МЕМУАРЫ БЫВШЕГО БАБНИКА

МЕМУАРЫ БЫВШЕГО БАБНИКА

Я И ЖЕНЩИНЫ


Поразительно высокий градус интимного лирического накала в сочетании с гражданственностью (светя другим, сгораю – вот беда-то какая! – сам!) декларирую уже самим названием мемуара: «я» это ни в коем случае не «мы», т.е. «я плюс вы». Я – это «минус вы», не говоря уже о женщинах.

Попервости я намеревался озаглавить сочинение «Я и женщина», однако есть в этой чеканной формуле некоторая недочеканность, излишняя глубина иносказания. Тем паче я не женщина. В чем убеждался неоднократно сам, попутно переубеждая некоторых, причем некоторые убеждались, рожая от меня. Конечно, поэт – это не совсем чтоб мужчина... Мужчина – это тот, кто зарабатывает деньги, содержит семью, любит автомобили, пиво и шеш-беш и в третьем лице говорит о себе «он», а не «она». А я в третьем лице о себе вообще не очень распространяюсь, а когда обо мне говорят и сплетничают посторонние, сразу же возникает куча неразрешимых вопросов: «бездарность», «большая стерва», «недюжинное дарование», «ординарность», «личность», «явление», «гадина редкая», «бестия чернокудрая» и т.д., и т.п. – это кто? Мальчик или девочка? Куча неразрешимых вопросов.

С другой стороны, поэт – это больше, чем Мужчина. Цветаевское помните? – «Когда не знала я, что я поэт»? То-то же. Или, наоборот, лермонтовское: «... вспомни обо мне, о девице обольщенной, позабытой и презренной» и т. д. Еще более – то-то же! И уже окончательно расставляет все точки над «i» и прочие огласовки – постоянное наличие в моем дому муз. С одной стороны, муза, конечно, баба: волосы по дому валяются, вздорна, ревнива, только одно у ней на уме, по ночам спать не дает... С другой стороны – отличается: детишек терпеть не может, к белью равнодушна, посуду не моет. Правда, в стихах – ничего не смыслит, что типично для дам. Зато сны по утрам не пересказывает, что не типично. Но надоела она мне... Я ей попробовал закатить скандал по всем правилам – сначала хмурое молчание на 48 часов, взгляд снулый, скользящий выстроил, а потом, когда в воздухе шорохи электричества и перуны, – грянул! Выслушала она минут 20 ора моего и лилейно так спросила, а не завел ли я – андрогин и политобозреватель – себе нового муза. Я ошалел и показал на дверь. Она сказала, что эту дверь уже видела и притерпелась, скольких жен пережила, и стационарных, и почасовых подруг перевидала, жизнь в меня вгробила – и потребовала заработанные на эксплуатации ее осенения деньги назад, и тогда я показал ей знаками, сколько я на ней заработал. Она спросила, кто я по национальности и почему про нас говорят, что мы к женщинам внимательны, нежны и непривередливы. Я сказал, что она антисемитка и вообще это я ее ввез в эту страну моих предков, где ей делать нечего. Она сказала, что и так это понимает и чтоб я завел себе муза аба шель аба шель арс. Тут я уже ничего не мог ей возразить, потому что у меня поднялось давление, а она помнит, где у меня аптечка. А вечером я написал стихотворения два с половиной. Что для моего возраста, согласитесь, неплохо. Утром она даже что-то насвистывала.

Я пришел к замыслу данного сочинения не сразу, долго обдумывал композицию. Труд сей видится мне так: семичастная композиция.

Часть первая. «Я и женщины».

Часть вторая. «Мой пол и мой характер».

Часть третья будет называться: «3-й жизненный пример некоторых аберраций сексуальной сферы», что о многом говорит. Далее – «Все о комплексах: спрашивайте – отвечаю», потом – «Ревность как воля и представление», потом «Любовь в Израиле (краткий курс)» и, наконец, «Примечание к половой проблеме».

Почему-то, когда я поделился своими творческими планами с некоторыми моими женщинами-друзьями, которые прошли нелегкий жизненный путь, прежде чем до этого докатиться, они подняли визг, чтобы я был как можно аккуратней с аранжировкой во второй части, предложили отказаться от третьей части путем самоограничения и не допустить раскрытия псевдонимов в шестой. Когда же зашла речь о финише, т.е. части седьмой, – прелестные, совершенно нестареющие дамы моего некогда сердца – покраснели практически единогласно и переглянулись.

Заранее предупреждаю – никаких обид и претензий – неупомянутых прошу не беспокоиться. Только в письменном виде на адрес редакции и под девизом. Девизы нецензурного или обидного свойства – чтоб!!! Ни-ни чтоб!

Итак – я. Родился я в простой еврейской семье. Женщины в моей жизни появились рано, по-моему, мама хотела девочку. Потом мама не хотела никаких девочек, особенно соседских, потому что они использовали меня-несмышленыша для игры во врача. Моему профессиональному отвращению к медицине я обязан раннему развитию этих соседских дев. Играть во врача хорошо и интересно, я с тех пор мало что нового узнал о взаимоотношениях полов. Фрейдистские и неофрейдистские сочинения меня потом, когда я научился читать и прочел их жадным взором подростка, – ни в чем не убедили, поскольку все было гораздо интересней, чем в жизни.

Замечательные эротические впечатления я сохранил бережно в памяти: рассматривание в лупу черно-белой репродукции полотна Рубенса «Вакх»; хиханьки отроков по поводу отроковиц... Но пора перейти к истории моего грехопадения.

О, Виктюк, Виктюк! Как звали тебя, о моя первая любовь, моя первая любовь и ревность, всепожирающая до хруста по тем да и этим временам, – убей не помню, о, Виктюк! Роза моего сердца! (Нет, Роза была позднее... – М. Г.)

Лилия моей души! (С Лилькой, ввезенной каким-то обществоведом из Полесья, у нас ВСЕ получилось только в Израиле и, кажется, в Рош-Пине. – М. Г.). О, Маргаритка лугов моего либидо (Марго? Я видал тебя с Шармамедовым на Литейном, пару лет назад... М-да. У Шармамедова даже меньше зубов. – М. Г.)!

О, Виктюк, в общем. Она была абсолютно совершенна уже в классе 6 «Г», а пропускала физкультуру, по-моему, класса с 4 го, когда меня перевели из моей 302-й в связи с переездом, и я сразу втрескался в Виктюк. Она была вне моих посягательств, ибо принадлежала к иному сословью, к аристократии наследственной: отец у нее был капитан пожарной команды и приходил на Клуб встреч с интересными людьми на предмет за отвагу при пожаре. Он говорил «самвозхорание» и «тррывога». Пионерский галстук на груди председателя совета дружины Виктюк не лежал, а стоял. Я пытался подглядывать за ней в дырку гимнастической раздевалки, но все время напарывался то на учительницу Лидию Ивановну Сердюк, заслуженного педагога, то на Цаплю Горюнову, у которой все было не интересно даже после окончания ею института Стали и Сплавов. О, Виктюк!

О, Виктюк 6 «Г», 7 «Г», 8 «Г», 9 «Б»! А ты, Виктюк, – любила Сашку Полякова, оболтуса с хриплой гитарой и клешами, которые мне не хотели сшить мои предки, не говоря о битловке. И в белую выпускную ночь, нововведенные алые, пардон, паруса, – ты пошла обжиматься на скамейку у стадиона Ленина с прыщавым Поляковым, а я пошел помогать Горюновой тошнить от неусвоенного портвейна в смеси с перцовкой по два двенадцать, если не ошибаюсь, а я не ошибаюсь. И плохо было Цапле с часа до 9.30 утра... А лотом мы все поступили в высшие учебные заведения, даже я, благодаря тете Симе, преподающей ин. язык в медицинском, – и собрались на последнюю вечеринку класса по этому поводу своего взрослого студенчества. Теперь быстро, потому что начинает кончаться предложенный мне объем газетной полосы, теперь быстро, Мишка Генделев тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года школьного выпуска и вечеринки 1 августа того же года. О, Виктюк.

Под вечериночку была подложена огромная богатая 2-комнатная отдельная хрущоба, выпрошенная той же Виктюк у своей тетки, муж которой тетки – китобой (или – китобоец, бе-хайеха?) ушел в плаванье и отсутствовал уже полгода, с обязательным условием, чтоб присутствовали взрослые, т.е. – та же тетка Виктюк. Тетка Виктюк была старая мымра 26 лет от роду в капроновой блузке, и наши девочки фыркнули, готовя винегрет на кухне, чего это тетя Тамара молодится. Тетя Тамара танцевала джайф и шейк и, если не считать грудного хохотка, особенно не выступала и компании не испортила.

Я стоял на лестничной площадке 6-го этажа, с отвращением смотрел на целующихся внизу – на предмет подышать воздухом – Виктюк и по-хозяйски относящегося к моей, о, Виктюк, – Полякова. Думал я, само собой, о том, что хорошо бы сейчас выброситься из окна и как бы они все обо мне пожалели. В квартире пели «Ай-яй-яй, а я нагая с окон падала», выделялся сильный голос тетки. Потом все расходились по домам, а я затаился на площадке этажом выше, желая до конца испить чашу горя и унижения, а может, даже и специально попасться возвращающейся парочке и посмотреть в глаза Виктюк тяжелым, но все прощающим взглядом многонастрадавшегося мужчины. Парочка не возвращалась. Жизнь окончательно потеряла всякий смысл. Я грузно вздохнул и начал тяжело спускаться по лестнице, думал, что завтра лягу на рельсы. Дверь квартиры китобойца щелкнула, в дверях щурясь стояла тетя Тамара в халате и с беломориной в губах. В персиковом халате. «Ой-ей-ей, – сказала тетка. – А я несчастная девчоночка. Хочешь чаю, мальчик?»

Впуская меня в квартиру слишком широким жестом, она позволила мне, не кося глазом, обнаружить прямо под халатом такую грудь, что ее племяшке было заткнуться и искать себя по углам со стоящим галстуком, – на этом бюсте мог стоять я! И еще несколько товарищей из шахматной секции.

«Ой! ей! ей! – проскандировала тетка Тамара двадцати шести лет, полувдова китобойца. – А я – несчастная девчоночка...»

Ну что тут долго рассказывать? Одним словом: я напал на нее прямо в прихожей. Как кошка с дерева, я прыгнул на тетю Тамару. Бессловно. Но не тут-то было. Не успел я как следует испугаться, как был схвачен в стальной, вероятно двойной, захват имени Нельсона, отведен в карельской березы спальню, выложен на трясиноподобную кровать и раздет до нитки. Полувдова морского охотника знала, что делала. Это я не знал, что она делала. Я даже представить себе такого не мог, что это делают. Люди.

– Тамара Степановна, – сказал я ей приблизительно через пару лет безумия (ни о какой дикой орхидее в 1967 году не было и речи. Речь шла об сугубо эротической сцене из романа Н. Островского «Как закалялась сталь», избранном Мопассана, «1001 ночи», кажется – восьмой том, стихотворении «Вишня» А. С. без купюр и – черных штанишках то ли Ули Громовой, то ли Ноны Мордюковой...), т.е. через часок.

– Тамара Степановна, там в дверь звонят уже давно.

– Ох, – сказала тетя Тамара, – это молодежь возвращается. Куда бы мне тебя деть? – И глянула на меня так, что у меня мелькнуло: «Сожрет ведь».

– Я, пожалуй, того, пойду... а?

Лежи, – приказала тетя Тамара и подоткнула многопудовое одеялко... видимо, из пуха кита. Вокруг моей головы. Я затих.

– Марш на кухню, молодь! – густо и значительно сказала она. – И чтоб без вольностей. Даю вам полчаса, юноша (Ха! Ха! – это она Сашке Полякову), а потом отправляйтесь домой, жених... На коленях стоит, сопляк, а наша корова (о, Виктюк? Ха-ха!) сидит, как напудренная, – сплюнула она мне, сняв с меня одеяло и прицеливаясь. Потом, что-то сообразив, включила радиолу на полную громкость. – Если что, зажмешь мне рот, – сказала она.

Рот пришлось зажимать практически сразу. Это почти что не помогало – рычал весь ее организм китобойцы. Вот, собственно, и все, что я узнал о физической любви за всю мою жизнь, и все, что я узнал о любви безответной раз и навсегда.

Никакой неразделенной любви не бывает. Это вообще два совершенно не сопрягаемых и неродственных напросвет состояния: любовь и любовь безответная. Особенно когда она – платоническая. Если любовь – это вполне земное состояние приблизительно нормальной психики, то неразделенная и необоюдоострая т. н. любовь – состояние инфернальное и хиляет по разряду садомазохизма, причем с редким креном к Захеру Мазоху, и лучше не рождаться.

Я вообще полагаю, что они приписаны к разным ведомствам, эти псевдоблизнецы. Я несколько раз в жизни переживал перерождение одной любви в другую. Собственно, на этом падает покрывало тайны на голую такую темку без прикрас – «Я и женщины».

Следующие наши перипатетические по маршруту судьбы моей, бывшего бабника и бонвивана экскурсии, будут посвящены чистоте нравов: мой пол и мой характер.

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 7 апреля. С. 18.

 

 

МОЙ ПОЛ И МОЙ ХАРАКТЕР

 

Воспоминания

 

Упреждаю! Эта глава воспоминаний меня – не венок советов гигиенического свойства: черного, мол, кобеля, не отмоешь добела. Мол! С огорчением провижу: опыт мой богатейший, жизненный, надо сказать, опыт – неделим. В том смысле, что – раздели я его с приблизительно ближним – подавится приблизительно ближний.

Основное заблуждение по отношению к партнеру по любви, сексу, мимолетной связи, жизни, наконец, – это убаюкивающее, неизвестно на чем основанное положение, что она (он) такой (такая) же (же!). Как ты. Дело не в том, что чужая душа – потемки. Дело в том, что, во-первых, собственная душа – хоть глаз выколи, а во-вторых, кто вам сказал, что у него (нее), но все же чаще именно у нее – вообще душа есть?

Привычка видеть в другом («Ад – это другие» – сказал кто-то из папаш экзистенциализма) себя – еще страшнее, чем в себе – других. Потому что рано или поздно: нарветесь, особенно разнежась. Он, другой, – это совсем не ты. А я и подавно. Отсюда – мой опыт бесполезен. Как бесполезен опыт Анны Аркадьевны Карениной одному моему знакомому коксинелю, хотя ей коксинелева практика, пожалуй, пригодилась бы при жизни. Упреждаю, я – неоспоримо – герой! Но герой я – литературный. А жизнь лит. героя кончается обычно на знаке препинания последней фразочки. Вопрос, чем все кончилось на самом деле, безусловно любопытен. Например: в каком аду сидит принц Датский? Или – какие признания подписывал в 1937 году, держа в руках отбитые свои почки, комкор Иван Телегин по делу японского шпиона Рощина? И т.д. Я не путаю себя с несобой. «Не мой секс», – говорил про меня один незамечательный, но своеобразный русский писатель, скончавшийся в Иерусалиме, кажется, все-таки имея в виду литературную мою суть и внешность. Я не его секс. Как, впрочем, и не ваш, читательницы обоего пола. Написано: мужчины, женщины и англичанки. Бываю и я.

Тут ко мне подвалили поклонницы моего героя с глупым вопросом «над чем я работаю», а я вот над чем работаю: то, что женщины кое-чем отличаются от мужчины, – вредное, хотя и распространенное заблуждение. На самом деле – это мужчины кое-чем отличаются от дам, и то не всегда. Мы, мужчины и жёнщины, один вид биологический, с утра, и, судя по всему, даже иногда одна семья. Говорят, мол, – пол. Я бы остерегся. Мне встречались редактор, эссеист-критик и даже окулист, и при этом – самки, фемины на худой конец. Я знаю, вернее, знал женщину-револьверщик. С другой стороны, я отлично знал мужчину-коллегу. Правда, всего один раз.

Привожу жизненный пример. Я – жил с одной юристом. Так себе жили, без особого воодушевления. Раздражала она меня до каления: любимое занятие – судить, любимый жанр – приговор. Торс, помню, был у нее изумительный, я так ее и звал – Торсик. Прихожу как-то утром – она сидит. По бокам – ощутимо – два народных заседателя вот-вот материализуются. В дому–у–у... безобразный беспорядок, кодексы навалены. Сидит. Оценивающе так на меня смотрит. Я говорю ей небрежно:

– Привет, Торсик. А почему ты не на вскрытии? (А сам быстро думаю: бледнеть от бешенства или еще не бледнеть? Авось обойдется. Но – играю желваками.)

– Привет, – говорит, – извращенец, статья, кажется, 114-я!

Я сразу обрадовался, но виду не кажу. Я-то про себя знаю, что, несмотря на опоздание к ужину, в смысле извращений чист.

– А это что? – говорит. И извлекает томик моего донжуановского списка.

Я тогда Пушкиным очень увлекался, брал во всем с него пример, буду, думал, как Саша. И в столбик выписывал. Гениев чистой красоты. Имя и пару запоминающихся деталей – ножку ножкой бьет там, шапка-ушанка, или маленьких держательница плеч, или божия гроза. Чтоб не запамятовать. Я тогда учился на поэта и был склонен к обезьянничанью взрослых, доходящему да плагиата.

А мне мой Торсик раскрывает где-то на середине томика и зачитывает. Раскрывает, естественно, там, где был заложен мой талисман. Локон. Я их собирал впрок, потом мне одна мотальщица связала власяницу. Чистая ангора! Можно было еще свалять валенки, но на второй не хватило бы, я на глазок прикинул. А власяницу ношу до сих пор. Сам-то пользуюсь эпилятором. О чем сложил стихотворение:

«О, почему мне грудь стесняет грусть,
хотя я регулярно брою грудь!»

 

Пардон за лирическое отступление.

Зачитывает юрист-стажер мой список:

               Номер 126. Валька. Вот сорванец!

               Номер 127. Женя. Нечеловеческая музыка!

               Номер 128. Сашка. Чистейший образец.

               Номер 129. Славка. 2 раза.

               Номер 130 и 131. Коля. Вернуть ботинки. Орленок.

               Номер 132. Соловейчик. Творческая неудача. 2 раза.

               Номер 133. Ю-Ли. Какая мощь! 5 руб.

               Номер 134...

– Ну? Кто ты после этого?

– Невиновен, – говорю голосом гражданина. – Хочешь, положу руку на что-нибудь?

– Правду, и только правду!

Торсик принесла «Правду» – я положил руку.

Рука тоже ныла после бурно проведенной ночи.

Я объясняю, т.е. даю показания:

– Понимаешь, – говорю, – Торсик, Валька – это Валя.

– Понимаю, – говорит Торсик. – А Славка – это Слава. А Коля – это Колька, а Мишель – это Мишка. Такой орленок Мишка... Не говоря уж о Ю-Ли. Какая мощь и всего пять рублей! Пидарас! Петух! Пивень! Педик! Педермат! Пернатый!..

Что тут сказать? Юрист, одним словом. Но я ведь человек начитанный.

– Ах ты, – говорю я ей огорченно, – ты, акошевка, амара, бановая кикса, батончик, босявка, бублик, ветерхан, чеза, грелка во весь рост, дешевло, дохля, жмура, кыдра, квин мери, щерва, лакмовка, лахудра, марьяна, мурловка, общественница, не крытый шалаш, парчушка, приблуда-простодырка, пикса плечовая, профура, раскладушка, раскрутка, сберкасса-сверхурочница... Ну надоело, в общем – шкварка, шкворка, шкица, шкурка, шмара, шмоха, шоферская бикса, шумейка, эшка! Вот.

Поговорил. Ну не буду ж я ей, глупышке ревнивой, объяснять, что Славку полностью зовут Бронеслава Потемкина, Колька (Николь) и Мишель – слависточки по обмену, Орленок – гостиница, а 5 рублей я у Ю-Ли взял на лечение Розки Соловейчик от насморка аллергического. Разве женщина в состоянии усвоить мужской язык! Собственно, это я к чему? К тому, что вы говорите: «пол», Вы еще «род» – скажите. Мужской, женский и средний родовообщинный.

Привожу второй жизненный пример. Сразу: речь о садомазохизме. В простом перечислении стихийных бедствий переезд с квартиры на квартиру идет сразу после тайфуна. Потом – цунами, падение Тунгусского метеорита, дубина народной войны, артобстрел по своим (был у меня такой эпизод). Поток писем в редакцию, тайфун, переезд. Меня почему-то любят приглашать попробовать помочь переезжать (пять глаголов, каково?!) А я почему-то не в силах отказать, хотя и жилист. Если кто знает, особенно неприятно носить стиральную машину. К ним не приделывают ручек, и они отдавливают ножки. Перевозил, значитца, я одного знакомого. Причем в семье у него, помимо стиральной машины, собачки-лабрадора и жены, в процессе переезда прилегшей на сохранение, числился еще ребенок Гиора, четырех лет – вкупе с мебелью (пока хозяин переругивался с водителем о цене нынешней и цене минувшей глубоко внизу, но было хорошо слышно, и обороты разносились аж до Хайфского залива), сданными мне под расписку прямо на мамаевом после побоища поле схар-диры. Собачку я боялся отчетливо, воспринимала меня сука лабрадор как эскалопа в шортах на голое тело, ибо жаркое время года в некоторых районах Кирьят-Оно в 1978 году стояло всегда.

Ребенок Гиора был ужасен нечеловеческой своей красотой и опережал мигание: миг – он режет маникюрными ножницами по дереву, миг – добавляет сливочное масло в сандалину, миг – прыгает на твою ключицу с горки, уже перебив там хрусталь. Дитя, заметив мою настороженность и натянутость моих отношений с этой гибралтаром, упустить шанс получить бесплатного раба не мог.

– Не будешь играть со мной в полицию, – шепнул он мне игриво на ухо, – я скажу Альме «фас».

– А как играют в полицию? – быстро спросил я.

– Я буду тебя с Альмой выслеживать, а потом арестовывать и расстреливать.

Я покосился на Альму, лабрадорша ухмыльнулась и длинно на меня посмотрела. Внизу уже состоялась, судя по шуму, драка между Гиориным отцом-концертмейстером и арабскими драйверами, и приехала настоящая полиция. Но Гиору это не отвлекало, плюс к тому ему было строго-настрого запрещено выводить меня на балкон 7-го этажа. Во избежание моего падения.

– Давай обойдемся без выслеживания, а? Сразу чтоб арест и одиночное заключение.

– Альме будет скучно, – закапризничал младой шериф.

– Ничего, пусть займется чем-нибудь... Послушает музыку. На кухне.

– Руки за спину! – сказал Гиора покладисто. И защелкнул на мне наручники. Из набора «Юный надзиратель Синг-Синга». Отличного качества, настоящие.

– Э, полегче, мэн, – сказал я по-гарлемски.

Вообще игра была какая-то дурацкая, наручники жали.

Шерап! – гаркнул Гиора.

– А как же я буду курить последнюю сигарету перед расстрелом? Последнее мое желание?

– Бабушка сказала, что никотин сокращает жизнь.

– Сними наручники, палач, – сказал я серьезно. Чесалось под голой подмышкой и вообще.

– Позову Альму, – пообещал Гиора.

– Я закричу, – сказал я тихо.

– А пластырь на что?

И заклеил мне рот пластырем-горчичником советского производства.

Мое положение мгновенно приобретало характеристики персональной катастрофы: кто-нибудь из вас пытался снять горчичник со рта скованными за спиной руками? А ведь помощи ждать неоткуда, концертмейстер во дворе уже дрался с полицейскими подкреплениями и резервами. Я встал на колени и замычал. Несмышленое дитя поняло это как предложение не отвлекаться от сценария игры. И скоро надело на меня ошейник лабрадорши, в котором суку конвоировали на прививки к ветеринару, который ветеринар, как с хохотком давеча повествовал концертмейстер, сам ее боялся. Я крутанулся, вскочил с колен, но Гиора уже привязал цепь к батарее.

– Гиорка, беги, там мультики показывают, – крикнула, заглянув, вероятно, одна из наложниц моего мучителя.

– Я занят, – важно сказал Гиора, – у нас сейчас будут пытки и истязания. А какой мультик?

– Про пчелу!

– Посиди пока без пищи и воды, – бросил через плечо суровый полицейский и пошел смотреть мультипликацию. Про пчелок.

Дети любят смотреть мультики про пчелок, комариков, мух. Детям интересно все. Смотря мультик, они забывают про все. Что я пережил за полчаса, находясь внутри пытошного оборудования, передать не могу. На гром цепи с кухни пришла Альма. Увидев меня, она шарахнулась и заскулила. В глазах ее засветилось сочувствие, но что могла сделать лабрадорша? Ключей от кандалов у нее не было. А цепь меня далеко не пускала, я сел на пол.

В жизни любого человека бывают моменты полного счастья. Даже у Иова, Николая Островского и Лазо. Момент счастья был и у меня. Я бы сравнил его с моментом полного удовлетворения всех потребностей. Больше всего я, конечно, боялся, что это вернулся Гиора – прикончить. Но в квартиру вошли грузчики-арабы. Я думаю, что и по сей день в отдаленных аулах Великого Палестинстана, у лучины, где собираются послушать последнее известие о завоевательных, победоносных походах 1-й Верблюжьей им. Ашрауи в войне с мятежной Кадафией за право владения бейством Левобережная Украина, после окончания выступления местного гауляйтера-али приглашают акынов, и те поют песню о приключениях Ахмеда Переносчика и Юсупа Сильного, в которой излагается эпизод о некоторых сексуальных аберрациях, присущих древним оккупантам Священной Фалыстыны: как вошли Ахмед Переносчик и Юсуп Сильный в жилище концертмейстера, и что они там увидели, и как распаковывали они все запакованное, дабы отыскать ключи от кандалов одного извращенца. И за спетую назидательную песнь получают акыны в награду аж по полной горсти (ну, почти полной!) маце – редкого в наши дни и почти недоступного древнего деликатеса; старинного лакомства, секрет приготовления которого утерян во глубине веков. И слушают их юноши, жадно ловя изумительные эти сведения о разврате и падении нравов, и слушают их юные палестинские девушки, мотая на ус.

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 13 апреля. С. 12.

 

 

ТРЕТИЙ ЖИЗНЕННЫЙ ПРИМЕР
НЕКОТОРЫХ АБЕРРАЦИЙ СЕКСУАЛЬНОЙ СФЕРЫ

 

Что говорить. Не чужды нам некоторые отклонения. Скажем, некоторый трансвестизм, скажем, некоторое вуайерство, скажем. Однако кому они, эти приятные слабости, чужды? Кто не может во весь голос 150 млн'ам заявить об облаке в своих штанах и про это?! А мы можем, Мы и своеобычности за этим не усматриваем.

Ведь если смотреть своим кругозором на мир в щелочку пристального внимания при желании увидеть тайное и сладострастно проникнуть в суть, никаких Фрейдов не зови – так все становится явно. Возьмем одну лишь историю двух мальчиков гимназистов Саши и Володи. Симбиряков. Отличников, однокашников. Из хороших педагогических семей. Саша – Александр Федорович Керенский – однажды таки прокололся. Все знают о его пристрастии к некоторой м-м-м, ну, допустим, карнавализации быта... Он, конечно, сознательно это прятал от любопытствующих взоров жадной до сенсации толпы кадетов и октябристов. Но забыл сменить свое любимое повседневное платье медсестры и, когда его застал врасплох залп «Авроры» (и я его понимаю. И вы поймете. Представляете: сидите себе во дворце. У себя дома. Вдруг – бабах! Вы спрашиваете камергера: а что это? А он вам отвечают: залп, говорит, утренней звезды нашей крейсера. Голову потерять можно!), не успел, естественно, переодеться; как весь его женский батальон, впрочем. Или Володя – Владимир Ильич Ульянов. Только слепой не заметит классический жест – пальцем под жилетку – рука вперед, хрестоматия. А зададимся вопросом: а что этим пресловутым пальцем копал под жилеткой Ленин? И если мы, мужчины и женщины, непредвзято зададимся этим важным вопросом, то, встав на место вожака революции, мужчины так и останутся, задавшись, стоять перед этим вопросом, а женщины, встав на место Ленина, догадаются, и личики их озарятся довольной улыбочкой: ну конечно! Проще простого! Что можно еще поправлять подобным жестом, как не бретельку от тесноватого лифчика?! То-то же. Главное – кругозор. В главе «Мой пол и мой характер» я уже описал и опроверг некоторые заблуждения, связанные с представлениями о моей гетеросексуальности, и описал нелегкий случай садомазохизма.

Привожу третий жизненный пример героического моего характера моего пола. Но вы, читатель, и особенно – читательница! Вы, смакующие мою строку и пробующие ее на зубок! Вы, переживающие, как личную свою обиду, каждую точку, ставящуюся в конце предложения. Вы, вздрагивающие при ударе забиваемого, как фаллический символ, восклицательного знака, знака моего восклицания! (А что такое вопросительный знак? если по Фрейду? – М. Г.) Вы! Но вы, вы – того, вы поосторожней там с обобщениями. А то попадете впросак. Я надеюсь, да нет, я даже уверен, что вы уже овладели культурой и навыком чтения художественных произведений? Повышенной трудности? Вы уже овладели мной? А то я как-то безоглядно отдаю всего себя. И научились вы отделять автора от героя? Раз и навсегда! Вжжить! Как рубка лозы! Слева чтоб автор, справа – герой. А то если не отделять, то что ж получается: Горький – мать, Антокольский – сын, этот – как его?.. – дочь, причем – Монтесумы? Толстой – сестры, Даша и Маша, а Чехов – вообще – Каштанка? Голову ж на плечах ж надо иметь! Ж! Умом думать ж!.. Я ведь уже обжегся! На горяченьком поймали. Написал по возвращении из СССР, тьфу – из Русии – очерк, физиологический, «Гей-славяне» озаглавленный, о русских мальчиках–гомосексуалистах, таких белоголовеньких, ясноголубоглазеньких – ну и?! Вы знаете, как на меня начали смотреть?! И приставать из зала?! А злые мужчины даже песенку-дразнилку сложили с рефреном: «...а Генделев не педераст!» С намеком: мол... мы-то знаем... После чего я имел бешеный успех у женщин. Ладно, привожу жизненный пример номер три.

Была у меня друг. Это явление для меня естественное – очень многие, и даже очень-очень многие женщины и девушки, поближе со мной познакомившись, становились мне как друг. Курит, пьет, матерщинничает, деньги одалживает, у муженька ейного притыренные. Не разлей вода. Ну, а до этого мы с ней жили. Певунья была... Мы с ней часто вступали в филологические споры и дискуссии. Лежим и вступаем в споры. Разгорячимся, растреплемся, волосы разметаются. Ее по моей груди... И вдруг посмотрим друг на друга глазами–сполохами, все вдруг как охолонет его-ею с головы до пят. И меня... И – опять в спор, резкий, бескомпромиссный. Одно в ней скверно – ревнива была, стерва, до хрипоты. А я – я был гулена... Никому спуску не давал. Просят, дай, мол, дядя Миша (анкл Майкл) спуску, а я не давал. Почти всем не дал спуску. М-да. Мы тогда с ней жили, с другом. Кажется, в Кфар-Сабе. От меня как раз тогда одна жена ушла. От меня часто жены уходят, я привык. Жены любят, когда я все время смотрю на них взглядом обожания и повышенного внимания, а я могу обожания и внимания, но не долго, потому что от рождения взгляд мой – направлен внутрь, в себя, где претворяются построенные в слова мои идеи, где взять денег, чтоб не подохнуть с голоду и как бы не позволить в очередной раз миру с разбегу харкнуть мне в лицо. А жен обижает, когда взгляд в себя, так что я, когда они уходят к другим с широким взглядом на мир, я, в свою очередь, не обижаюсь. Так им лучше, моим женам и возлюбленным, – с этими широкоформатными г-дами, тем более, что жены ведь перестают быть моими женами, верно? А зачем мне – их жены? Мне мои нужны. Итак, жил я в Кфар-Сабе. Хороший столичный город, столица Кфар-Сабы Дистрикт Израэль. Все – свое. Дома свои, лавки свои. Коты – свои. Ни одного помоечного. Слухи свои, о своих. Натуральное хозяйство, натуральный обмен. В двадцать ноль-ноль все спит. Со своими, с кфар-сабскими. А я – с другом. Я на нее как взгляну – все – спать не могу. Хочется филологического спора. До зари. Чувствую: все! Не могу, пора уходить.

– Дружок, – говорю я ей. – Ты покрывало вязать умеешь? А то я ухожу, там Троя не взята, она будет наша. Ухожу в плаванье, взяв курс в бессмертье.

– Улинька, – говорит она мне («ге» она не выговаривала, а «ре» своего стеснялась), – я лыка не вяжу, третий косяк забиваю! Я те пяточку оставлю, плыви себе. Я буду безутешна.

И я вышел прогуляться по кфар-сабским улицам с их циклопическими постройками, и меганитами, и дольменами. Твердо дал себе слово, что вернусь с победой. Если вообще вернусь. Я вышел в город Кфар-Сабу и сразу вспомнил, что я бездомен и безутешен, безнадежен и бескомплексен. Одна мой товарищ по цеху – Эдуардо, – конечно, сразу бы пошел давать негру. Дать наоборот – эвенку – мне и в голову не пришло, вероятно потому, что дело происходило в Кфар-Сабе, а я уже перестал быть начинающим стихотворцем, в отличие от подростка Савенко, который любил испытать все. И тут мое рассеянное внимание привлекли две дерущиеся в темноте и тишине повечерья женщины. Ора и Галит, как представились они мне чуть спустя, и Светка и Галка, как я разобрал сквозь шепотный мат, когда подошел поближе, решая «разнимать – не разнимать и еще посмотреть?». Смотрел я с непреходящим интересом, но недолго, ибо был замечен амазонками. «Лех ми по!» – сказала мне негромко Ора, отирая настоящую кровь, антрацитовую при фонаре. Вторая безуспешно придерживала тишортку от распада. Дамам было под тридцатник, повреждение друг другу они нанесли – на первый взгляд – увечные, я пожалел, что не вмешался.

– Девочки, – грациозно улыбаясь, пропел я, – не ссорьтесь...

– Идешь ты... – сказала мне Ора, и я пошел, не оглядываясь, и обернулся, услышав отчетливый шмяк тела и звук затылком об керамику.

Я знаю этот звук понаслышке и, если надо, отличу. Я увидел, что Светка пытается поднять Галку, но та явно без сознания. Во мне, внутри меня, толчком проснулся военврач. И сел. А Генделев подбежал помочь раскоряченной Оре, приподымавшей спарринг-партнершу. «Она крови боится, чуть что – сразу бряк. В обморок», – пыхтела окровавленная Света, пока мы вволакивали Галку в их квартиру. Девочки жили вместе, как девочки и не совсем как все – девочки, выяснил я за чаем, перевязав Ору и несложно оживив Галку. В соседней комнате спала еще одна девочка – полутора лет, дочь Галки. Теперь, чтоб сразу – раз и навсегда: никакой психо-социо-сексо-воспаленно–любопытной, но назидательной новеллы о том, как я – тонкий и наблюдательный в меру, ироничный, но такой легковнутриранимый литератор – нашел приют в лесбийском логове, но разглядел в предающихся однополой любви несчастных женщинах страдающие их души, постиг их страданий суть, выслушал их нелегкие, но такие житейские и человеческие истории, а потом, сделав доброе дело, ушел в ночь, и ливень хлестал по моему лицу, – не дождетесь. Не отколется. Я ж обещал о странностях любви, вот и будет вам о странностях.

Дамы – обе по профессии, что называется, лучше не придумаешь – бухгалтерши. Галина Абрамовна и Светлана Абрамовна (вот совпадение) живут вместе с год, любят друг друга без памяти со школьной скамьи. Галина изменила Светлане с местным урожденцем (от чего дите, непроименованное, спящее), но инстинкты взяли свое, Галя – дитя в охапку и вернулась к Свете, и жили – душа в душу, покуда на этот раз Галя не начала подозревать, что Света ей не верна. У нее страстный роман на стороне, причем неизвестно, не извращенного ли характера, о чем подозревает Галя. Девочки решили поговорить как мужчина с мужчиной и, вообще-то непьющие, купили с этой целью бутылку ликера. Выпили, поговорили и подрались. И тут пришел Миша. Миша помог Оре принести Галит и оживил Галит. Я понятно рассказываю? Так вот, Миша оживил Галит и пьет чай с ликером (чай липовый, ликер тоже, по всей вероятности) на кухне, а Ора смывает свою кровь, застирывает Мишину сорочку в пятнах Светиной крови – в ванной уютной квартирки. А чтобы Миша не стеснялся сидеть полуобнаженным в обществе дам, ему выдан Светкин халатик-пеньюарчик. В котором – халатике-пеньюарчике – Миша и был доставлен в приемное отделение больницы. Я понятно рассказываю? В пеньюаре, в пятнах своей крови, без сознания, на носилках, в сопровождении двух девушек по имени Галина Абрамовна (Ора в это время давала показания в полиции) тоже в шоковом состоянии. Показания Оры (конспект).

Сидим, пьем чай. Нет, фамилии гостя не знаю. Добрый, хороший человек. Я чуть-чуть поцарапалась. Он меня перевязал. Я вышла в ванную и решила заодно принять душ. Поэтому, когда раздался звонок в дверь, я не могла выйти из ванной. Галит отперла дверь. В квартиру ввалился Варфоломей, бывший муж Галит. Он был возбужден, кричал, что любит Галит и не позволит ей, матери своего ребенка, жить с этой сукой (то есть со мной), и грязно меня оскорблял. Галит оказывала ему сопротивление, пытаясь не допустить возбужденного Варфоломея на кухню, где сидел наш гость, нет, фамилии его не знаю. Варфоломей увеличил активность и стал рваться в плохо освещенную кухню, угрожая трахнуть эту лесбиянку (подразумевал меня) раз и навсегда, чтоб узнала, что такое настоящий гевер. Варфоломей – инвалид с отсутствием слуха, но умеет читать по губам. Он ворвался на плохо освещенную кухню и увидел там нашего гостя в пеньюаре. Он ничего не сумел прочитать по губам гостя в полутемноте, и почти совсем потерял рассудок, и перестал ориентироваться в обстановке, громко крича: ах, ты себе новенького завела, посмотри, какая мымра и базарная фреха, так я и ее трахну, невзирая, что уродливая. Гость, нет, я не знаю его фамилии, наверное, ничего не смог объяснить глухому Варфоломею, который хотя и глухой, но весит 150 кг. Гость кричал что-то про Одессу и Таку, что он ни при чем, но Варфоломей не мог читать по губам, потому что не знает русского языка. Судя по звуку, гость физически попытался оказать сопротивление Варфоломею, но тот продолжал утверждать, что таки трахнет эту маньякит, несмотря на ужасный вид, и, судя по грохоту, таки трахнул его об стенку, как потом выяснилось, головой и до крови. После чего скрылся из дому. Вбежавшая, судя по звуку, бывшая жена Варфоломея – Галит, увидев гостя – да ну вас к черту, не знаю фамилию – в крови (она не выносит вида крови), судя по звуку, упала в обморок. Так как гость не мог оживить Галит, а я не могла оживить гостя, я вызвала полицию, которая оживила Галит, и амбуланс.

Утром, с двумя синяками и облепленной пластырем переносицей, я постучал в квартирку моей певуньи в главном городе мирной провинциальной Кфарсабии. Сонной буржуазной Кфарсабии.

– Кто там? – сказали из-за двери. – Не отчалите ль?

– Дружок, – выдавил я из себя. – Это я, Одиссей.

– Как там твои Трое? Навеселился?

– Изрядно, о моя Пенелопочка.

– Я не узнаю тебя после странствий твоих, хитроумный. И что-то я недопряла.

– Ты настоящий друг, – сказал я, после того как она все-таки пустила меня в дом. И простила.

Я хорошо объясняю?

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 21 апреля. С. 18.

 

РИКОШЕТ

 

Зачем я пишу эти четкие строки? Не корыстно – за гонорар, он не стоит того. Не бескорыстно – за сомнительный кайф вязать слова, я слишком давно занят вышиванием гладью, чтоб испытывать радость узнавания нового узора себя – черношвейки. Не по привычке, знаем мы забавы и попривлекательней. И не из альтруизма – проповеднического – сеять разумное добровечное – пейзанское какое-то занятие, фи: сеять, вот еще! «Мне кажется, – писал Э. Ионеско в своем завещании, – я зря потратил своё время, раздеваясь на ветру». Мне кажется, что я не зря трачу свое время. Время же читателя мне не жаль, любой читатель – я это заметил – всегда переживает любого хорошего писателя. Вы же пережили Гете. И меня переживете.

А не зря я трачу свое время, раздеваясь на ветру. Я знаю что делаю: я пишу о любви, субстанции, как известно, нематериальной, прозванной так за ее, субстанции, возвышенность и неземность, описывая ее простыми словами, т. е. именами вещей. Таким образом, я расставляю болваны любви, чучела кумиров на торжищах и – в назиданье! («Смотри, детка: эта тетя – любовь».)

Сами посудите: однажды я любил одну женщину. В этом нет ничего удивительного: почти все в той или иной степени мужчины и некоторые дамы – любили однажды одну женщину. Я знаю одну женщину, так, по-моему, ее любили если не все, то многие мужчины, среди которых есть куча моих знакомых. Но та одна женщина, которую однажды любил я, не имеет к той, которую любила куча моих знакомых, никакого касательства. И вы, судя по всему, не знаете ее, звали ее Екатерина, двадцать пять лет тому назад я увидел Екатерину, оживленно рассматривающую водопад Псырцха, что в окрестностях Нового Афона. За руку Екатерину держала – способом, каким в толпе ведут арестованного оперативники в штатском, не желая привлекать внимание, – крупная энергичная особа с почти незаметными – на просвет – пшеничными усами, как позднее выяснилось – ее свекровь. Екатерина прибыла отдыхать в Ахали Афони (тот самый, ныне почти срытый абхазо-грузинскими войнами Новый Афон, о Новый Афон!) в сопровождении свекрови после двух обременительных семейных торжеств – свадьбы с Гошенькой и проводов Гошеньки в Советскую армию. Т. Манн поставил бы на этом точку. В. Набоков увел бы повествование к ближайшей портативной пропасти и сел в сторонке усмехнуться. Я продолжу.

Екатерине было двадцать лет. От роду. У нее были изумительные ноги, а когда она шла – груди ее запаздывали на полтакта. Она была светло-рыжа, синеглаза, розовокожа, потому что только что сошла с поезда Москва – Сухуми. Я к тому времени уже успел облупиться, кончалась курсовка, и совершенно кончились деньги на еду и «изабеллу» в разлив.

Неглубокий обморок, в который я осел, увидев Екатерину, закончился вспышкой усиленной мозговой деятельности: мое, твердо решил я. Я встал в стойку. Втянул живот в подпалинах, ударил оземь хвостом, оскалил клыки и решительно огляделся. Несколько знакомых по пляжу потупились и отвели глаза, увидев мой вид готового на все меджнуна.

Дабы привлечь внимание и так наблюдающей поощрительным взглядом всякую природу Екатерины, я прямо с насыпи «купаться запрещено» сиганул в декоративное озерцо как был – в «техасах» и сандалетах. Сомбреро (я носил сомбреро! Меня знал весь пляж!) я поручил армянскому мальчику Гамлету, которому, вылезя и распугавши черных лебедей, охраняемых государством, – но таки обратив на себя внимание Екатерины, – я поручил отнести ей – записку. Записка была выдержана в легких, шутливых тонах, содержала цитату то ли из Визбора, то ли из Клячкина и предлагала любовь с первого взгляда на упавшего в водопад Псырцху. Гамлету было наказано вручить строго конфиденциально, а то убью, а заодно проследить, где остановилась Она, кто эта бабища при Ней, за что Гамлет получит мою майку «Вранглер» цвета зари. К записке прилагалось перо черного лебедя, отщипнутое от хвоста во время заплыва и продемонстрированное оттаскиваемой от зрелища меня, озябшего и мокрого, но вполне молодец, – Екатерине, оглянувшейся через плечо конвоирки. Я послал Ей многозначительный взгляд и, поймав взор томный и ответный, пошел продавать Нодии сомбреро и «техасы», на которые он давно глаз положил. В «техасы» я сам влезал только намыленный. Как в них ввинтился жирненький турбазовский радист Нодия – тайна сия велика есть. Нодия напялил «это идут барбудос» и ушел хвастаться. Я дожидался Гамлета.

«Оперативное донесение: «Зовут – Катя. Фамилия – нецензурна (ума не приложу, чем нецензурной показалась курортному армянскому мальчику фамилия (по мужу) Екатерины – Попкова?). Тот тетка с нэй – мама мужа ее. Мама мужа на стреме, как Штирлиц, чут записку не отнял. Оддай Веранглэр, Миша!»

Хорхе Луис Борхес оборвал бы на этом месте повествование и заговорил бы о знаковых системах, темнеющих, как косточки на просвет в янтарном октябрьском винограде, так и не ставшем вином.

У Мейринка сцену нашего свидания подглядывал бы из кустов убийца, причем не совсем чтобы человек. Валида – позволил бы перехватить повествование от автора персоне описываемой – Екатерине – и насытил поток ее сознания малоаппетитными – кровь с грязью – физиологизмами. Незамысловатый российский постмодернист живописно, как Федин, дал тещу: крупно, резкой лепкой характера. Я – продолжаю. В смысле – раздеваться на ветру.

На свидание прогулочным шагом пришла, волоча за собой Екатерину, свекровь ее, Вера Георгиевна. В брошь на сарафане Веры Георгиевны было воткнуто перо черного лебедя. Увидя приближающуюся пару, я ушел в тень, куда паническая и страстная гримаска Екатерины послала страшные глаза: «Ну что, мол, с этой идиоткой сделаешь, сам понимаешь ситуацию, любимый!» Я вошел в положение, и на следующий день Гамлет обрел очки «поляроид», а я письмо: «Куп. ей («ей» подчеркнуто трижды) бил. на худ. к/ф «Щит и меч» 2 (2 – подчеркнуто трижды) сер. нач. в 20 ч. т/б. 2 корп. 2 эт. 29 к. ст. 2 р. твоя К.».

Я дважды побрился. Звезды были каждая с мохнатый кавказский кулак. Море не смеялось – оно хохотало. Магнолии пахли, как олеандры, т. е. хорошо, сильно. Я зашел в шашлычную, купил дорогой шашлык и съел его, отклонив горку любимого маринованного лука. Выпил 2 стакана «александриули». Во мне, хотя поначалу и несколько трусовато, начал осваиваться барс, и даже бейбарс, просунув упругие лапы в задние ноги, пружиня грудь, я подтянул шорты и не пожалел о «техасах», тряхнул головой. Еще тряхнул. До 20 ч. оставалось пол ч. Внутри меня раскачивался маятник, немного екая. В слове «Екатерина» оказывалось то 8, то 11 букв, подсчеты не сходились. Я вспоминал свои предыдущие победы, но они казались мне мелкими и попахивали ЦПКиО, и вообще несерьезно как-то, и энтузиазм мой помаргивал довольно жалобно. До 20 ч. оставалось четверть ч. Начало познабливать. Наверное, потому, что «техасы» – это вам не шорты. Наверное, совершенно некстати я вспомнил историю падения моего друга, будущего режиссера Анина (сценический псевдоним, настоящая фамилия Пурпур), рассказанную им самим: «История студента института культуры им. Н. К. Крупской Вовы Пурпура, рассказанная им самим».

– Я, Мишель, тогда вообще от женщин бегал. Петлял. Очень хотелось приобщиться, да и подступиться не знал. Сам посуди, старичок, это с моей-то внешностью (Пурпур повернул в профиль, замер, опять вернул фас свое личико – характерную мордочку интеллигентного терьера в бакенбардах – и продемонстрировал бракованный прикус. Пурпур был самокритичен), да, в городе Курске! Обхохочешься, старичок! Брючишки от папашки перешитые. Лет мне семнадцать. Девок боюсь до дрожи, до того, что резать их хочется. Подступлюсь – немею. (Пурпур очень похоже изобразил, как именно и каким образом он подступается и... немеет. Глаза у него при этом забегали за переносицу.) Ну я и вижу на базаре дамессу. Вся как Мордюкова. Юнона. Плеча – во! Это вот – во и во! (Вова взвесил перед цыплячей грудью две российские державы и для убедительности присел). И в чернобурке, старичок, в чернобурке, старик, в злой седой лисице. (Иллюстрирует изображением ощеренной лисицы. Сам – отшатывается.) Она мне говорит: м'ладой ч'ловек, помогите, мол, донести до авто. А то шейка парная, мокнет. Я, старичок, беру ее сумицу с мокнущей кабанятиной и несу к «победе». А там казенный шофер. А она лыбится мне – росскошшная дама, Мишель, росссскошшшшная! – и говорит: будете в наших краях, заходите на чашку (хо! хо!) и кое-что еще. И адрес диктует. В пятницу заходите, м'ладой ч'ловек... Представь, Мишель. Так и говорит: в пятницу заходите, после девяти. И смотрит как рысь: меня спроси, Эльвиру!

Я купил маленькую (я ведь не пью, Мишель, ты же знаешь, холецистит, а тут купил, оделся потеплее и поехал: адрес – Военгородок, пленные немцы строили, полчаса езды. Пока ехал, заколдобился, старичок. Иду к дому. Как раз после девяти. Как домой возвращаться, что старцам наврать – все побоку. Иду, как к удаву, точней удавице, к этой фемине. Иду. (Пурпур показал, как он идет, мне стало его жаль, шел по сугробам.) Вошел в подъезд, первый этаж, звоню. Дверь распахнулась, а в дверях стоит такой розовый боец-коротыш, босиком, в галифе с лампасами на помочах. И, заплетаясь, те чо? – говорит, – шибздик? Я ему: «Эльвиру можно?» – «Эльвиру?» – «Эльвиру...» – «Можно?!» – «Ага. Можно?» – «А сча проверим, – говорит, – можно или нельзя. Стой, – говорит».

И ушел в квартиру. Я стою. Он из квартиры кричит: «Стой!» Я ему отвечаю: «Стою». А он возвращается с пистолетом и начинает в меня стрелять.

Пурпур поднял на меня исполненные дикой грусти очи и вдруг быстро с места начал демонстрировать, как дергается в пьяных руках «макаров», пули летят, рикошетируя... Потом замер расслабленно и взглянул, тихо сопнув.

– Ну, – спросил я. После паузы.

– Ну, Мишель, как я спиной вперед выбежал, как я по откосу в балку свалился и в снег закапываться начал! А тот военачальник стоит на фоне звезд, перезаряжает. Я в снег зарылся до центра земли. Полежал. Выпил маленькую из горла. Вообще я не пьющий, холецистит.

– Ну? И чем дело кончилось?

– А тем и кончилось. С тех пор я и пью. Из-за этой, Мордюковой.

– А с дамами как?

– А так: выработался у меня тогда безусловный мгновенно рефлекс: как что, рикошеты вспоминаю.

Пурпур опять вздохнул и с видимым удовольствием выпил. (Пару лет назад я встретил Вову Пурпура в Москве. Анский – известнейший ныне режиссер-баталист, лауреат премии Тухачевского. Пьет. Холост.)

Я закончил совершенно некстати вспоминать историю Вовы Пурпура, рассказанную им самим, оркестр в курзале грянул «О, пальмы в Гаграх»; запестрели верхушки кустов вокруг открытого к/т. На часах было 20 ч. Я пошел.

Габриэль де Мирабо, граф, «постоянно пребывающий в галантном положении», как явствует из «Histories d'amour de l'historie de France», так описывал в письме к объекту любви мое состояние на 20 ч. 05 мин. в т/б, 2 корп., 2 эт., 29 комн. стуч. 2 р.: «Твоя голова на моем плече, твоя прекрасная шея, твоя белоснежная грудь, которую я в исступлении ласкал. Твои прекрасные глаза закрываются. Ты дрожишь... Составишь ли ты мое счастье? Ты ничего не отвечаешь. Ты прячешь лицо у себя (!?– М. Г.) на груди. Желание снедает тебя, а стыдливость не прекращает мучить. Я сгораю от желания. Я надеюсь. Я возбуждаюсь. Я беру тебя на руки... Бесполезные усилия! Я пожираю тебя и не могу насытиться тобой... Какие минуты! Какое наслаждение! Я опустил тебя на кровать, которая с тех пор стала свидетелем моего счастья и торжества». Оркестр танцплощадки, прямо под окном играет Быстрый Танец – «Опять от меня сбежала последняя электричка» и сразу без перерыва еще один Быстрый Танец – «Королева Красоты». И еще один Быстрый Танец – «Летка-енка», после чего белый танец, дамы приглашают! И чуть-чуть помедленнее – «А море бушует и плачет», а потом Быстрый опять танец «Конькобежцы» со сложными фигурами. Екатерина! Екатерина Попкова! Какое нам дело до тех мелких людишек внизу на бетонном пятаке – до отдыхающих? Они – в нейлоновых сорочках (молодые люди) с вольно расстегнутыми воротничками и эти – в крепдешине из Саратова (девочки!), невзирая на теплую погоду и возбуждающие телодвиженья? Нам-то какое дело, Екатерина Попкова? Ибо бешеный ритм а-я-по-шпалам-туфли-надень-ка колотится кулачками о стенки, тесные стенки наших желудочков, аорт и аностомозов! Ибо ты шепчешь мне «Гошенька, ой, Гошенька», а я даже не обижаюсь. Из открытого кинотеатра доносятся уже даже и очень кстати выстрелы, и не исключено, что в дело вступят минометы, и пара гранат не пустяк, чекисты – ребята крутые, и сполохи, отражающие ход событий, гуляют по большому лицу Веры Георгиевны, «мамы мужа ее», т.е. тебя, Екатерина, о, Екатерина!

И, по-моему, начинают расшатываться в гнездах планиды курортного всесоюзного блуда конца сезона, халтурно сработанные в расчете на скромный сексуальный коммунизм: все для блага человека по курсовке.

В посконной традиции литературы бывшего отечества секс неописуем. Почти все потуги лепки Постельной Сцены 60-х годов, не говоря о 50-х, – никуда не годятся: можно предположить, что зеркало соцреалистической жизни занавешивали, как при наличии в доме дорогого покойника. В 70-х, кроме Аксенова, по-русски никто на пространстве литературы и трахнуться-то толком не пробовал... А вы говорите!

О, Екатерина Попкова! Помнишь ли ты наши – вода и камень, секс и пламень – развлечения? Во что превратилась ты, ровесная мне Екатерина? Подустал ли, обветшал ли твой так хорошо и толково обустроенный для любви и страсти организм спустя четверть века? Берегла ли ты себя – себя, физическую? Как сложилась судьба Гошеньки? Судя по всему (т.е. тому, что я успел узнать о тебе и повадках твоих и прочувствовать за короткий роман наш на водах), ты должна была изрядно поистаскаться, моя птица.

Ты ведь не узнала бы меня, не правда ль, вот такого, как есть: без сомбреро, но зато в очках от старческой дальнозоркости во всем, что касается перспективы дальнейшего предсмертья?

А, Екатерина?

Безусловно, хотя и с некоторыми оговорками: старость – это мораль, верней моральность. С каждым годом мое моралите лучшает, а некоторые юные свои и даже зрелые свои м-м-м... проказы я припоминаю с м-м-м... содроганием. До следующей т.е. – инкарнации. (Не говоря уже о том, что девять десятых своих шалостей я забыл, ло принцилу фрейдистского якобы вытеснения.)

С каждым годом я ловлю себя на все более чистых мыслях нечистого своего разума. Ловлю и – с некоторой брезгливостью – отпускаю на волю. Одна почтеннейшая моя знакомица, с прошлым не бурным, а ураганным, как-то вслух поразмышляла в моем присутствии о любви: знаете, Миша, сказала она, отхлебнув, вот вы все время говорите любовь, любовь... А из-за меня с ума сходили не понарошке, и стрелялись, и вешались, и меня бивать и убивать пробовали. А я, если что и вспоминаю из прошлого с удовольствием, так, пожалуй, – лишь какое-нибудь выдающееся свинство, не умещающееся в литературу. «Бог ей судья».

Но что же я буду вспоминать в аду? Кучу хвороста – сваленные грудой горячие, воспаленные жесты, жар мелких движений? Дровишки любви? Угольки на память? И каким он будет, мой ад? Мужским хасидским общежитием строгого режима? Секс-шопом с полной автоматизацией производства?

Как-то веселая компанийка болталась по белоночному Ленинграду, юноши и девушки уже сильно под мухой все добавляли и добавляли, покуда не обезденежели вдрызг. Один из бражников, искусствовед, человек милый, душа-человек, но клинически чистый случай алкоголизма, выпил чуток и стал обузой общества, впав в бесчувствие. Верные друзья не бросили бедолагу, ибо как можно?! – а отнесли его в известный пункт приема посуды, в котором подвальчике зарабатывал на жизнь приемщиком стеклотары выпускник истфака МГУ – диссидент и всеобщий приятель. Опять же – общеизвестно, что у приемщиков посуды водятся денежки, а в крайнем случае и найдется бутылка какой-нибудь амброзии темного происхождения, на предмет добавить. Находящийся в отключке искусствовед был внесен в подвал тарного пункта и уложен на самое комфортабельное ложе – мягкую резиновую ленту транспортера, подающую ящики стеклотары к погрузке. На которой ленте и был забыт компанией и работником пункта, поскольку все очень удачно поддали (поддача нашлась в изобилии) и гурьбой ушли на поиски дальнейших воодушевляющих приключений, щедро поставляемых белыми (а по-французски «белая ночь» – бессонная ночь), бессонными ночами моей юности. О забытом – вспомнили под утро и сердобольно вернулись отомкнуть должного к этому времени проспаться затворника. Нашли его в состоянии, которое поначалу было истолковано как долгожданный алкогольный психоз – белая горячка, в просторечии именуемая в народе ласково – «беленькой» (delirium tremens). Освободители были приняты осенявшим себя крестным знамением искусствоведом за бесов – таковыми аттестованы. На первый взгляд поседевший слегка искусствовед сначала дрался из всех своих вялых сил, потом впал в состояние эйфории, ликовал, а будучи опохмеленным, исповедался. На материале исповеди и кропотливыми исследованиями была реконструирована правдивая история демоноборца-искусствоведа.

«История Демоноборца, рассказанная им самим и ему самому.

«Очнулся я в полной темноте, сидя на чем-то холодном. Разбудил меня чудовищный удар по башке. Чан – бо-бо, темно, похмельно, холодно, незнакомо. Пошел ощупываться: бутылки!..» (Отступление: искусствовед, спящий на ленте транспортера, в тяжелом сне пошевелился, тронул рычаг пуска, был подан лентой грузового аппарата к запертому люку погрузки, стукнут об люк башкой, сброшен на пол. Аппарат отключился, искусствовед в принципе – тоже.)

«...бутылки. Я обрадовался – пить хотелось, не говоря об выпить. А бутылки-то! Бутылки–то! Все пустые! Ну я рассудил: я умер и попал в специальный ад для алкоголиков – невидимые бьют по голове, озноб, похмелюга и – миллионы пустых бутылок!»

Так вот, я и вопрошаю – каким же будет для меня ад, для меня – Михаила С. Генделева? Если мое представление о рае – как первом этапе близких и даже интимных отношений с Екатериной Попковой – практически не претерпело коррегирующих изменений и по сей день? А вопросив – отвечаю: мое представление о грядущем аде базируется на втором этапе моих взаимоотношений с Екатериной Попковой, без участия последней.

Когда я открыл глаза... А глаза я открыл от резкого изменения гомеостаза: было очень тихо – не считая повизгивания Екатерины и гулких ударов в жидковатую дверь номера – исчез звуковой фон. Танцплощадка молчала. Свет заоконной иллюминации, озарявший чертог любви, – погас. Петушиные голоса звезд сов. экрана и экстаз пиротехника из открытого кинотеатра не доносились, хоть рыдай. Сердце мое прекратило биться: бух, бух, бух и... (?..)!!! Вместо всего этого били в дверь: «Катерина, ты что, заснула?! Немедленно открой, дверь выломаю!» – медно выговаривала Вера Георгиевна. Тараня дверь! «Какие минуты...» Как писал граф Габриэль де Мирабо мадемуазель Софи ле Монье в письме, опубликованном Дофином Менье в работе «Интимная и любовная жизнь Мирабо»: «Какие минуты!» Свет отключился, электричество – такие минуты!

Как был – полуплашмя – я возлетел над кроватью, «которая с тех пор стала свидетелем моего счастья и торжества». В полете быстро закружился по номеру, не приземляясь, полупокинул помещение. «Если твоя дама живет не слишком высоко – всегда выходи от нее через окно. Она никогда не спросит: Зачем вы это делаете? Она лишь скажет: Я боюсь за вас, – и томно вздохнет. Что тебе, собственно, и надо» («Любовные игры на свежем воздухе, или Письма отца к сыну. Опубликованы Андреем Максимовым в назидание другим, а также развлечения ради в год 1777 от Р. Х.»)

Моя корова, Катька т.е. – даже не вздохнула томно, а сказала, тоненько дребезжа: и-и-и-и-и-и... Схватив шорты и сандалеты в зубы, я выбросился из окна. За спиной в помещение номера впадала дверь. Будучи в полете, я огляделся: то-се, море темнеет в усах вечернего отбоя, до Турции в случае чего недалеко. В момент моего приземления – нагишом и в эпицентр танцплощадки – вспыхнул огненный свет и электрорадиола – звезда оркестра – взвыла: «Говорят, не повезет», – и замкнулась.

Мы с танцплощадкой смотрели друг на друга. Оцепенев. Мое сомбреро встало над прической Нодии, державшегося за круп челябинской отдыхающей. Из лоджии номера Екатерины доносились единичные выстрелы оплеух. Я низко пригнулся, прикрыл сандалиями срам и резво побежал, увертываясь от соляных столбов танцоров. Погнались за мной еще не скоро, если вообще – погнались.

– Ну? И чем кончилось? – спросил Вова Пурпур, отхлебнув (у него холецистит).

– А тем и кончилось, – ответил я. – С тех пор и переживаю. Из-за этой Веры Георгиевны.

Выработался у меня тогда безусловный рефлекс: как что – рикошетом вспоминаю. Утром, от стыда покидая раньше срока Новый Афон (о, тот Новый Афон, Ахали Афони прежней жизни!), я мельком видел дефилирующих в спокойствии Екатерину и Веру Георгиевну, за талию обнятую Нодием в моем сомбреро. Вид у всех троих был весьма приличен. Я плюнул и отвернулся. А пишу я эти строки – только ради самой любви, материи, как известно, неземной и вообще нематериальной – описывая ее простыми словами – именами вещей.

И не зря я потратил свое время – одеваясь на ветру.

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 28 апреля. С.18; 12 мая. С. 33.

 

 

КАК ОВЛАДЕТЬ ЖЕНЩИНОЙ В ИЗРАИЛЕ

 

 

Профессионально я разбираюсь только в жизни. Причем исключительно – в жизни своей, а «разбираюсь» именно в прямом значении возвратного глагола. По принципу «круглое – катить, плоское – тащить!». (Черное – не черное. Белое и – не белое. Мальчики налево – девочки направо.) Разбираю и сортирую. Справа – негативный опыт себя, слева, соответственно – позитивный.

Поэтому я, с возрастом и лавинным нарастанием моралитэ, усовестился и стараюсь писать о вещах простых, конкретных и исследованных мною досконально: о российской политике, о еде, о женщинах.

Иногда ко мне обращается за советом наша замечательная молодежь: «Научи! Побей, но научи!» Я никогда не отказываю. Рука у меня тяжелая. С моей нелегкой руки многие уходят в свет окрыленными. Кончилось время проб и ошибок, началось новое прекрасное время – время методических указаний.

Вот вы, молодой человек, дайте мне очки, а вы, милочка, поставьте каталку на тормоз и можете унести «это». Нет, это не уносите, может еще понадобиться, если я разгорячусь. А вот этого юношу выведите, ему еще рано. Идите, идите, мил-друг, потом вам все равно все перескажет моя сиделка. Итак, как соблазнить женщину в Израиле не по-дилетантски?

Вот я лично, дипломированный лекарь, всю свою сознательную жизнь сочиняю способы и реализую меры к спасению души, в существовании которой профессионально не заинтересован. Естественник, и даже очень – естественник, я пишу на гуманитарные темы: о философии войны, об антологии ненависти, о поэзии смерти. О евреях пишу. Гуманитарно.

Я пишу об истории, но не могу припомнить даты Халкедонского собора.

Я пишу об литературе, но не только не разбираюсь в своей собственной, но даже не испытываю почтения к любой чужой, не моей.

Я пишу об этике и морали, но кроме отчетливости осознания своих персональных нарушений этой всеобщей морали – буквально не на что опереться!

Я пишу о религии, постоянно испытывая зуд заковычить Бога. Вот так: «Б-г»!

Я дилетант и, по всей видимости, вот-вот спасу мир. О чем меня, собственно, не просили.

Аксиоматика:

Прежде всего надо найти женщину в Израиле, ту, которую хочется соблазнить. На первый взгляд это непростая задача, на второй непростодушный взгляд – это очень трудная задача. Сколько раз я слышал дамский стон по обе стороны таможни: мужики перевелись! Вокруг одни бабы!

При кажущейся незатейливости и расхожести этого феминистского в самом лучшем смысле подхода к действительности – отнесемся к сему социальному мифу серьезно и поступим по одному из немногих внятных законов, предложенных нам Восточной Мудростью. (Апартэ. У меня большие претензии к Восточной Мудрости. То ли конфуцианские и даоистские формулы совершенства плохо переведены на русский или любой другой тип высшей нервной деятельности, то ли Созерцатели Пупка – сборище кретинов. Мне, например, ни разу не удалось применить к жизни ни одного положения Кама-Сутры, или Дао-де-цзин, или Оирбан-ке. Ну, например, совершенно непрагматическим представляется совет какого-то китайского маразматика: «Как уточка на воду Хуанхэ присела – время налиться энергией Чи твоему Жезлу». Где я им возьму уточку, когда Аглая уже вышла из ванной комнаты и колышется передо мною?! Не говоря о Хуанхэ?) (И опять-таки – апартэ. Милочка, дайте мне это. А то я очень перевозбудился. Спасибо.)

Так вот: принцип восточных единоборств. Дабы победить, используй силу противника. Если девушка, красавица, вдова не хочет видеть в тебе бабу, а хочет наоборот, не пытайся силой навязать ей себя – бабу. Собой, своими проблемами, она сыта по прелестное свое горлышко. Не она должна искать себе бабу, а ты – и запомните это, курсанты, – должен найти себе даму, допустим, сердца. Который – ты – для нее является тем, Кто-Ей-Нужен. (Который ей не нужен, у нее и так есть. Если у нее есть Тот-Кто-Ей–Нужен, то у тебя шансов нет или она шлюха, а такая тебе не специально нужна самому. Можно, безусловно, убедить ее, что Тот-Кто-Ей-Нужен и есть-у-нее, совсем не Тот-Кто-Ей-Нужен, а нужен ей Тот-Кто-(по твоему мнению) Ей-Нужен, т. е. – ты, но это предполагает любовь с первого взгляда, причем твою неразделенную, и последствия непредсказуемы. Хотя чаще всего тебя подстерегает афронт. А работать надо наверняка. Профессионально надо работать.)

Итак, выбери объект. Правила выбора объекта: разбирайся! Не хватайся за то, что ты и так можешь получить. Во-первых, это неинтересно. Во-вторых – это позор с точки зрения того, что называется чувством собственного достоинства. В-третьих, еще неизвестно (а вернее – очень хорошо даже известно), как ты себя будешь чувствовать утром, в час Быка, в минуту прозрения, и с отвращением листая жизнь свою на приеме у венеролога, и знакомясь с ее родителями... Посему – разбирайся.

Объект, цель соблазнения – это при правильном выборе цели – половина успеха. Выясни для себя: хочешь ли ты обольстить эту женщину, девушку, даму? Очень ли тебе это надо? Не задавайся вопросом – «можешь ли ты соблазнить эту женщину, девушку, даму»? Если ты не хочешь ее соблазнить, то вопрос «можешь ли» носит оттенок академичного идиотизма. Хочешь? – Иди и делай! (В процессе соблазнения такие вопросы ставить перед собой ни в коем случае нельзя: отвлекает и создает панические настроения низов.)

Мои рекомендации. Кроме внешних достоинств – хабитус там, или бездонные глаза, или высшее финансовое образование – следует все-таки обратить внимание, отвлекшись от статей, на:

а) возраст. Не связывайся с малолетками. Девочка-подросток требует (см. «Лолиту» работы Сирина и Свод законов Государства Израиль) педагогических способностей, отменного здоровья и недюжинных актерских данных, ибо, не перевоплотившись, невозможно и трудно, не имея к тому патологических склонностей, долго поддерживать атмосферу неугасающего интереса к дискотеке, косухам молниеносного фасона и школьным сплетням порнографического содержания. Разврат же приедается. Впрочем, как и все остальное.

б) Воспитание. Не возжелай невоспитанного виноградника ближнего своего. Плохо воспитанная дама не составит необходимого уровня счастья, ибо соблазнение – это партнерство, а партнерство затруднительно с хамлом. Предмет соблазнения следует выбирать из хорошей семьи. Благородные родители, благородные муж, свекровь – все-таки пусть не полная, но некоторая гарантия качества.

в) Интеллект. Даже если сам не Спиноза, избегай дур. Они опасны.

г) То же относится к психопаткам.

д) Манеры. Если сам не заинтересован в рекламе – остерегайся дам болтливых. Загадочных тоже остерегайся. Не исключено, что загадочность имеет под собой основания.

е) Наличие общего языка. Даже краткий иврит-русский словарь в постели обременителен.

ж) Дело вкуса, конечно, но «гербалайф» повышает вздорность и рассеивает внимание. Голодающие особы невыносимы, а если они уже тихенькие, следует насторожиться.

Итак, курсанты, вы выбрали себе достойный объект притязаний. (Юноша! Выключите вентилятор! Мне вполне достаточно опахала. А вы, Аглая, подойдите к телефону и скажите, что сегодня не принимаю, а завтра я не в настроении. «Это» можете не подсовывать, я еще владею собой. И – тихо чтоб!)


10 ЗАПОВЕДЕЙ ПРАКТИКУЮЩЕГО ИСКУСИТЕЛЯ

 

1. Выгляди! И знакомясь – выгляди, и вообще выгляди. Не ковыряй в дупле вилкой, пользуйся дорогими (но всегда одним и тем же!) афтершейвами, штучно одевайся, пропускай даму вперед, изучи «Мойдодыр», не говори глупостей в обществе, не употребляй выражений типа «по жизни», «что-бля-сука-характерно» и «клитанулся». А то не только приличной красавицы не обольстишь, но я тебя вообще из-за столика выгоню. Потому что если ты не можешь победить собственную свою породу – матерь-природу, которая снисходительна до крайности, то победить прекрасную даму ты можешь только оглушив ее калабахой в подъезде, в неравном бою. Выгляди, чего бы тебе это ни стоило. Между прочим, выгляди и когда мадам уже ушла.

2. Интересуйся. Не только собой, но и тем (и той), за чем ты, собственно, подступился к Блаженству. Интересуйся буквально всем: нелегкой ее жизнью, детскими годами, взаимоотношениями с папой, мамой, детьми, историей ее падения и т. д. Даже если тебе это совершенно до лампочки, – интересуйся. Ей не с кем поговорить, ее никто не понимает. Понял?! Ни-кто! А ты – да! Но ни в коем случае не интересуйся с настырностью ее взаимоотношениями с мужем (пока сама не расскажет...) и вообще не напоминай ей о наболевшем.

Внимательнейшим образом и не прерывая ее рассказами о своих мужских доблестях и о баскетболе – выслушивай всю белиберду, которую она желает тебе поведать.

3. Не исповедуйся. Не рассказывай, каким именно способом тебя обидели и сколько раз. Почему ты козел, по мнению Раечки. Почему твой босс считает тебя мамзером, а ты с ним не согласен. Селектируй сведенья о себе. Говори об умненьком, но все-таки понятненьком ей. Не бряцай интеллектом, потому что, будь он у тебя, ты бы лучше книжку почитал, чем эту дуру клеить. Не демонстрируй даже бицепсы и несравненное умение отмахать целую шоблу, а также способность зубом открыть пивную бутылку и собрать автомат. Может быть (и скорее всего), она этого не любит и даже терпеть не может. Демонстрируй даме тонкое чувство ее юмора, некоторую горчинку сурового жизненного героического опыта и уверенность в себе и завтрашнем дне. Они это любят. Читать стихи не обязательно, но знать о факте их существования не вредно. (Для чтения рекомендую легкие тексты, если уж так не терпится. Джентльменский набор: Гумилев, Пригов, Вишневский, Марциал, Генделев-ранний.)

4. Не торопись. Никогда не торопись, торопыга. Пригласи даму не трахнуться на предмет сойтись поближе и познакомиться, а поужинать. Во-первых, дамы вообще любят ужинать. Во-вторых, у тебя будет как минимум 2-3 часа, чтобы объяснить этой дурехе, что Ты – это Тот-Кто-Ей-Нужен. В-третьих, минимум половину ужина ты сможешь продемонстрировать даме свои истинные мужские достоинства, проистекающие из следующих принципов обольстителя:

5. Не дешеви. Ужин должен быть почти достоин дамы.

6. Не жадничай: дамы не любят скупых и бедных.

7. Не скандаль: тот, кто не ссорится с метрдотелем из-за обсчета по мелочи, не будет и ссориться по мелочам с возлюбленной, когда она обсчитает по-крупному, это внушает доверие.

8. Не лезь.

Все, что может тебе предложить соблазняемая, она тебе и так предложит или позволит. Но в первую встречу не рекомендуется активный петинг, а лучше поцеловать на прощание, например, руку. И уйти в ночь. Посадив озадаченный таким редким подходом предмет и объект на такси. Лезть под юбку при первом свидании – мещанство. Даже если этого очень хочет дама. Но могу вас уверить: она этого не очень хочет, я проверял.

9. И наконец, предпоследнее. Не трепещи. Не трепещи, даже трепеща и трепетая. Ибо: соблазнить можно только ту, которая допускает минимальную возможность быть соблазненной. И не стоит зависеть от коварных повадок ведения женской игры: неявок и опозданий, искусственного вызывания бешеной ревности, отказов, пощечин и оплеух. Не стоит. В конце концов, есть и другие тетеньки, вон их сколько сетует, что мужчины перевелись, вокруг одни бабы. Не трепещи перед ней, не завись от нее, соискатель.

10. А уходя – уходи.

Что же до того, что делать, если вы обольстили и соблазнили, то тут я вам не советчик. Сами расхлебывайте.

Спасибо за аплодисменты. Запишите домашнее задание. Придумать толковый ответ на предложение (после всего, разумеется) – «не курить в постели. А то голова болит от твоего дыма, милый»...

Аглая! Позовите сиделку, пожалуйста, и проч. малосъедобные меню мы торжественно оставим моим, коллегам в наказание. Ведь и жизнь и литература – это вредно. И известно чем кончаются.

Приятного вам аппетита.

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 19 мая. С. 18.


КАК НЕ ОВЛАДЕТЬ ЖЕНЩИНОЙ В ИЗРАИЛЕ

 

 

Беда никогда не приходит одна, она приходит с подружкой. Обычно страшненькой. Приходит, садится лядвия на лядвию, уместно молчит, щурится. Не узнать ее трудно, практически невозможно. Выражение лица у нее – с необщим выраженьем, черты ее – нечеловеческие. Нелюдь.

«Там, где у счастливых поколений (сообщал О. Мандельштам) части тела и органы чувств, – там у нее говорит эпос гекзаметрами и хрониками. А между мной и веком – провал...»

Что, например, находится на фронтальной поверхности у нормальной самки нашего вида?

Правильно: нос, лоб, парные глаза, верхнее ротовое отверствие, челюсти нижняя и верхняя, молочные железы, пуп, маникюр. У этой – все не так. Очи полные (под завязку взоров, чаши с розовыми бутонами навыпуск, уста с кораллами, кораллы с сахаром – очень аппетитно).

К слову сказать, по технич. причинам в предыдущий том «мемуаров бывшего любовника» («Как овладеть женщиной в Израиле») вкралась фашла. В финале, после отзвучавшей каденции, после всеочистительного апофеоза, когда уже с катарсисом было покончено и танатос победил эрос, т.е. мацав бесэдэр гамур – и пора по домам, тут бац! – и по вине редакции – возьми да и вкрадись досадная опечатка: к шедевру, как это обычно бывает, присобачили конец другого шедевра, статьи некого Мих. Генделева из «Общества чистых тарелок»... Цитирую досадную неточность: «...моим коллегам в наказанье. Ведь и жизнь и литература – это вредно. И известно, чем обе кончаются. Приятного вам аппетита».

Симптоматичны два обстоятельства досадной оплошности: во-первых, универсальность моего гения, данного вам в ощущении, во-вторых, что этого (в данном случае редакционного броха, а не гения) никто не заметил.

А почему, спрашивается? А потому, что в обоих проконтаминированных текстах я писал о любви. О плотской любви: к еде и противоположному полу. Отсюда – взаимозаменяемость (как в «лего») понятийных рядов гастрономического и эротического глоссария.

Описание избранницы:

Она – «птичка», «рыбка», «крошка», «сладенькая (моя)», «котик» (хотя – нет! «Котик» не подходит...), «ягодка» и т. п. «Цыпленочек». Глазки – «вишенки», «сонные мышки» (тьфу, тоже не подходит!), «черносливинки», «льдинки», «угольки» и т. д. Носик – «пупочка», «булочка», «эклерчик», «так бы и съел этот носик»...

О бюсте... – м-да... Ну и т. д.

(Что сие? Родовая память каннибализма? Юношеская гиперсексуальность – симптом недоедания на заре человечества? Кину вам кость, яйцеголовые; твердый орешек на сладкое. Насыщайтесь.

И еще – по странной прихотливости непроассоциированного, но вполне ассоциативного моего сознания. Зашел я тут на одну «батмицву». Вполне бескорыстно зашел. Припоздал, вхожу – шумок. Ну как же – легко узнаваем. Славен. Слышу: «бу-бу-бу-генделев – бу-бу-генделев». Одна тетка другой: «Генделев!» А та ей – «А кто это?» – «Ты что – не знаешь?! Это же Генделев. Кулинарные страницы!»

А я с горя нарезался так, что зачем приходил – запамятовал. «Сик, думаю, приходит глория мунди. И уже остается». А потом пораскинул и – утешился. Буду, думаю, все равно дорожить любовию народной. А сервировку я, так и быть, обеспечу. Стихи писать каждый дурак может, особенно по-русски, где все рифмуется, – а вот что-нибудь удобоваримое... Но это так, к слову.)

Мы остановились на том, что у беды – все не как у людей. У беды обычно «ее» глаза. Заглянешь в них – и... Что при этом она думает – лучше не предполагать (а самое главное – никогда не спрашивать. Я, агностик и бихевиорист, нет-нет да и похвалю Господа Бога за аккуратность его промысла – не снабдил телепатией. Потому что наливаюсь и зверею от фразочки, когда лежу, уже отдышавшись и покуривая в темноте, – «милый, о чем ты думаешь?..»)

Приходит она, и ты понимаешь, что все. Она – другая. Т. е. – та, которая тебе, сиротинушке необучаемому, – нужна. Она – не как все, которые тебе не нужны особенно специально, она – не такая, она целевая, она необходимая!

И – погиб. Пропал. Канул. Сгинул. Абзац.

Остатки сознанки, горсточка предыдущего опыта, пепел перегоревшего интеллекта – стучат в твоем сердце: опамятуйся, сочинитель стихов и поэт! Беги! Пока не поздно. Удирай. Проси политического убежища у какой-нибудь бывшей жены или, на худой конец, в Чебоксарах. Дуй отсюдова, шлимазл! Но уже поздно. По холодку выстроена расстрельная команда. Глаза можно не завязывать, фиг с ними. Открытые – они не помогли. Никаких последних желаний, разве что – невыполнимое: последний залп вхолостую. Пли! – Огонь гори. Адский, между прочим, огонь. Ты – готов.

О чем она думает, лучше не предполагать. Ибо возможностей всего три: ни о чем она не думает; она осматривает жилплощадь и прикидывает, сколько ты еще протянешь; «она все понимает». Последнее – самое опасное, чтобы не сказать – роковое. Все она понимает, но что – при этом – «все»?

Отсюда первая заповедь практикующего искушенного: «Ты не она и наоборот». Не впадай в соблазн принять ее небольшую психику за свою, находящуюся в этот момент в розыске. Даже если у тебя болит ее зуб (даст Бог – не молочный, а по всей вероятности – мудрости) и – «дай-я-тебя-поцелую-мой-пупсик и все пройдет...». Если тебе хочется пива, то ей – по всему видать – пива не хочется, а хочется досмотреть про «просто Мирьям», 666-ю серию в прозе. И кудри наклонять и плакать. Или ей – не дай Бог – хочется уже мела и солененького. Или ей кажется, что ей вот-вот будет этого хотеться, а она этого не хочет, чтоб хотелось, поскольку, как справедливо отметил один мой коллега, «зайца можно научить играть на свирели, но нельзя научить женщину не сбиваясь считать до 28».

Вторая заповедь: «Не остри». Не остри в ее присутствии – хлопот не оберешься. У женщины нет человеческого чувства юмора. В твоем понимании, разумеется. Женщин, еще в детстве, обычно научают, что бывает смешное. Они привыкают по одним им известным женским приметам – улавливать, что «уже – смешно» и можно начинать смеяться (варианты: ржать, хохотать заливисто, хихикать в кулачок). Но они смеются не потому, что смешно, а потому что так принято. Если женщина усмехается – дело швах. Это симптом совершенно другого состояния, нежели веселье, и ты обязательно это прочувствуешь. Женщины очень настороженно, если не сказать болезненно относятся к самым, казалось бы, обыденным и очень смешным шуткам типа «Хто? – Иван Пихто!» или «Тебе это идет, как корове (вариант: газели, лани) седло». Особенно если ты им не дал команды на хохот каким–нибудь особенно оговоренным приемом, например, заговорщически подмигнуть. Дама обижается буквально на любую шутку относительно себя и соглашается лишь на остроту по поводу лучшей ее (или бывшей – твоей) – подруги. Не остри! Хуже будет. Женщины этого не прощают.

Заповедь третья: «Верь!» Твердо, не отвлекаясь, верь всему, что тебе на уши вешают. Верить – это единственный способ отличить истину от лжи и выжить в этой приближенной к полевым условиям обстановке т. н. разделенной страсти.

Вообще любовь (особенно как в нашем случае – неземная) – это вопрос веры. Не будешь верить в нее (в любовь) – она тебе не простит. И – уйдет. Верь, потому что, когда оскорбят твою веру (в самое святое – разумеется), у тебя будет достойный и победительный для себя довод – отвалить в выигрышной позиции и с миной обиды на челе. Верь – и надолго твоя любовь не затянется, ты перенесешь ее легко, как свинку или ветрянку. Верь ей, верь! – знаю, что говорю! И воздастся – по вере.

Четвертая заповедь: «Делись воспоминаниями». В тяжкую годину отойди в незанятый уголок вашего уютненького жилья, присядь, пригорюнься, сбрось пепел по-сиротски в горсточку, чтоб не на ковер, и делись с собой воспоминаниями. Рекомендуемые темы: свобода выбора; какой ты был раньше сокол, и про то, как ты трахался с Зинкой, когда старики свалили на юг, и как из-за тебя чуть не отравилась Вероника, если б не откачали. Вспоминай, вспоминай, бедолага. Только при этом не шевели пальцами, не поводи местом для усов и не вздыхай с выразительностью. А то это будет заметно и отмстится. Отсутствие же устных воспоминаний мемуарного свойства у своей избранницы сердца – прими к сведенью: значит, она вспоминает про себя, а не про тебя.

Пятая заповедь: «Хвастайся». Напропалую. Какая она у тебя замечательная: верная, домовитая, красавица, симпомпо. И особенно – умна и смышлена. Хвастайся, хвастайся... Авось – сведут.

Шестая заповедь: «Сравнивай». Естественно, каждый раз сравнение должно производиться в ее пользу. Примеры удачного сравнения: «А это платье на тебе изумительнее смотрится, чем на Наталии Евграфьевне». Второй пример удачного сравнения: «Ты значительно лучше похудела, чем в прошлый раз». Пример неудачного сравнения: «Что-то к нам Иосиф давно не заходил, раньше он чаще бывал».

Седьмая заповедь: «Не убий». Посадят.

Восьмая заповедь: «Предвидь». Причем любое, буквально любое ее желание. Особенно три главных и одно побочное: а) иметь детей; б) не иметь детей; в) иметь детей от тебя. И с должной тщательностью предвидь отдельное побочное желание: уйти от тебя. Оно обязательно возникнет и неоднократно реализуется.

Заповедь девятая: «Да не воспитай!» Это абсолютно дохлый номер. Идею, что ты способен хоть чему-нибудь научить доставшуюся тебе судьбу, – следует похерить даже до лакомого обдумывания. Как бы это было изумительно, кабы удалось!.. Нет и еще раз: нет!!! Эту идиотку научить практически ничему невозможно. Всему, что ей необходимо с учетом запросов ее метаболизма, ее уже научила мамочка, улица и хулиганы. Остальное она помнит генетически от прапраматери Хавы, включая то, что ей совершенно нечего надеть, не говоря о носить, и то, что в твои-то годы пора начать зарабатывать хотя бы как Иосиф, который что-то давно не заходил. Особенно в мое отсутствие.

Десятая заповедь: «Уйди – уйди». Когда она тебя бросает – немедленно соглашайся, а то передумает. Это только сначала больно, а потом даже приятно. Представить себе, как будет, если она уйдет, – эмпирически невозможно, но когда это случается – резко расширяется мировоззрение и с удовольствием. Правда, можно поначалу повеситься, но позднее ты забываешь, что вдруг ты собирался совершить опрометчивый поступок и по какому поводу. И как ее звали. Кажется, Аглая. Или все-таки Аделаида? Сей самый лучший период твоей занюханной, но чем-то милой твоему сердцу жизни пролетает незаметно, потому что приходит беда. Не одна. Обычно с подружкой. Обычно страшненькой.

Искусство не овладеть женщиной в Израиле требует вдумчивого подхода, усидчивости в овладении неовладеванием. Следует разучить несколько фигур пилотажа, осуществляя их с непринужденностью. Особую трудность для курсантов представляют т. н. «петля», «пике», «дозаправка в воздухе» и «уход на бреющем». Рекомендуется повторить эти упражнения несколько раз, доведя до автоматизма. Последствия халатности (при выполнении фигур повышенной сложности), утраты самообладания или недостаточно точной оценки обстановки, а также завышенной самооценки собственных возможностей – предсказуемы. Сойдите с тренажеров. Все – свободны. И зарубите: «Ведь жизнь и литература – это вредно. И известно, чем обе кончаются».

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 26 мая. С. 18.

 

 

ЮБИЛЕЙНОЕ, ИЛИ РЕВНОСТЬ
КАК ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

 

Que fait votre lourdaud de mari?

Pouchkine

           Когда русским поэтам нечего писать,
           они пишут о Пушкине.

Редактор

 

Гипертрофированное чувство собственника, острый психоз, проявление нетолерантности, атавизм сознания, примета истинной любви (по принципу дополнительности), дурь, предрассудок, блажь, болезнь. Ревнивец – это неназванный брат рогоносца, а не антипод. Ревность должна быть наказана! И наказуема! Действительно, моду взяли ревновать жен (подруг, одноклассниц, сотрудниц)! Создает массу неудобств: ревность порождает подозрительность и очень осложняет жизнь мена: причем как в обороне (т. е. – потенциальной жертвы, ревнивца), так и в атаке (т. е. потенциального ли, но – посягателя, как раньше выражались, на честь, а нынче на эксклюзив эксплуатации организма партнерши), причем как ревнуемой дамы, так и для ревнующей дамы, кому это надо?! Ж!? Несколько общих замечаний персонального свойства: кто здесь, собственно говоря, дурак? И дура – кто?

Ибо позволить себе приревновать – это соизмеримо лишь с добровольным покаянием в плагиате или признанием и саморазоблачением перед мытарем мас'ахнасы.

Позволить же себе ревновать – это расписаться в собственной несостоятельности: кто ты, если не веришь ни на грош своей половине (3/4? 0,25? 0,333 и три в периоде?), а? Правильно, ты болван и болваница, тряпка обоего пола, в лучшем случае – ипохондрик, но – скорей всего и как правило – уже поздно. Ибо ревность запаздывает на полфазы. Ибо ревность идет по следам. Чтобы нагнать, столкнуть с лыжни и набить морду. А когда дело дошло до набить морду... Стены моей усыпальницы я прикажу обить шкурами единорогов и развешу портреты отелл: Алексея Алексаныча Каренина, Аполлона Аполлоныча Аблеухова и Батальонного разведчика: я так любил при жизни. Ороговевшие наросты я оправлю в драгметаллы, чтоб – не хуже вставных челюстей – хитин нынче в цене! Я уберу цветами уголок: бессмертник, каллы, рвотное-приворотное.

– А это что такое? – спросит невзначай загулявший могильный вор, ограбитель гробниц. И в лучшем случае внутренний его собственный голос ответит баритоном: а это, братец ты мой, пояса целомудрия культурных героинь догенделевского периода: Изиды, ее величества Джиневры, одной догарессы венецианской. А вот – в комбинации с чулочками и совсем свеженькие, новые: Натальи Николаевны, Анны Аркадьевны, Любовь Дмитриевны. Работы валдайских кузнецов.

Проблему ставлю так: как не позволить себе ревновать и как не позволить себя ревновать? И отвечу на второй вопрос.

Главное – четко сформулировать, что есть повод для ревности, и не дать. Оставить этот повод при себе.

Повод для ревности тебя – всегда один – предположение или утверждение, что ты неверен. Ревнуют заинтересованные (вернее, не заинтересованные, но об этом – в финале) стороны: твоя (дуреха) и ее кретин (каплун). Далее: предположение и утверждение, что ты неверен (неверна), основывается на специфической информации или на специфическом отсутствии этой информации! А кто владеет информацией, тот владеет всем!

Это – как писал Николай Васильевич об Александре Сергеевиче: «Какое новое направление мысленному миру дал Пушкин? Что сказал он нужное на своем веку? (...) Зачем он дан был миру и что доказал собою?» (Н. В. Гоголь. «Несколько слов о Пушкине»).

Если новое направление мысленному миру ревнующему ты дал сам? Если ты сказал ненужное на своем веку? Что ты доказал собою? Правильно! Ты доказал, что ты не Пушкин. Ты Дантес. Великосветский шкода ты! бен кальба!

«Алеко», – скажете вы. «Эдичка», – скажу я. Ах, но – Анна Болейн – скажете вы. «Аннушка из Зависти», – скажу я. «Анна Монс», – скажете вы. Жаклин Онассис – промолвлю я, сам расстраиваясь падением градуса. Нет, не тот ревнивец пошел, но ведь и мужики разучились припадать и плакать на плече дворянского XIX века. Не говоря о клятве на Воробьевых горах и вполне современном блядстве выше означенных клятводателей.

Но мы речь ведем не об измене, а о ревности. Привожу житейский пример. Меня пытались бить из ревности шесть (6) с половиной раз. (Это, как вы понимаете, не для публикации. – М. Г.) Полтора раза били удачно, но абсолютно зря, т.е. беспричинно. Но удивительно больно. 3 раза я уклонялся, причем 1 раз неудачно. Отделался вывихом голеностопа при прыжке из общественного транспорта в ночь. В одном-единственном случае меня (второй не считается) – меня били – дамской сумочкой, в которой лежала отливка небольшой скульптуры, моего бюста отливка, – за дело, но, как бы это сказать, – несколько упреждая события. Получив по морде сумочкой, я, подлечившись, действительно обратил внимание на предмет приревнованья и впал в адюльтер. Быстренько подсчитал: 18 минус 3 плюс 428, делим на что не попадя, например, на 2. Что получаем? О чем красноречиво говорит научный метод – статистика? Мы получаем 4 с половиной раза телесные повреждения нахального лица почем зря!

Привожу другой поучительный пример. Я впадал в бешеную ревность, допустим, к соперникам, – не единожды и не дважды. И – что? А то, что у меня дикие цифры кровяного давления крови в прозе и я один как холостой перст пятый раз в жизни. Помогла мне бешеная ревность? А?

Для бестолковых – экстраполирую.

 

Хоть волхвуй, хоть не волхвуй –
Окончание на «хвуй».

 

Причем ведь совершенно неважно, что 2-3 раза в жизни мне буквально как маленькому хотелось зарезать 2-3 девушек из соображений жить без тебя не могу, а ты что себе думаешь? И позволяешь?! И раз двадцать семь мне хотелось отравить штук двадцать семь кандидатов в счастливцы обладания тем, что им не положено. О чем говорит научный метод – статистика? Что мы получаем? Мы получаем от 2-х (это если в состоянии аффекта) до пожизненного. Хотя освободилась бы куча времени для продуктивной творческой работы. Мне безусловно очень нравится старинный персидский обычай сдирать с неверных жен кожный покров, причем искусство кожемяки состоит в том, чтоб не повредить ценный мех шкурки! Я в восторге от дожившей до наших дней бушменской традиции неверную сажать на термитник и продавать входные билеты на зрелище всей орде. Но уголовное приложение Кокандского ханства?! С этой не слишком щепетильной операцией – тестикотомией?! Это воще.

А некоторых еще и заставляли мрачно прожевать отделенный орган грешившего тела (Абу-али-Сулейман Ракаши. «Горлица и соловей»).

Но мы опять оскользаем в моралитэ, мы опять об изменах, а я – о ревности. Жуткая вещь, скажу я вам. На что только люди не идут! В Небраске один небраскец, стоматолог, между прочим – из ревности разорил своего компаньона. Компаньону-то хорошо, он в одночасье помер от огорчения легкой и безболезненной смертью. А ревнивый небраскец, стоматолог, по суду платит алименты его вдове, по причине краха общего дела. И это на каждом шагу! Ревность не делает человека счастливым. В хорошем социуме надо оберегать потенциального ревнивца от негативных эмоций – это гуманитарно. Берегя мужа или хавера дамы своего сердца, вы избавляете от неприятностей как минимум троих. Ее, ейного олуха и себя.

Другими словами: как остаться неуличенным?

Даря каждой своей избраннице ценные подарки, чеки, оставляй их у себя на хранение. Целее будут.

Не останавливайся в тех же отелях (мотелях, укромных уголках Яр Иерушалаим и т.п.), где муж твоей любовницы останавливается со своей. Ты легко можешь быть узнан по даме, это чревато.

Никогда не откровенничай в постели с лучшей подругой своей любовницы. Настучит.

Никогда не рассказывай своей амантше новые анекдоты, свои стихи, слова скабрезного содержания, былины, не учи ее новым песенкам, новым ласкам и приемам, кулинарным рецептам и как держать правильно рыбный нож. Мужья, как правило, не любят новой информации. Тебя узнают по когтям.

Не разрешай ей выносить из дома вещи. Случайно забредший на твое суаре муж может удивиться, обнаружив свой галстук в твоей постели. Может быть, он будет неприятно поражен.

Не считай ее мужа глупее себя только на том основании, что спишь с его супругой. Как правило, он умнее тебя. (Тест: взгляни на себе в зеркало, когда ты звонишь ей по ее домашнему телефону и на голос мужа судорожно имитируешь несоединение с абонентом. Не правда ли – у тебя удивительно дурацкое выражение лика? А вот если он верит в погрешности работы телефонной сети, тогда ты действительно умней, но это ставит под сомнение наличие хотя бы мозжечка у твоей избранницы, когда она невестилась с больным человеком и вышла замуж за аутиста. Особенно, если ты при этом тяжело дышишь в трубку. Беги от нее, кролик, беги – они идеальная пара и брак их заключен на небесах. Аналогично, если он верит, что его киска заночевала у подруги. Но таких уже, по-моему, не носит земля израилева.

Далее. Знай мужа в лицо, хотя бы для того, чтобы закатить своей возлюбленной скандал, выследив ее с другим. Не бей чужую жену, не твое это дело, это может не понравиться ее супругу.

Не спи в чужой постели, пока ее хозяин жив.

На первое же требование мужа вернуть ему супругу – поторопись выполнить это его пожелание, а то он может взревновать.

Отбив у мужа свою любовницу – женись, женись на ней обязательно. И перечти вышеизложенное... медленно почесывая панты.

Не дерись на дуэли, а то в свете будут шушукаться.

Казалось бы, мои рекомендации направлены греховодникам, донжуанам, гулякам, ходокам, неуемным бабникам. Но мне почему-то представляется, что и ветренницам есть что почерпнуть из кодекса бесчестья.

Сложнее с удовлетворительным ответом на вопрос, как бы это не позволить себе ревновать. Наверное, это непосильная задача. Потому что когда ты, чуть приотстав и суховато раскланиваясь – налево: бонжур, мсье Бенкендорф, направо: рад вас видеть, Ваша светлость, привет, Николя, здравствуйте, ваше Превосходительство, как подагра? добрый вечер, Ипполит Алексеевич, – когда она на полголовы выше тебя, не колебля плеч и только чуть склонив безупречную молочную шею с нищенскими, конечно, но уж какие есть, драгоценностями, ну чисто нету денег, нету! что я их – точу? Ведь и так. все заложено-перезаложено, вон одни лекаря для Сашки во что встали, даже (здравствуйте, г-н Ипатьев, здравствуй, Эжен, сколько лет, Эжен!) даже палантин снесли жидам за 30 рублей ассигнациями (здоровьишко как, графиньюшка, здравствуйте, добрый вечер, г-н камергер!), когда она плывет по паркету Аничкова и ощутимо, жаром пышет от плотной, душной и душистой шеренги всего света, три четверти которой толпы света тебя ненавидят, а недобрая четверть – презирает, когда ты нагнал ее, поддержал за локоток и ведешь, чуть потупившуюся и нерасплесканно спокойную, а – навстречу, сквозь толпу вышагнул, заметил и резко изменил направление этот, вон, гусь, оживленнейше затрещал, смешно ему, белозуб, белоголов, ах, а ты, Наташка, идешь, не покосясь, однако и хороша, дивно хороша же... «все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья...» Здравствуйте, г-н д'Аршиак! Да, во здравье пребываю, когда... скоро выход Государя, Наташа, скоро. И – последнее:

«Виконт, я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу моего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерен, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его ливрейный лакей. Что же касается часа и места, то я всецело к его услугам. По нашим, по русским обычаям этого достаточно. Прошу вас поверить, виконт, что это мое последнее слово и что более мне нечего ответить относительно этого дела; и что я тронусь из дому лишь для того, чтобы ехать на место.

Благоволите принять уверение в моем совершенном уважении».

27 января 1837 года

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 9 июня. С. 18.

 

ЛЮБОВЬ В ИЗРАИЛЕ

 

Краткий курс

 

Трудно любить в Израиле. Трудно любить человека, родину, домашнее животное, ребенка-егозу. Климат теплый потому что. Страшно прилипнуть. Душой, умом, сердцем, боками. Прикипеть т. е.

Обычно я почти слышу этот чмокающий звук при разлуке. Навеки, понятное дело. Эдакий чавк помпы, как при прочистке стока. Очень помогает при расставании. Если подуть на поверхность былого контакта.

Я любил женщин в Израиле. Или, как выражается публика, – «в стране». Я любил и страдал. Как принимался любить, так сразу и застрадаю. Видимо, от погоды.

Откроешь любимого писателя: «Страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие?!» (Ф. М. Достоевский). Закроешь любимого писателя.

Хорошенькая аналогия выстраивается непроизвольно, не правда ли? Вы следите за моей пытливой мыслью? За ней нужен глаз.

Любил, одним словом. И не я один, между прочим. Женщин в Израиле любили мои старшие товарищи, царь Соломон Давидович, например, любил простую местную девушку Шулю, это у которой нос как горная башня на дозоре против Арама! (Я бы расцеловал такой нос.) Но вот что настораживает на протяжении всего художественного произведения она его все время тянет: «Пойдем, мой милый, выйдем в поля, в шалашах заночуем...», а он в основном ей стихи читает. Дело, судя по всему, происходит даже и не в теплый летний сезон, а весной, т. е. зимой «спустился в ореховый сад посмотреть на побеги долины, посмотреть, зеленеют ли лозы, зацвели ли гранаты...» А скажем, в месяце Элуле я хотел бы посмотреть на её «пупок круглая чашка, полная шербета!» Посмотреть и отвернуться.

...Опыт предыдущей жизни страдания в тоталитарной России совершенно не пригоден в Раанане. В смысле кадрежа и последствий. Я не говорю о проблеме уболтать даму, это само собой, это еще Назон в аналогичной ситуации (где-то в районе Бендер) отметил, цитирую «Науку любви»: «Не забывай и о том, что для всякой души благотворно знание двух языков и благородных наук». (Калькала, рефуат шенаим, мехашвим...)

Но мы, так сказать, не в изгнании, мы в послании (м... да). Я не о проблеме языка, я о проблеме понимания этого языка близко к смыслу. Многими моими предшественниками (см. «Бедная Лиза», «Бедные люди», Д. Бедный и т. п.) в работе над любовью отмечалось преобладание стояния темы «где?!», т. е. способа преодоления дефицита площадки для свиданий интимного свойства и совместного ведения хозяйства («Дубровский», «Бесприданница», «Преступление и наказание» и т. п.), что изощряло ум, занимало мозг и отягощало разум до посинения от холодрыги в парадняке и побоев хулиганов в садике.

В Израиле проблема «где?», совершенно не стоя, провоцирует тем самым освобождение громадной мыслительной энергии, направленной в никуда и если и сублимированной, то в абсолютно искусственной проблеме любви к родине, домашнему животному, ребенку-егозе а на фиг надо? (См. тексты Д. Маркиша, Е. Бауха, Р. Левинзон и ср. с аналогичными текстами первоисточников: Пикуля, Чивилихина, Друниной... Ср.? Правильно! Я тоже не.) Абстрактная, отвлеченная проблема пола «а на фиг надо?» основная тема современной израильской литературы, когда она, естественно, не занята животрепещущими актуалиями рокового и изумительно равнобедренного треугольника белла тристия (ха-сифрут ха-яффа): взаимоотношениями рабочего с территорий, его ишака и левой интеллектуалки, переживающей сложный физиологический период гормональной перестройки ее разнузданной психики.

В последнее пятилетие, в связи с волной роста волны алии из России, правда, замаячил новый персонаж израильской лирико-исповедальной и обостренно социальной прозы (не без влияния свеженького бестселлера Алефа-Пей Чихува в переводе Нили Мирской «Гверет им келев шель Павлов»), грозящий обогатить красивый треугольник еще одним бедром: русский алкоголист-оле, казак из завьюженных Черновиц, желающий трахнуть по очереди всех вышеперечисленных персонажей... Но что это мы все о литературе да о литературе?

Трудно любить в Израиле. Весь предыдущий опыт насмарку. Ни тебе Ахматову почитать, расстегивая, ломая ногти, лифчик, ни тебе крутизной заголовокружить, пригласив на подпольный просмотр. Не говоря о вывезти на курорт Судак, Саки и т. п.. Не увлекает позагорать, посетить сауну, погудеть в баре. Особенно закрытого типа. Все, буквально все, препятствует любви. Нормальные комплексы здесь приобретают совершенно извращенный характер.

Вообще на момент, когда 3. Фрейд изобрел комплексы и привил их ничего не подозревающему человечеству, Израиль отсутствовал в обозримой природе. Поэтому он, т. с., пришел на готовенькое: каждый отдельно взятый человек-израильтянин твердо знает с рождения, чего он хочет в смысле реализации комплексов на полную катушку (иначе это вредно для хрупкой психики, ему объяснили). Отсюда каждый израильский самец хочет силой взять маму (родину) и кастрировать папу (государственный аппарат), а каждая местная фемина хочет соблазнить госаппарат и ревнует к родине. (На иврите, где все не как у людей, грамматический наоборот по части родовой принадлежности родины и государства, но это сути не меняет.) В то время как в нормальной нашей прежней жизни человеческого подлинного тепла, а не внешнего, погодного, в нашей стране России - каждого имел госаппарат и соблазняла родина. Чуете, улавливаете дьявольскую разницу? Причем независимо от пола. А в Израиле что? Нас соблазняет госаппарат и терпеть не может эта родина. Это порождает разлад! А персональные, личные наши секс-комплексы, привычно взлелеянные? Что с ними творится? Куда смотрит «мерказ клита»?

Возьмем, например, эдипов комплекс. Он совершенно запущен. Я лично неоднократно испытывал эдипов комплекс к отцам моих, как теперь выражаются, партнерш. Мне очень хотелось их обидеть, наказать, чтобы не допустить воспроизводства обольстительниц, соперничающих с моей в узости мыслительных горизонтов, нежелании мыть посуду и тяге налево. Хватит! и одной доченьки.

Или вот пресловутый ксантов комплекс. (Для бестолочей: ксантов это когда так и тянет похвастаться перед посторонними своей супругой. ) Ну что мне делать, если хвастаться нечем? Да и некем, признаться. Как при тяжелых условиях реализовать любимый комплекс, я вас спрашиваю? И почему, несмотря на мускулистость (мускулинум я!) и щетину (буквально завален текучкой на семь метров вглубь!), у меня извращенный комплекс Электры (как сказал один свежий, еще необвыкший завсегдатай моей мансарды: «отключают хеврат-хашмаль»). По-моему, это у меня страх кастрации буянит.

А есть еще один замечательный у меня комплекс, я его в себе курирую и поощряю: комплекс моего жилищного строительства. Еще в дождливый сезон построил в мансарде желоб... Очень психоаналитично, архетипично: небесная влага (символизирующая известно что) струится из дыры (!!) в потолке (!!!) и вытекает через дельту (!?!?) на лестницу (!!!). Причем желоб фаллической формы. Дамы пугаются, но приспосабливаются и потакают моим перверсным склонностям, опять же постирушка.

А ведь любил же я в Израиле, любил! Но темные восторги расставанья, а пепел грез и боль свиданий нам (ахат, два, фри, четыре, восемь паам) ...нам не хранить стыдливого молчанья». (Это не я сочинил. Это или Волошин, или Добронравов, или наш томный гений Иегуда Амихай, лауреат госпремии Мединат будущая Палестина. Но скорей всего Добронравов. Слова Пахмутовой.) Любил я в Израиле. А больше всего любил я в Израиле одну красавицу, от которой я давно получил письмо, из целомудрия нижецитируемое с лакунами текста. Причем, по-моему, это палимпсест.

«(...) Майкл. Я совсем разучилась писать на русском языке. Совершенно нет прэктис. У меня было сновидение, как будто я реально опять живу в Израиле (...) трущобе. (...) с тобой. Бог, какими мы были счастливыми и сатисфикейтед! (...) пишешь ли ты те (...) стихи, которые ты мне читал в (...) холодину и посвящал? Я все время повторяла фаворитную строку твоей поэмы «Люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю!» (приведено в соответствие с совр. правилами орфографии. М. Г.) Это очень эмоционально. Мой психолог говорит, что компликации со мной возрастной барьер. (...) что ты умер мой (...). Ешь ли ты этот ужасный фалафель? Я опять замужем. Билл очень мажорен, но хорошо сохранил внешний вид. (...) Напиши мне посткард про (...) и прочный мир в вашей стране. Молю (...) чтобы (...)! (...) вещи Билла, какие он не носит. (………………) раз. Твоя N. N. Бостон. 28 апреля 198...»

Вот, казалось бы, и все, что мне хотелось бы сообщить о любви в Израиле. Но избавлю себя от досужих обвинений в интеллектуализме, мне совершенно не свойственном. (Я проверял.) Поэтому несколько медленных и простых, несложно сочиненных предложений, не обремененных избыточным синтаксисом в финале.

Если вас постигла любовь в Израиле (или вы, естественно не подозревая об этом, были поражены еще в галуте), не расстраивайтесь. Все поправимо. Наберитесь мужества. Утром душ, пробежка. Легкий, но калорийный завтрак. Медитация рекомендуемая тема: «Я совершенно равнодушен(на). Я совершенно спокоен(йна). Мне ровным счетом наплевать, что сейчас поделывает эта бесчувственная к моей любви скотина. Подумаешь, тоже сокровище. Да я без него (нее) проживу. Да будь ты проклят(а), ирод!(-?а). Да чтоб ты сдох(ла)!! Боженька, не слушай меня, дуру(ака)... Надо принять успокоительное, что-то сердцебиение и обливные поты».

Повторить медитацию сначала. Еще раз повторить. Отлежаться. Ни в коем случае не звонить. Запретить себе даже думать об этом. Запрещать себе думать об этом даже целый день и часть ночи запрещать. Завести романчик на стороне (Роза ветров), ну и что, что не помогает? Ни хрена! Обливаться горячей водой из-под крана. Есть, лопать, хоть от вида бутербродика воротит. Ходить на концерты культгероев современности: Петросяна, Шифрина, Винокура. Там смеяться. Чтоб!!! Смотреть «Вести». В обоих смыслах. Жить напряженной жизнью нормального человека в Израиле. Сделать себе прическу это молодит. Стараться не дерзить боссу за то, что ты его не замечаешь. Плавать, причем меняя на фиг стили. Отгонять жар ночных грез (кыш, кыш!). Смотреть немецкую порнуху 70-х годов по кабелям. Обязательно возбуждаться, представляя себя на их месте. Разгадать хоть один кроссворд местного производства. Учить иврит, прилежно овладевая знаниями. Прочитать следующую сентенцию Эпиктета: «В борьбе с соблазнительными мыслями полезно искать общества людей более добродетельных, чем ты сам, или вспоминать и читать поучения мудрых людей, живших прежде тебя». И, чтобы не мутило, брать пример. И тогда, это я вам обещаю: все пройдет. И вы будете жить безо всякой любви в Израиле долго и счастливо и умрете в один день. Собственно, так вам и надо.




Окна (Тель-Авив). 1994.

 

 

ПОЭТ И ЧЕРНЬ, ИЛИ КАДРЕЖ НА ВЫЕЗДЕ

 

Пора, пора сворачивать тему – еще немного, еще чуть-чуть, и монументальное собрание трактатов «Мемуары бывшего бабника» наберет критическую массу: всосет вселенную во всеобъемлющем поцелуе. О любви, превратностях ее, странностях и извращениях – осветил. Высветил нюансы под безжалостным прожектором совести. О ревности – тоже да. О том, как соблазнить и не соблазниться, как обольстить и остаться цел, о любви к родине, детям, женщине, литературе и ценностям – поделился сокровенным. Что осталось сообщить податливой публике (ведь публика – она дама), дабы и чтоб публика отдалась без остатка, как только она может? Как заслужить ее близость, ее любовь? Может, ей подарить что-нибудь? Обычно это помогает: оне любят принимать дары, как корыстные, так и бескорыстные. Подарю! Ну, в крайнем случае, – поменяюсь: я ей – свой искрометный талант, угрюменький жизненный опыт и синий огнь души. Она мне – безотказной натурой и славой, грозящей превратиться в недвижимость.

Ну и что, что – чернь? Это еще ничего, чернь... Вон герпетологам с чем работать приходится! Или гельминтологам.

Казалось бы и безусловно – «поэт и чернь» суть оппозиция. Дуальная композиция. Но природа, которая есть Б-г, во всех местах земли любит троицу и не терпит пустоты. И в ногах противоборствующих гигантов – Поэта и его Черни – путается нечто или некто третий, то затаптываемый обоими, то покусывающий некованые копыта кентавромахов.

А хочется любви. Любовии народной. Мне. И, устав от поэта и черни, я еду. В Россию.

Давайте мы договоримся так: вы будете здесь, в Израиле, находиться в любовных (или ненавистных, ваше дело) отношениях с Поэтом; Поэт будет враждебен черни (или искателен, такое случается), а я сохраню с обоими приемлемые отношения: круговой обороны по месту проживания. А любить поеду в Москву.

Ах, когда-нибудь мне надоест с отвращением читать и писать жизнь мою, я смою печальные строки с чела и пойду в какой-нибудь приемлемый народ, точнее – по народу, а еще точнее – по лучшей его половине. По бабам то есть, если кто не врубился.

Почему-то любой мужчина – я, например, – на выезде существенно оживляется. Либидо, которое, казалось бы, совершенно ликвидо в привычных парниковых условиях быта для дома и семьи, начинает переставать давать сбой в непогожих полевых условиях снаружи. Две формы существования мужского полового индивидуума (меня) – интимная и социальная (домашняя пижама души и визитка воспитания) – мутируют причудливейшим способом при разломе распорядка дня. В принципе, для этого достаточно лишь покинуть привычную обстановку – постель, квартиру, дом, улицу, страну, аптеку – и, свесясь, высунуться наружу. Но гораздо продуктивней – с точки зрения растолкать либидо – съездить в Российскую Федерацию (это, понятно, дело вкуса и общего образования, некоторые предпочитают Таиланд, Сохо, Сен-Дени, Шри-Ланку, Кракатау или пользующийся специфической темной репутацией Рейкьявик).

Россия очень располагает к эросу, любви и сексу. Этому способствуют факторы:

а) лингвистический. Ты точно понимаешь простыми словами, чего от тебя хотят Галка, Варвара Сергеевна и Стелла;

б) матфактор. Недорого. Виза дешевле обращения в «мисрад ливуй»;

в) соцфактор. В России значительно меньше социализма, нежели в Израиле, отсюда – при виде соцнезащищенности россиянки в тебе просыпается зверь;

г) демфактор. В России куча свободных дам или, в крайнем случае, готовых все бросить к едрене фене (а за Сереженькой присмотрит соседка) ради знатного иностранца;

д) нацфактор. Россия – многонациональная страна или, вернее, – двунациональная. Там плечом к плечу, ноздря в ноздрю проживают две скучающие породы людей – гости из Израиля и гойки, что препятствует имбридингу и инцестуальным связям, каковыми славится святая наша земля, где вышеупомянутые нации видятся чаще;

е) гештальт-фактор. Мы России столь многим обязаны, что акт любви окрашивается в бравур, мажор и, как по маслу, идет себе к катарсису. Достаточно вспомнить свое босоногое пионерское детство унд грозовую комсомольскую юность мит годы молодые, и ты понимаешь, что тебя уже не согнуть. Убить – да, согнуть – нет;

ж) географический фактор: всегда можно практически безнаказанно уйти в лес, горы, скрыться в Бибирево, посетить музеи, заповедные места, где пить березовый сок;

з) конкуренция и ее отсутствия фактор. То, что мужчины России не видят в тебе конкурента-самца (твои манеры: одеваться в веселенькие расцветочки, наличие относительно дорогой косметики, привычка к дезодорантам, обидчивость, неумение постоять за себя в автобусе, очереди, на футболе), а видят в тебе так-себе-активного мужеложца, безгранично расширяет горизонты кадрежа. Опять же, сам статус залеточки принципиально уменьшает опцию быть битым.

И наконец, физический фактор. Ты почему-то выглядишь в России не только загорелым (что повышает твои шансы, ибо можно канать под лицо кавказской национальности, значит, представляться неограниченным в нестесненных средствах джентльменом), но и – в сравнении с местным мужчиной – не по годам отдохнувшим субъектом. Хотя я лично совершенно не понимаю – отчего они там устают?

Убедительный перечень положительных факторов – можно продолжить, но следует отметить и факторы негативные. Хотя бы вскользь. Ну, тяжелые погодные условия Среднечерноземья и проблему жилплощади мы оставим за скобками. Писано об этом, и неоднократно. Но вот проблему преступности – не откинешь. Давно известно, где женщины, там и гангстеры. Эрос и криминал гуляют под ручку. Преимущественно по панели. Привожу свежий житейский пример.

Израильтянин Алеф Юд, 40, плюс 2,5, три года в стране. В России в командировке. Оживился от нежного ассортимента и дал слабину – пошел по девушкам. Сходил, не спросив прейскуранта, к подруге друга детства, девушке Наденьке. Сумма, медленно выговоренная ему другом детства с друзьями, подоспевшими на помощь, напоминала номер теудат-зеута Алефа Юда в долларах. Трудно живущая на родине семья нового репатрианта продала с себя буквально все, дабы выкупить гулену из заточения. Правда, семья еще не знает, что Алеф Юд, ушлый и цепкий господин, несмотря на то, что в рабстве, не унывает, быстро перенимает опыт своих заточителей и, оценив прибыльность деяний, собирается сам стать другом детства Наденьки. По возвращении в Израиль, разумеется.

Израильтянин Куф Зайн, 45, плюс 2, минус 3, ватик по убеждению. Через 6 часов по прибытии в Москву поехал провожать до подъезда (общежитие в Люберцах) свежую трамвайную знакомую Дашу... Пример, судя по всему, уже не живой, хотя милиция советует не отчаиваться. Привожу пример номер три.

Израильтянин Алеф Алеф, 37 лет, мачо ле-гамре, плюс 2, еще плюс 2, еще плюс 1 и, вероятно, 2, пять лет в стране, из них три в Абу-Кабире, освобожден досрочно, возжелал продемонстрировать крутизну и заграничный шик именно в подземном переходе к «Макдональдсу», с целью чего попытался разнять двух несовершеннолетних ледь при исполнении служебных обязанностей. Врачи советуют отчаиваться.

Но... Но, русская женщина! О, русская женщина. Ради нее я готов на все от отчаяния по утрам и депрессии каждое повечерье, во-вторых, потому, что только признание русских (или «российских») женщин меня лично удовлетворяет. И – наоборот.

Только россиянка не понимает меня с первого взгляда. Только россиянка способна терпеть мои шуточки несколько патологического свойства, и постоянства, и протяженности, потому что совершенно лишена моего чувства юмора и чувствует себя, обделенной. Исключительно российская женщина – независимо от места ее проживания со мной – вынесет моего ребенка из моей горящей избы и остановит его на скаку. Только россиянка истинно бескорыстна (вероятно, по неведению, что есть и зарабатывающие мужчины, но их трудно достать). Только россиянка может со мной развестись, другая меня б убила.

Простите меня, мои единоверки, креста на мне нет, но сердце мое отдано навсегда и безвозвратно гойкам, шиксам, фонькам – наипрелестнейшим моим подругам, любовницам, сиделкам, машинисткам, сожительницам. Я неоднократно женился на русских женщинах, и неоднократно счастливо. И любил своих любимых россиянок тяжело и весело, бесясь, ревнуя, мучая себя и их и не жалею ни о чем (Аглая, платок, пожалуйста, нет, это талес, платок – в красном углу, где Пушкин!). Так вот, по традиции, несколько аксиом, правил, полезных советов тем, кто связывает свою судьбу с женщинами Российской Федерации и республик СНГ, с целью чего намыливается навестить их в собственном ареале.

– Попрощайтесь с семьей. Так, на всякий случай, он обязательно подвернется. Двоеженство – наказуемо. Поцелуйте детей, перекрестите внучат.

– Никогда не навещайте школьных подруг, предметов воздыхания еще на студенческой скамье, и прочих старых знакомых и любовниц. Чтобы не расстраиваться, ибо не исключено, что они уже умерли. Природа берет свое.

– В процессе клея смело давайте израильский адрес. Почта не работает, а визу они фиг получат без вашего приглашения. Можно давать как свой адрес, так и мужа вашей бывшей жены. Не забудьте указать индекс.

– Представляясь, не перепутайте, как вас теперь называть. Примерный пример: Гриша – Цви, Петя – Пинхас, Ваня – Иохонан, Вовчик – Зеэв, Арчибальд – Арик... Повторите пройденное, не запинаясь.

– Блондинкой в РФ называется блондинка, а не все то, что курносое. Завяжите узелок на память.

– В трамвай входят с задней площадки, зато в метро платят при входе. Цвет глаз не имеет значения, но такси не по карману.

– Тот, кто идет на шаг впереди, – обычно муж.

– Если она несет в руках пакет, значит, она идет на вечеринку (там туфли). Если она идет с пустыми руками – туфли у нее украли.

– Если она говорит, что она не пьет, не наливайте ей целый фужер водки, налейте три четверти. А то она конфузится.

– Не говорите с ней о деньгах. Всегда найдется с кем поговорить на эту тему.

– Если она говорит, что ты у нее – второй, значит, она врет. Ты у нее – первый, кому она доверилась безоглядно, если позволяет себе такое.

– Утром, на окраине Москвы, по пробужденью с бодуна, чаще всего ее зовут Наташа. Потом следует Алена, Света и Таня. Не вздумай ляпнуть сгоряча – Ципи. Редкое имя.

– Если подозреваешь ее в антисемитизме – лучше на себя посмотри. Длинным беспристрастным взглядом. Не смей отворачиваться!

– Не дари ей привезенные израильские сувениры. В крайнем случае приобрети ей их в любом ларьке. Лучше израильские сувениры продай оптом и купи ей цветок. Один. Как раз хватит денег, не жадничай.

– Не изображай богача. Видала она и не таких! Я вас уверяю.

Итак, обогатившись этими полезными знаниями о природе россиянок, смело выходите на большую дорогу русской любви. И будет, будет кому махнуть вам вслед. Из Шереметьево-2.

Вот так вот, околичностями и обиняками я разрешил основную тему и цель моего трактата: «Поэт и чернь», а заодно и объяснил многократные свои отлучки из Эрец-Исраэль. Да просто сбегаю я из дуального пространства «Русскоязычный писатель» – «Русскоязычный читатель», «Любовь» и «Ненависть», «Преступление» и «Наказание», «Интеллигенция» и «Эволюция», «Война и мир». Сбегаю. Пожить как человек.

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 23 июня. С. 14.

 

 

«ХРАНИТЬ ВЕЧНО», ИЛИ ВСЕ, ЧТО ВЫ ХОТЕЛИ
ЗНАТЬ ПРО МОЙ СЕКС И НЕ ЗАБЫЛИ СПРОСИТЬ

 

 

Я очень не люблю получать письма. Терпеть не могу. Спускаясь за газетами и нехитрой снедью холостяцкого моего завтрака на двоих (ну, максимум – на троих), я, как вижу артефакты в почтовом ящике, перестаю насвистывать хабанеру. Не свистится. Хорошо, если там реклама инвалидных каталок «Эверест» или повестка в суд. Хуже, если там банковская распечатка свесилась, как обложенный язык меня – потенциального висельника. Но облом – коль там письма. Родных, близких и так себе я выдрессировал: писем мне не слать. И не отвечу обязательно (а отвечу – то через газету, мало не покажется), и обидно оскорблю.

Так что ежели письмо – знамо, от читателя. А ежели пухлое, так и от читателя, который еще и писательница – это когда меня сначала сравнивают с Хемингуэем, а потом с Окуджавой, а потом предлагаются. Чтоб оценил роман-эпопею, либ-ретро холодной работы или стихотворения с понтом в прозе (1 кг).

Ежели письмо диетических пропорций – это исповедь. Про Сохнут или Вадика, который не оценил. И что делать, если нет с кем поделиться сокровенным. А я есть, ибо тонок, или тонк, как написала Гюзель из Ашдода, и внутри у меня хрупкая конституция.

«Гюзель, пользуюсь случаем внести коррективы. Внутри у меня печень порядка кило – кило двести. Слово Засранетс пишется не так, а с маленькой буквы, потому что это, по всей видимости, фамилия. Да, я холост и с удовольствием. Вадик не вернется. К сотрудничеству не готов! Целую. Ваш М. С. Генделев-Хермонский».

Тонкое письмо (страниц 10-12) – письмо обличительное системы «НМ» («Не могу молчать!»). «Уважаемый Э. К-в из схар-диры с видом на Лонг-Айленд. Не можешь молчать? Крепись. Крепиться надо так. С утра прочел мою статью – скажем себе вслух: Я, Э. К-в, прошел всю войну в Проливе. Еще в Кинешме. Был контужен. Неужели я не могу терпеть? Не тужась? Эту психотерапевтическую процедуру повторяй каждые новости недели до следующего четверга. Увидишь, как быстро вредная привычка станет достоянием истории болезни. Всё как рукой снимет и даже, и особенно, – рукой снимет. М. п. – руки надо держать на одеяле не только во время сна, но и в годину бодрствования, и на заре своих дней, и на склоне ваших лет. Это я вам как врач говорю. Что же касаемо разжигания вами, адон Генделев, национальной розни, то рознь бывает межнациональная, приблизительно в том смысле, как сало (которое русское едят) бывает не русское, а свиное. Крепись, Э. К.! С приветом. Миша». Вообще же, отвечать на иеремиады следует в не сжатые сроки, в силу их – плачей и обличений – эпичности и глобальности моих пороков. «Как же вы не понимаете, что затравленное положение олимки не повод для иронии плотно упакованного ватика-пошляка», – пишет гражданка София Г. из Кирьят-Гата. «Софа, я легко узнал себя в вашем реалистическом описании меня. Вот я тут спросил у своего сердца: Как? Как?! Как!? Как я не понимаю же? Я ужаснулся и легко раскинул мозгами. Вы знаете, я вас полюбил с первого прочтения, эту вашу бескомпромиссность, и подумалось мне вот что: от судеб защиты нет! – подумалось мне. Я прошу вашей, Софа, руки. Пришлите мне ее. Ваш Мишенька Г.». Или: гражданка С. З. З-ая из Рамат-Авива, заслуженная вы учительница общественных наук, педагог со стажем. Да, я «употребляю слово трахаться в прямом, а не в переносном смысле». Да, это «оставляет почву для превратных истолкований». Да, меня «читает неоперившаяся молодежь и даже школьники-подростки» (в чем я сильно сомневаюсь. – М. Г.). Но хотелось знать бы мне, ув. засл. педагог, как употребить слово «трахаться» в переносном смысле?! Говорим трахаться, а подразумеваем?.. Вот именно. Что же до «похабных слов и выражений там, где должны говорить тонкость (далась же им всем моя тонкость! – М. Г.) и лиризм», то я вам завидую: дожить до седин и сохранить такую чуткость долженствований? Теперь у меня целых три идеала: Дюймовочка, Ассоль и заслуженная педагог. Возьму пример. С вас. Как говорится, хоть шерсти клок. И там, где надо произнести зад(ница), я буду, как Пушкин в академическом десятитомнике, ставить ж..а и назову этот обычай вашим славным именем и фамилией, г-жа З...ая из Рамат-Авива.

Но самое страшное – это письма, содержащие от 2 до 10 (!) вопросов профессионального (исходя из названия рубрики – «Мемуары бывшего бабника») и целевого свойства.

Сразу оговорюсь: я не знаю, «надо ли рассказать мужу о эпизоде с Геной, все-таки муж перестал проявлять беспокойство по поводу нашей дружбы»... Да я ума не приложу, Алиса из Кирьят-Ольги! Вообще говоря, я полагаю, что чем муж меньше знает, тем как-то спокойней мне, но, может, он это любит? Опять-таки я ума не приложу, «носит ли беспокойство» вашей Ксантиппы (кошки, как следует – я надеюсь – из контекста), когда вы «делаете любовь с Геной и (или) супругом, сексуальный характер»? Я не спец в сексопатологии бестий, дорогая моя Алиса, но домашние животные, кажется, не любят резких движений.

Не знаю, подписавшая письмо «студентка Бар-Илана», «обязательно ли после первых ночей неистовства наступают дни охлаждения или это только в моем (ее. – М. Г.) случае?» Не знаю. Забыл. В неистовство я впадаю только при появлении в доме кредиторов, но они уже тоже на это не реагируют.

Не знаю, г-н (на удивление много писем от мужчин) М. Г. (? – М. Г.) из Нацрат-Илита, физиолог, «влияют ли Ваши многочисленные романчики на Ваше творчество?» Не пробовал.

Не знаю, что «думают ваши собственные дети о ваших оголениях перед аудиторией?» Одна не читает по-русски, вторая в завьюженном Санкт-Петербурге горе мыкает. Так что, Л. Р. из Кирона, – не знаю. Вот беда-то какая.

Не знаю, уважаемая Лариса Ф., могу ли я «при всей циничности» полюбить вновь девушку или женщину. Пришлите фото девушки или женщины. Не знаю, «важен ли интеллект и старомодная культура чувств», хрен его знает, глубокопочтенная Дина из Иерусалима. Спросите у Джулии. Теперь запускаем серию «Да».

Да, г-н Л-в из Тель-Авива. Да.

Да, г-жа Туристка из Майкопа Лиля, «я сильный и безжалостный самец». Что же до того, что мне «это аукнется» и «найдет (моя) коса на камень», то камень в дом попрошу не вносить. Внесите в редакцию! Спросите Самца.

Да, г-н Юркан, чью фамилию вы просили напечатать полностью, ибо вам, по Вашему убеждению, не в чем себя упрекнуть. Печатаю фамилию полностью.

Да, девочки-сестры Д. и К. из Иерусалима. Я изменял жене. А вот «правда ли, что все мужики только об Этом (орфография корреспонденток) и думают», так это – нет.

«Да, да, нет, да» – так я бы выстроил систему ответов на письмо Л. Щ. из Санкт–Петербурга (всего задано 9 вопросов, 1 – непечатный, 2 нескромных, 2 – хамских. Отвечаю на 2, 3, 4 и 9-й вопросы).

Да, я не краснею, почитывая А. Миллера (вероятно, имеется в виду все же Генри, т. е. Г. Миллер, ибо Артур был вполне травояден. – М. Г.), «Цветок персика», «Еще» и «этого придурка Лимонова». Во–первых, я вообще не краснею. Во–вторых, я все это, кроме «Еще» – какое такое «Еще»? – прочел в детстве и совершенно не расстроился, ибо знал, чем люди занимаются, из первоисточников.

Да, я «не испытываю почтения к целомудренному укладу советского быта». Я испытываю почтение к родителям.

Нет, я не боюсь, что мне будет оказана сомнительная честь обструкции со стороны женщин, которые «дарили... свою любовь и уважение...»

Да, вы можете считать меня «половым графоманом»...

Да, отвечаю я на письмо читательницы Т. Т. из предместья X. (между прочим, отлично написанное письмо, изрядного слога и остроумия. Даже процитирую: «Вы не наивны и, конечно, не доверяете покровительственно похлопывающим вас по плечу ценителям всего, что напечатано. Публика не дура, она хамка. И заглазно говорит много и дурно, в том числе и о Вас и Вашей жизни. (...) Как бы вы не переписывали ее». ...М-да. Говорю я).

Да, отвечаю я на 2-томное письмо-вопросник (от 15 и 17 мая) от некого «полового расиста», 21 года от роду. Цитирую: «Можете считать меня кретином, но...» Никаких «но». Не пишите мне писем, мой «половой расист». Они омерзительны.

Нет, отвечаю я на письмо гражданки Р. С. из Нетании, нет и еще раз нет. Я видал очень красивых старух. Окруженных поклонением экстраординарных личностей, поклонением, вполне соответствующим их манерам королев, старух умных, ироничных и благородных в каждом жесте и слове. Нет и еще раз нет, гверет Р. С! Целую руку и кланяюсь. М. Генделев.

Нет, тов. Коган. Я не козел, тем более не похотливый. Я распоясаться не могу – ношу подтяжки. Что же касается такта, то слово «ссучиваться» пишется с мягким знаком после «тэ». На вопрос, «что делать?», на который я не знаю ответа, но – искренне советую не попадаться (что делать?) мне на глаза. Дам в рыло.

Нет, дорогая Наталья, не побеспокоили. Напишите, если хотите, мне еще одно письмо. Я рад, что вы пару раз улыбнулись и (...)! Правда. Безусловно, «жизнь не дарит». Знаете, я один раз написал (извините за автоцитацию): «А все-таки жизнь длинна, лемуры мои, и так длинна, что к середине ее забываешь и речь о чем»...

Нет, я не педераст. Ошибочка вышла, г-н К. Р. из Баки. Ну и что, что вы «нас за версту чуете»? Что же касается аргумента «носить деньги в дом, не коситься на голож... (о, госпожа заслуженный педагог!) ...ых проституток и иметь жену каждую ночь, тогда и семья будет, как из бетона», то это напоминает мне стихи Бориса Леонидовича Пастернака «Быть знаменитым некрасиво». Теперь, К. Р., вы знамениты.

Ну что ж, мой читатель. Ваши рукописи не горят, я проверял. Даже если их полить спирта пламенем. Но я горю, пылаю, нормативной страстью пылаю – ибо счастлив: мы поменялись местами – писатель почитывает, читатель пописывает. Молодец. Хвалю за обратную связь с моим черным ящиком. Почтовым. Недавно, буквально на днях, я получил письмо, в котором меня спрашивали (прилагался довольно сложный вопросник-опросник) о качестве проведенного летом 1979 года в Зихрон-Яакове семинара «Проблемы абсорбции творческой интеллигенции из СССР в Израиле». Предлагали высказать свои замечания и пожелания. Согласитесь, все это носит в 1994 г. несколько академический интерес, не правда ль? Как вы считаете, читатель?.. Как, впрочем, и проблематика моих «Мемуаров бывшего бабника»...

 



Окна (Тель–Авив). 1994. 30 июля. С. 14.


 

ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОГЕМА

 

 

«Уважаемый г-н Генделев!» (Следует сразу насторожиться. Я настораживаюсь: если письмо начинается «глубокоуважаемый» – значит, будут журить. Если слово «господин» пишется «г-н» – дело идет к требованию высшей меры. А ежели еще и знак восклицания – тихо удавить, это еще мало для такого зверя, как я. Нам с Чикатилой от расправы народного стихийного гнева не уйти. В общем – дело швах.) «Я не поклонница Вашего таланта...» (Все! Это конец. Если бы «поклонница» да еще бы «таланта», еще мог бы блеснуть лучик надежды... Корвалолу мне!)... «мне не нравится Ваша развязность и гаерский тон...» (Завучиха или б. отличница по литературе и русскому языку б. у.) «...когда речь заходит об интимной сфере души...» (у души, оказывается, есть не интимные сферы: душегубство? душеприкладство? душеприказчество? Но не будем пуристами – дальше, дальше!) «...каждого человека – любви и семье. Вы подвергаете осмеянию все и вся, потешая невзыскательную образованщину и потакая...» (Так! Добегались. Раз «образованщина», будет и «обустройство». «Ах, Александр Исаич, Александр Исаевич!» – как поет Алеша Хвостенко песенку-шедевр 1981 г. «Жалоба Солженицыну». Ах, Александр Исаич, что вы наделали? Зачем вы обогатили язык этими крылатыми словами и выражениями путевого обходчика крупного промышленного центра российской империи накануне 1-й революции и Мукдена? Сейчас в этих терминах меня и понесут под интимную музыку сфер! Ибо недобор «Духовности» – налицо любому товароведу. Ибо только чистосердечное признание (духовку заело) и публичное покаяние позволит очиститься. Нет! Буду ходить как есть, мальчишом плохишом (сигнон «мизерабль»), развязность в гаерских тонах, решено. Аглая, еще корвалолу! И ломтик лимона!) «...низким инстинктам не обустроившейся (Ну?! Матренин двор, а не страна!) на новой родине публики». (Простим «низкие инстинкты» за высокие помыслы.)

«Как же это так получается, что все женщины у Вас «идиотки и проститутки», а доблесть мужчины быть ироническим ходоком, наподобие Вас? Я внимательно перелистала подшивку Ваших статеек Записки бабника – не найдя уважительного полслова о женщине. Женщине-Матери, Женщине-Возлюбленной, Женщине – Хранительнице Семейного Очага. Вы, куражась, объясняете, как охмурить распутную и похотливую самку, помешанную на сексе...» (Прерываю цитату. Но не для того, чтобы возражать. Предамся воспоминаниям. В те баснословные времена, когда кафе «Сайгон» еще собирало золотые сливки с молодых, но многообещающих балбесов Ленинграда, некая девушка за столиком отшила ухажера. «Я не мудак, – завопил он во вдруг образовавшейся, и как некстати, огромной тишине. – Я не мудак! Я аспирант, у меня даже портфель есть!!!») «...в то время, как подавляющее большинство идиоток и проституток занято воспитанием хороших детей (иногда без мужа и друга, в одиночестве взвалив это бремя на плечи!) и заботой не об адюльтере, а об мужьях своих. Я бы на месте Тэны или Вицо или другой женской организации подала бы на Вас в суд за мужской шовинизм в печати! Здесь (в Израиле) не для того гласность, чтобы распускать грязный язык по адресу самой прекрасной половины человечества! Я выписала Ваши эпитеты и определения женщин из Ваших сочинений...» (Следует на полторы страницы машинописи выписок моих эпитетов и сочинений – я аж, признаюсь, зачитался, какой слог! Выписки не привожу по соображениям экономии пространства.) «Вы ради красного словца повторяете все пошлости и похабель мужской казармы, смакуете непристойность...» (Не знаю, как с мужской казармой, – женская это что – гауптвахта амазонок, – но лет эдак двадцать пять назад я месяц прожил за тонкой – набором вагонки – стенкой одного череповецкого женского общежития... Вот именно.) «...интимных отношений бездуховных и некультурных людей. Что Вы себе позволяете, г-н Генделев! Писали бы лучше свою политику с душком, как точно определил стиль ваших писаний мой зять, между прочим – порядочнейший человек, отличный семьянин»... (Письмо продолжается, но носит несколько тифозный характер. Поэтому перехожу к каденции, перед финалом.) (...) «А может быть, Вы – больной? Про Вас всякое рассказывают. Может быть – Вы растлитель? И умираете по малолеткам? И Вам не устроить свою жизнь с нормальной здоровой женщиной? Но даже если Вы не извращенец в прямом смысле этого термина, вы все равно растлитель. Духовный и нравственный! И Вам не место в прессе, а место среди отбросов, в психиатрической богеме порнографов. Я не буду подписываться, потому что Вы обязательно исказите и осмеете мое мнение и имя. А подпишусь я: Честная Женщина. Какой и являюсь, и этого не стыжусь».

На конверте штемпель отсутствует. Нашел в своем почтовом ящике.

И – второе письмо. «Михаил Самюэльевич! Извините, что я Вам написала, мы не знакомы. Да и не познакомимся никогда, Вы писатель и журналист, а я домохозяйка. Михаил Самюэльевич, Вам спасибо огромное за Ваши фельетоны с продолжениями. (...) Вы знаете, я читаю Ваши сочинения о женщинах, о любви и ревности, о мужьях и неверных прелестницах и то грущу, то смеюсь, но больше грущу. По вашей иронической правде получается, что все бабы – дуры, а все мужики – сволочи, но так это весело и с таким подковыром изложено (и самонасмешкой), что я думаю, что это и есть жизнь, если ее рассматривает без предрассудков Писатель. Сочувствующий нам, людям, – это так заметно! И еще очень заметно, что Вы, по всей видимости, – очень несчастливый человек, хотя и не унываете никогда. Вы, наверное, когда-нибудь, а может быть и не раз, сильно кого-нибудь любили, а может, и сейчас любите? Простите меня, что спрашиваю о личном. Но это очень видно по Вашим якобы совсем смешным сочинениям, несмотря на насмешку надо всем и всеми. Вам будет странно, но я совсем не похожа на героинь ваших сатир: я скучная и, как принято говорить, высокоморальная особа, у меня в жизни был и есть всего один Мужчина, это мой муж. Вы, конечно, совсем другой, хотя и клевещете на себя, но Вы – Поэт, и этим все сказано. Но все ж таки: почему Вы так несчастливы? Желаю Вам успехов и (...) надежды. По-моему, Вы стоите любви... Тамара».

Мда. Безусловно, я стою любви. Аглая, не надо корвалола. Чашечку кофе, пожалуйста. То есть как «кончился»? А корвалол? Тогда корвалол. Нет, работе моей над чужим словом это совершенно не мешает, наоборот, успокаивает – нервы гудят, как провода. Третью, для ровного счета, эпистолу.

Начало не подлежит цитированию, как вполне банальное, «мол, никогда не писала писем в газету, но...» и т. д. и т. п. В общем, «взялась за перо и хочу задать всего один вопрос, Миша: что Вам бабы сделали? Что Вы нас так не любите? Из контекста Ваших о-о-очень смешных фельетонов следует, что Вы были несколько раз женаты и все время счастливо, что Вы живете один, то есть с Аглаей (я почему-то думаю, что аглай много, не правда ль?), но я прочитала Ваши стихи (спасибо редакции, что напечатали подборку Вашей лирики, это многое разъяснило) и поэтому спрашиваю. Хотя вы, конечно же, можете не отвечать на этот щекотливый вопрос. Вы несправедливы к нам, женщинам, Миша Генделев, ох несправедливы! Вам, кажется, просто-напросто не везло! (...) Ляля Р. Хайфа».

На первое письмо, как вы сами понимаете («что я себе позволяю?» Действительно!), отвечать не след. Но я позволю, приватно, т.е. позволяю себе позволять: г-жа Честная Женщина. Знаете, тетка, я как вас, подпартейных полудам и беспартейных большевичек, ненавидел смолоду, так и сейчас видеть не могу. И привет зятю. А книга жалоб и предложений – это в ООН, вторая дверь направо, стучать и спросить Александра Исаича. Что же до главного вопроса – «мой милый, что тебе я сделала?» – вопроса деликатного, так что – отвечаю. (Аглая. Вот там, в углу, книжка, почитай. Моя? Тогда ладно. Возьми другую. Что, тоже моя? Вот незадача! Эта – не моя. Да, толстая. То есть как «какая это буква»?! «Почему после «це» твердый знак?!» В слове «молоховецъ?» Ладно-ладно, не реви. Иди посмотри на место, где был телевизор. А потом вместо обеда я тебе почитаю вслух. На ужин. Из «Общества Чистых Тарелок».)

Так, вот: я, видите ли, писатель. Сочинитель. Бытописатель быта своего персонажа. На самом-то деле все, кто меня хорошо знает, – обычно легко узнают: вон, говорят, в этой, как ее, «дайху рейсер – цусима», последней, естественно, модели, в сопровождении мотоциклов цугом – эскорта, взятого напрокат у секретаря местного СП, проезжает М. Генделев, на работу катит, работать писателем в Газету! Видите, ряху наел. Мы, вообще-то, легко можем его опознать: нога, рука, семь пальцев. Весь в орденах и нагрудных значках на темляк. Он отличный семьянин, автор множества детей и взрослых. У него особняк в Холоне с камином и памятником. Сортир в патио, где летний сад и зимний дворец. И ботик Петра, правый. Он, Генделев, ужасный сердцеед и мозготрах. Пренеприятнейшая личность, хотя и изменчив: то лик его ужасен, то руки особенно тонки колени обняв. Он – сеятель, разумник и Вечник какой-то! В жизни он «психиатрическая богема», но отходчив. Отходчив он до Зеленой Черты. Скромняга. Лесной брат, Сестра его Жизнь, у него в запасе Вечность. А это – Михаил Самюэльевич Генделев, этот шибздик – это его персонаж. Руками не трогать, током бьется. Да, он неоднократно испытывал на себе чувство любви, видите – контуженый. Нет, это слева – врожденное, благоприобретенное справа. Ниже. Еще ниже. Ой, не надо, щекотно!

Так, значица, я к чему веду: Михаил Самюэльевич Генделев размышляет о любви много и, полагаю, недурно, потому что его занимает сам по себе вопрос: а с чего это мы любим одних – пламенея и мучась – и совсем не любимы другими, хорошими и добрыми, а также наоборот. Он, этот персонаж маститого (-стого?) классика жанра, методом проб и ошибок докатился до самого дна: мужчина – и Честная Женщина, Сукин Сын и Лорелея, Адам и пром. матерь Хава – как же они это, а? Как они могли это себе позволить?!! И позволяли ведь?! (См. нагл, пособия: пупок, «Дафнис и Хлоя», «Дикая Орхидея», «Йоман Аглаи». А женщин, вопреки общепринятому превратному предрассудку, персонаж М. Генделева – Михаил Самюэльевич Г. – любит. Утром меньше. И посвятил им, как справедливо напомнила Ляля Р. из Хайфы, пару-другую лир. стихотворений и известную львиную долю не занятого трудом в газете рабочего времени. Своей, т.е. низкой душонки (не путать с подлинной духовностью) он ей еще не посвятил, но обязательно посвятит (если она у него есть). На сем мы с Генделевым заканчиваем свою перебранку с читательницами, а Ляле и особенно – Тамаре – мои искренние извинения, если что не так. Как нам всем хотелось бы. А все-таки эта анонимная Честная Женщина – изрядная бестия, прямо ягуар.

Аглая! Вынь пальцы из ушей. Дай корвалол.

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 7 июля. С. 18.

 

 

БОЛЬШОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

 

 

Ну вот, даже жаль закрывать рубрику «мемуары». Грубо говоря – кончился материал, «коах шель моах», как говорил мне один курд, хвастаясь новой крышей своего, балкона. Ах, не идти же в люди наблюдать жизнь, набираться новых острых ощущений, ах? В мои-то лета?

«А то что же? Стареете, что ли? Только не это! Ну, пожалуйста, не надо». Каково написала в одном «с искренним уважением и наилучшими пожеланиями» в письме одна симпатичнейшая «постоянная читательница»! Нет, отвечаю я твердо, – надо! Через нет, надо! Я стисну новые зубы. Надо достойно и оперативно постареть, а то сил никаких терпеть: дамы нашей все еще страны так прелестны, их становится ничуть, по-моему, не меньше с годами вокруг, я даже завел себе свойственную орлам дальнозоркость! Это меня – становится все меньше вокруг. И все больше внутри – это я! – он. Я репетирую посмертное воздержание от отвлекающих в последнем сне от сна эмоций, жаль себя, экий чертяка был.

Вспомнить уже нечего, все описал, все отлил в чеканные литеры; на каждой Аглае по мемориальной стиральной доске в рубчик, комплекса в себе невоспетого – днем с огнем; телефон звонит нечеловеческим голосом, все интересуются, когда уже наконец. Чтоб: со строгими лицами. А то друг другу потом не поверят, что были лично знакомы. С анатомией и моим душевным укладом.

Будут врать про меня много, вот что скажу. Доверять можно только А. Вернику, который напишет «Воспоминания», берегите его.

Надо стареть, надо!

Хотя бы из любопытства – этой извратухи мы еще не проходили.

А то давеча дважды спрашиваю Аглаю: «Ну как, мол?»

Дважды, представьте, спрашиваю, с разницей в каких-то два-три часа.

А ответа так и не дождался, поэзия-то, оказывается, и не ночевала, простыни не смяты, где-то болталась всю ночь.

Вернулась разрумянившаяся, говорит: в библиотеке была. Читала старых мастеров.

– Ну и как они поживают? – любопытствую. – Давно не видал, некогда зайти в ИЛК. А самим им уже не подняться до высот моей гарсоньерки, не хватает энергетики.

А скольких я уже пережил? Пару замглавных пары конкурирующих изданий пережил, запряженных зарею, они наконец работают по специальности. Оба, одного уже посадили.

Я пережил всю русскоязычную литературу Израиля и обещаю пережить палестинско-русское общество (комьюнити)! С их предисполкома, да проклянет Аллах тот день, когда я получу гостевую визу на следующую родину! Нет, положительно, не надо так переживать. Современников.

– Аглая! Аглая! Агла-я!!! Я в своем доме, а значит, я вправе еще орать?! Ну хоть немножко, не дуйся. Так вот, Аглая... Встань, когда с тобой взрослые разговаривают, не горбись. Так вот, Аглая! Мне надо с тобой поговорить, вынь палец изо рта. Указательный хоть, но вынь! Я тебе заповедаю мои заповедальные и памятные тебе места... Архив? Стыдно заводить архивы, над рукописями... Что я трясусь? Возрастное... Кто старая жадная образина? На себя посмотри в мои годы, я лично похохочу. Не нервируй меня, моя лебедушка, я хочу тебе кое-что заповедать, узелок на память... Зачем на выход с вещами? Кто «на выход с вещами»?! Это еще что за новости – «ищи себе новую дуру»? Это не по-хозяйски, так расточительно работать с персоналом. Кадры решают все. Сами. И всегда решали, так повелось, олд рашн традишн.

А вот что о возвышенном подумать пора, тут ты, Аглаюшка, права, права, моя газель, плавно садящаяся в закатные воды моей старости на бреющем, права!.. Ща я подумаю вам всем о возвышенном. Для этого мне нужен Дема, верный ученик. Дема, помоги мне встать. На ноги, одолжи денег. На новую драпировку моего саркофага. Старая дала слабину герметичности. Вот, помню, в юности, сижу, бывало, окруженный учениками! И ученицами. Нет, Дема, не бестолковыми, а очень даже начитанными, и не подсказывай старшим коллегам, я сам знаю это слово. Аглая, а ты его откуда знаешь? Оно иностранное?! Его ж Гумилев Л. привнес из Великой Степи, его Люди Длинной Воли употребляли с девушками короткой. Отглагольное существительное? Два «эл» в конце первой строки. Вторая буква – «е», по вертикали. Аглая, не отвлекайся, я дальнозорк, отойди от Демы... проказливая ты горлица.

Продолжаю назидательное повествование.

В юности, бывало, сижу окруженный адептками. Да, по горизонтали... Нет, у нее уже внуки, у верлибристки, младшенький очень удался, работает в аппарате ШАС аппаратчиком. Возьми калам, Дема, сядь в ногах, Дема, в позу писца. Не хихикай, Аглая. Писец, записывай!

Список необходимой на предмет нормального и хорошего взаимодействия полов худлитературы. По Генделеву. Это только так говорят: «по Генделеву», а на самом деле кто я? Я только скромный составитель списка.

Первое: «Так говорил Заратустра!» Мне?! Не преувеличивай, девушка, мои годы, я его совершенно не помню. Как говорил Заратустра? Ницше передает не дословно: «Идя на свиданку к женщине, возьми букет. Цветы следует выбирать с шипами, помясистее, хороши несвежие побеги каперса, алоэ, молодые побеги вербл. колючки». Первое пособие мы прошли.

Второй художественный источник. Освальд Шпенглер, «Закат Зап. Европы»: «Никто не ожидает от гусеницы, видя ее ежедневный рост, что она, возможно, будет расти еще несколько лет». Эти слова Шпенглера следует как следует приложить к любому мужчине, и тогда все немедленно встанет на свое место, картина мира примет законченную форму!

А что говорил Гете? (Дема, записывай), вот что говорил неистощимый на выдумку Гете (Goethe, Werke. Weimarer Ausgabe): «Очевидно, – говорил Гете, – в жизни дело идет о жизни, а не о каком-нибудь ее результате». Я думаю, что Гете предвосхитил «Отцы и дети» Ивана Сергеевича Тургенева, певца нашей русской природы (см. «Хорь и Калиныч»). А что говорил сам И. С? Своей Виардо? «Бедная ты француженка! Давай сядем рядышком и будем вспоминать о Куртавнеле». В чем явно сказывалось его предпочтение русских девушек всяким баядеркам-иностранкам, о чем я неоднократно писал.

Но мы не ограничимся жалкими Гете со Шпенглером, а возьмем быка за рога и продолжим список рекомендуемой бывшим бабником литературы моим любимым писателем любимого наглядного пособия «Пол и характер», Отто Вейнингера. Посмотрим, что пишет Вейнингер о наших полах и характерах. Посмотрели? Повторите пройденное и поймете, что он был не прав. О, у женщины таки есть душа! Может быть, ему (как, по досужим домыслам моих читательниц, и мне) не очень везло в жизни.

Последнее художественное произведение, которое я завещаю прочитать, – это сочинение Блеза Паскаля, где есть такая мудрая мысль обо мне: «Есть пороки в нас, которые держатся другими нашими пороками и которые пропадают, когда мы уничтожаем основные пороки, как спадают ветви, если подрубить ствол». Ай да Блез Паскаль, которого наш с вами граф Николаевич Толстой именовал Власом Паскалем. Как сказанул! И как аккуратно. И как аккуратно и своевременно наш с вами граф это вписал в книжку «Мысли мудрых людей на каждый день. Собраны гр. Л. Н. Толстым»!

Больше художественных произведений я порекомендовать не могу. Идущий вслед за мной будет сильнее меня и еще что-нибудь порекомендует.

А я не могу – дополнительные знания в нашем деле только обременяют мозг. Я завещаю! Всем встать. Хорошо. Сядьте. Я завещаю.

О, мой народ! (Аглая, выйди.) Если когда-нибудь еще ты родишь такого сына-богатыря, как я, обеспечь его рубрику сильным жизненным матерьялом, переживающим и мой краткий век и все мои следующие – не теряя актуальности – века.

Женщины и дети! Спасибо за все. Простите меня, если что.

Мужчины! Возьмите с меня пример! Мне ни черточки не жалко. У меня есть еще.

Не могу не завещать коллегам, чистыми руками все время берущимся за мою тему, – сапер ошибается только один раз (в отличие от минера, не путать). Отсюда следует:

Минеры!

Завещаю вам свою деликатность и щепетильность при раскрытии темы «Женщина» (и иногда – «Мужчина»). Потому что в обращении с этим матерьялом свобода приходит нагая, а уходит обутая. Потому что ничего лучше женщин (и девушек) я не свете не знал и совершенно не чувствую себя обделенным. Они – женщины тяжелой моей судьбы. Аглая, поклонись публике, деточка.

Я завещаю!

Деме – мои бурки.

Детям – фамилию. Например – мою.

Составу редакции – корректоров вам, друзья.

Читательницам и читателям – пишите!

Писателям – читайте: «Как выяснилось, не всем хорошим я обязан книгам, чего и вам желаю».

Квартиру – под музей! И штаб молодежных движений.

Холодильник, стиральную машину, телевизор и прочие предметы – внести!!!

Электронную секретаршу наградить нагрудным знаком отличницы с дубовыми листьями. Обеспечить ей неодинокую достойную дряхлость.

Теперь последнее. Что делать с моими крылатыми словами, мыслями, жалобами и предложениями. Пообщипав грубые орфографические ошибки наиболее бойкого махового пера, можно, конечно, опубликовать отдельным подарочным полутомом – юбилейным изданием за счет автора? С посвящениями? С раскрытием инициалов до полного неприличия? Или как? Завещаю себя обдумать!

Я, безусловно, отдаю себе отчет в том, как архимало сделано. Мною, например, совершенно обойдена тема «Литературная невинность и ее осложнения». Мало я коснулся прикосновений к прекрасному! Да что там! Целина непаханая, если вдуматься. Вам – «Словарь любви ко мне». Вон – «Минотавр как символ мужественности». Вон – «Отчего болеют самцы людей, или убить пересмешницу!» Но – время созидать рубрику и время ее бросать – время жить и время потихонечку прекращать свое занятие, время писать этот захватывающий материал по следам свежих событий.

Аглая, свету мне! Свету! А в крайнем случае – морошки. Прощай, читатель, я пошел писать «Общество чистых тарелок», а что еще, собственно, остается в моем возрасте, когда кончается животрепещущее?

 

 


Окна (Тель–Авив). 1994. 14 июля. С. 23.

 

 

Система Orphus