Михаил Генделев

НЕДУЭЛЕСПОСОБНОСТЬ

А. С. Пушкин

Приятель мой, здоровенный лоб с нежными стельными очами, любитель поискать на свою задницу небезопасных приключений и таки находящий эти приключения на пространстве от Газы до Боснии, как-то признался мне, что «социально трусоват». Он понимал под социальной трусостью (отличный термин!) отсутствие в себе того мужества, которое в благословенные «раньшие» времена именовалось гражданским. Т.е. мужества отстаивать чувство собственного достоинства, верней – собственное достоинство – не под пулями, наедине с урлой или при пожаре, но перед очами управдома, чиновника ведомства, босса, партайгеноссе, пахана, государя-императора и прочих разновидностей громовержцев. В этих последних случаях наблюдалась пропажа мужества. Начисто.

Признание, делающее безусловную честь нашему тридцатилетнему юноше, вызывающее мое глубокое уважение заявление.

Страх дело серьезное. Я сколько раз испытывал это ощущение необоримого страха, знаю, о чем говорю. Налитое державное хамство давит с такой, порой, ломотой, что испытываешь отчетливое желание уйти в обморок, отвалить в сторону, сдаться с потрохами, и... И: расплачиваешься за капитуляцию бессонницей, невралгией и кое-чем похуже.

Сколько их было – и цветаевских молодых генералов 12-го года, улыбающихся картечи и заискивающих низко перед конюхами при Третьем отделении, вдруг ставшие взаимодоносителями – декабристы (прочтем архивы). И комиссары в пыльных шлемах, крови не трепетавшие ни своей, ни чужой, храбрецы – где они в 37-м? И боевые седые майоры, кающиеся пред корнейчуками в штатском. И диссиденты а ля рюс, лагерники – жалко улыбающиеся иммиграционным чиновникам какой-нибудь немецкой земли площадью с серьезную лужу. И трусящие раввината рефьюзники со стажем. И болтающие чего ни попадя перед скучающими молодыми людьми с магнитофонной памятью – реальные антисоветчики, зубры. И стучащие на коллег местному (отнюдь не более, чем административному) начальству твердые мужики – вдруг, на пустом месте небольшой своей карьерки.

Гражданское мужество – говорите? Ну-ну.

На меня недавно накричала девочка в банке. Небольшая девочка двадцати неполных лет. За то, что я, бестолочь, неправильно заполнил форму. И неразборчиво. Отчего она чуть не совершила ошибку, а я молчал и трепетал, как бы ее недовольство мной не исчерпало мои – и так не идеальные – отношения с банковским начальством. Не идеальные лет уже двенадцать, столько лет я обогащаю этот банк за счет покрытия бесконечных минусов и погашения бесконечных, с большими унижениями выпрошенных ссуд... Я стоял и молчал. А потом у меня подскочило давление, но так мне и надо.

Пришел я в одно учреждение. За пустяковенькой справочкой. Не без удовольствия, чего уж там, пронаблюдал, что меня узнала секретарша. И убежала за перегородку к боссу.

– Генделев? – в полный голос сказал босс по-русски (наши!!!). – Ах, Генделев? Тогда пусть подождет...

Я, в состоянии холодного бешенства, прождал четверть часа. Потом, приволакивая ноги, вошел без спросу. Босс решал кроссворд, наводя справки в Энциклопедии Британика. Вестенский кроссворд.

– Ну? – сказал я. – Подсказать словцо из трех букв?

На самом же деле я этого не сказал, ограничившись «ну?» (очень нужна была справка).

– Тебе же сказали – жди, – с удовольствием выговорил босс (кроме него, никто на всем белом свете, от Тибра до Эфрона, не мог удовлетворить мою алчбу вожделенной справочки). – Жди, – сказал он. И добавил, уточняя: – Генделев. Савланут. Видишь, – он показал на кроссворд, – я занят.

Он наслаждался.

– Я тороплюсь, – прохрипел я покладисто.

– Мы все торопимся, – отомстил мне неизвестно за что земляк.

Я вышел в приемную. Секретарша старалась на меня не смотреть, внятно пунцовая. Прошло еще приблизительно четверть миллиона лет ледникового периода.

– Генделев? – не повышая голоса, сказал босс из-за перегородки. – Ты ведь писатель? Где ты там?

– Здесь, – ответил я по-армейски четко (очень нужна была справка).

– Слово из пяти букв, официальное лицо... первая буква пэ...

– Подлец, – сказал я небрежно.

– Не помещается, – деланно-оживленно сказала секретарша, стараясь на меня не смотреть.

– Чья там очередь? – сказал из своего вольерчика босс. – Иди сюда, пи-са-тель. Справку, от которой зависело благосостояние не моей семьи, я получил.

Бедные люди, скажете вы. Униженные и оскорбленные, скажете вы. Без вины виноватые, скажете вы. Свинцовые мерзости жизни, скажете вы, люди начитанные. «Надо быть выше этого», – скажу я, пожирая нормопрессан. «В номерах служить – подол заворотить», – скажу я – человек начитанный. «Сверчок, – скомандую я себе, – знай свой шесток!»

Цель оправдывает средство, произнесем мы хором, а моя мама добавила бы: «Сыненька, здоровье дороже». Дороже чего?

Высокочтимый А. С. Пушкин сочинил это в 1820 году. Из вышепроцитированного отрывка на сегодня актуальна только вторая строчка строфы. Причем – неоднократно. Потому что остро необходима справочка, можно лишиться ссуды, а – и это самое главное – к тому моменту, когда у нас, поздних детей эпохи зрелого социализма, причем тоже далеко не у всех, – формируется представление о чести как формообразующем, в свою очередь, элементе собственной, которая всегда под рукой, «личности, чести, жить без которой невозможно», – уже поздно! И прорех не заштопать, а пятен не отстирать. Так что на равных правах с прочими существуют и такие мнения, что – лучше без нее обойтись, что-то не по карману, да и поздно приобретать барские манеры: т.е. сначала было рано за ненадобностью и по малолетству, а теперь поздно по причине отсутствия бла-а-ародного прошлого.

Это я об отсутствии присутствия ностальгии по чувству собственного достоинства, не говоря уж о сословной чести.

Страшные пять лет (с 21 по 26 год) прожил Александр Сергеевич Пушкин, натаскивая себя в дуэлянтстве – над ним висела неотвратимая дуэль с Федором Толстым (Толстой-американец, отчаянная сволочь, интриган и холодный негодяй, профессиональный бретер; в течение одной недели ухлопал, будучи, кажется, конногвардейцем, – сразу двоих офицеров: генштабиста капитана Брунова и юного аристократа лейб-гвардейца Нарышкина. Толстой-американец – один из двух прототипов Долохова в «Войне и мире», второй – Дорохов, тоже знатный поединщик), распускающим грязный язык по поводу мозолившего ему глаза и вообще вызывающе независимого поэта. (Он, Толстой-американец, был автором слушка о порке А. С. в Третьем отделении.)

Пушкин своими бесчисленными вызовами и требованиями (вполне вздорными, как правило) сатисфакции тренировал себя, дабы не дрогнуть перед подлинным убийцей, методично охотящимся за ним.

Веселенькая жизнь, представим себе... Подумаешь, делов-то, кабы даже и выпороли... – по-отечески, бенкендорфно. Плюнуть да забыть... Сила солому ломит, стыд глаз не выест, все мы под Богом да Государем ходим. Тем паче мы – Поэт, надо быть выше этого! Выше чего?

Не выше же права получить пулю в живот от вполне миролюбивого белобрысого производителя-призера? Потом, на Черной речке.

На той Черной речке, вблизи которой я жил, прожил отрочество и юность, инфицированный словом «дуэль» и не понимая за детским обаянием факта – вооруженного удовлетворения, смысла: удовлетворения чего?

...Дефицит гражданского мужества, произнесем мы и не поверим сами себе. Во имя недорогого конформистского уюта? Или – во имя себя, персонально любимого?

Человечность – это что: преодоление инстинктов (Сартр), в том числе и инстинкта самосохранения, или – потакание инстинктивности, дабы не утратить человеческой естественности (неофрейдисты) и не патологизировать (невротировать) психическую сферу? Отсюда – с кого делать жизнь (хотя и – поздно)? С Пушкина или Пастернака, Чехова или Мисимы? И верно ли, что мертвый самурай лучше живой собаки-пакида или записного журналиста-надомника?

Здесь, пожалуй, кончается задавленный жанр стебной главки нашей Академии изящных манер и начинается выпад – в смысле выпадения – из калибра.

У меня начинает складываться впечатление, что наше общество – а я веду речь об израильском обществе и государстве – тоже несколько утрачивает представление о чести, и бесчестье. Вот, к примеру, – необремененное, я бы сказал, благородством высказывание нашего премьера по поводу ракетного обстрела галилейских поселений. «Именно поселениям Галилеи, а не Голанских высот принадлежит приоритет» (безопасности? – М. Г.). Что переводится на русский язык так: отдадим Голаны за то, что не будут обстреливать Галилею. Или, выводя незатейливую аналогию из отнюдь не притчевого текста: утремся, поскольку очень нужна справочка (ссуда, мировое общественное мнение, Нобелевская премия мира). Мило? Или совсем очаровательно: «Российский министр (имеется в виду А. Козырев, неделю назад навестивший нашу мирную и такую сговорчивую страну – М. Г.) заявил, что встречи с израильским руководством способствовали достижению взаимопонимания по вопросам о поставке российских ядерных реакторов (Ирану – М. Г.)».

Взаимопонимания? Меж тем, когда стал известен ответ – т.е. категорический отказ – В. Черномырдина застопорить миллиардную сделку – продажу российского реактора миролюбивому Ирану, поскольку международный контроль предотвратит, де, использование реактора для производства ядерного вооружения, – исключительно компетентный Уильям Пери, министр обороны (правда, не как Рабин нашей огромной страны, а всего-навсего министр обороны крохотных, почти пограничных Ирану – США), пожал плечами: «У меня нет никаких оснований, чтобы разделить с господином Черномырдиным эту уверенность»...

А вот Козырев – сообщил о взаимопонимании. И Шимон Перес, несмотря на – цитирую: «Мы являемся единственным государством мира, против которого обращена прямая и неприкрытая угроза физического уничтожения», не опроверг заявления своего российского коллеги. Скажите, у нас есть честь, честь народа и государства, или нам все-таки слишком нужна справочка?..

Меж тем ведь вопрос чести и вопрос жизни – вещи, не впрямую сопряженные функцией жизни от аргумента чести. Просто на людей, подлежащих битью, представление о дуэлеспособности не распространяется. Их можно и даже не возбраняется – бить... При молчаливом попустительстве света (в нашем случае – ООН) и мирового общественного мнения о нашем патологическом миролюбии. Вместо послесловия:

                               А. С. Пушкин