом очаровательном лице. – Я хочу в Ленинград, – сказал я.
– В Санкт-Петербург, – поправила девушка, разглядывая меня.
– Хорошо, – сказал я, – в Санкт-Петербург. К маме. Хочу! – добавил я капризно.
– А билетов нет! – сказала она, чему-то радуясь.
– Я буду жаловаться, – сказал я, чувствуя себя как Садко-Богатый гость, которому подали на пиру экологически тухлую стерлядь.
– Вот и пожалуйтесь, – сказала девушка, пытаясь выдавить меня из накуренного помещения, в котором маячил рассупоненный милиционер и стояла початая бутылка «Старого Клипера».
– Завтра в девять пожалуйтесь, – сказала она. – Иностранец, – сказала она. – Турист фуевый.
Из-за спины, застегиваясь и надуваясь, надвигался милиционер.
– На кого жаловаться-то? – спросил я.
– А хоть бы и на меня.
– А звать-то вас как?
– Хандацырен Гомбоджапова, – быстро сказала девушка и захлопнула «Служебное помещение».
– Од паам, бэвакаша, – обалдел я.
– Хан-да-цы-рен Гом-бод-жа-по-ва, – проскандировали из-за двери.
Я попробовал записать – куда там!..
Пришлось записывать с грубого мужского голоса и на диктофон.
Мужской голос из-за двери и сам-то брал фамилию и имя возлюбленной с четвертого раза в конном строю и был отброшен с редутов.
«Дорогая редакция “Калейдоскопа”! Жалуюсь. Так и запомните. Хандацырен, бехайяй. Гамбоджапова, русским языком говорю, примите меры. В противном случ...
Совсем распустились эти хан-да-..., совсем избаловались, дерзя знатным иностранцам на Ленинградском вокзале (страны не помню...) по пути в Санкт-Петербург...»
В поезд я все же вставился. Через час. В хороший такой, прифронтовой. В теплушках едва мерцал полезный синий цвет маскировочных ламп («Аккумуляторы сели, свет включим за Бологом»).
Свет действительно включился за Бологом (или за Бологим?). Поэтому три азербайджанских боевика, мои соседи по купе, которых я боялся до дрожи, чьи синие разбойничьи контуры - они сидели ровно в ряд – заставили меня обнять поклажу, сцепить руки и, стараясь не дышать, отвлекаться на размышления о чем-нибудь хорошем – что я уже прожил в этой своей подходящей к концу жизни, о заснеженной моей мансарде в вечном Иерусалиме, о просроченных непогашенных платежах по ссудам, о пятничных посиделках у Нисима, о, где ты, о Иерусалим! Танька, я верен тебе! До савана, до гроба, и привет Леве Меламиду!.. – Синие карабахские боевики при свете оказались вполне мирными карело-финнами белобрысой национальности и широких либеральных взглядов. Как выяснилось, это именно они боялись меня, принимая за прогремевшего на весь СНГ знаменитого вагонного душителя Карлсона. Свет включили навсегда, а проснулся я под грохот крупного чугунного бедра в дверь купе в 5.35 и праздничного брутального голоса проводницы:
– А постельное белье я, што ль, за вас сдавать буду?
Карелы завтракали сайрой, пили со свистом (вместо сахара) кипяточек из майонезных баночек в мельхиоровых ж/д подстаканниках. Стояла по-спортивному увешанная полотенцами злая очередь в туалет. Впереди был Санкт-Петербург, в котором я еще никогда не бывал. В семь часов поезд, почти не опоздав, подплыл к Великому городу.
В мамином дому пахло жареной корюшкой. На столе, на всякий случай, стояли кулич, маца и крашеные яйца. Дребезжало серенькое блокадное утро. Последний день еврейской Пасхи.
