Михаил Генделев

АЛЕКСАНДР БАРАШ: «БЫЛА ИДЕЯ РУССКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ ИЗРАИЛЯ»

Идея «русскоязычной литературы Израиля», выдвинутая М. Генделевым и его соратниками, начала размываться уже в конце 1980-х гг., а в начале 1990-х два Александра – поэт А. Бараш и писатель А. Гольдштейн – выступили с новым видением «средиземноморской литературы». А. Бараш – о себе, Иерусалимском литературном клубе, «средиземноморской ноте» и А. Гольдштейне, а также несколько стихотворений А. Бараша. 

 

---

 

В Москве побывал поэт, прозаик и журналист Александр Бараш – куратор литературного клуба и создатель сайта «Остракон», лауреат премии Тель-Авивского фонда литературы и искусства (2002), сотрудник русского отдела радиостанции «Голос Израиля».

В России он презентовал новую книгу стихов «Итинерарий» и провел вечер, посвященный четвертьвековому юбилею самиздатского литературного альманаха «Эпсилон-салон», который издавал вместе с Николаем Байтовым в 1985-1989 годах и который имел собственную «фракцию» в легендарном клубе «Поэзия».

Алия Бараша началась ровно двадцать лет назад.

 

 

– Я приехал в Израиль летом 1989 года. В это время там был, наверное, расцвет русской литературы. В течение лет пятнадцати-двадцати до этого уже начала складываться некая основа из русских литераторов. Если говорить именно о поэзии, то, безусловно, помимо недавно ушедшего Михаила Генделева, надо назвать Анри Волохонского. Он жил в Тверии, на берегу озера Кинерет, но где-то в конце 80‑х, если я правильно помню, уехал в Германию, живет и работает в Тюбингене по своей специальности ихтиолога. Он оказал значительное воздействие на ситуацию, на приезжающих людей.

Очень давно там жил и был значимой фигурой умерший несколько лет назад Савелий Гринберг – человек достаточно известный, в свое время занимавшийся Маяковским, и замечательный поэт, причем в нескольких ипостасях. На мой вкус, он один из лучших палиндромистов, существовавших когда-либо, и мой любимый палиндром принадлежит именно ему: «Нет, не нам мир имманентен». Он был замечательным переводчиком ивритской поэзии, на мой взгляд, лучшим.

В конце 70‑х – начале 80‑х годов прибыла новая алия, и сформировалась весьма богатая ситуация. Был замечательный журнал «22», который входил в пятерку лучших эмигрантских журналов. Там внимание, правда, в большей степени уделялось социальным, политическим, идеологическим, культурологическим моментам, а не художественной литературе. И потом была та волна, к которой я хронологически принадлежу; я приехал на полгода-год раньше большей ее части. И возникла критическая масса литераторов и читателей, которые и создали, в общем, «золотой век» русской израильской литературы первой половины 90‑х годов.

Нами был организован Иерусалимский литературный клуб, Генделев был председателем, а я вел секцию поэзии. Туда же входили Михаил Вайскопф, Елена Толстая, ряд других людей. У нас каждую неделю были вечера, на которые собирались от 80 до 100 человек. Раз в месяц проходил большой вечер на несколько сот человек. Возникло какое-то количество периодических изданий, в том числе культурных приложений к обычным газетам на хорошем уровне, в первую очередь приложение «Окна» к газете «Вести», где долгие годы работал один из лучших, если не лучший наш писатель Александр Гольдштейн.

 

– В том, что объединяло вас в первой половине 90‑х годов, было что-то кроме чисто внешнего удачного стечения обстоятельств?

 

– Да, безусловно. Назвать это просто стечением обстоятельств, так же как и само существование Израиля, довольно трудно. Была идея русской литературы Израиля.

 

– Идея спорная…

 

– Идея спорная – манифест хороший. Как мы знаем, манифестирование значимо само по себе. Идея заключалась в том, что мы – израильские писатели, пишущие по-русски и в то же время являющиеся израильтянами. Так же, как можно быть индийским писателем и писать по-английски. Есть для этого некоторые предпосылки и в истории Израиля, который основан выходцами из Восточной Европы, и в неких ментальных вещах. Эта идея дала свои определенные результаты.

Но ко второй половине 90‑х годов произошло расподобление. И в частности, мы с Гольдштейном заявили новую идею – «средиземноморской ноты» или «вариант Кавафиса», который жил неподалеку. Это идея писателей, живущих в Средиземноморье, некоего интернационала писателей по всему кольцу Средиземноморского побережья, у которых очень много общего в том смысле, что они как бы соединяют ряд исторических, географических параллелей и перпендикуляров в разных направлениях. Включая Александрию, включая Палестину, причем во многих смыслах – не только в чисто иудейском, но и в смысле греческой культуры, – и саму Грецию, и Дамаск, и страны Северной Африки, естественно, богатейшую культуру Италии, Испании, Португалии. Для меня это образ поздней античности, с чрезвычайно широким диапазоном того, что было приемлемо (это, в частности, отработано в стихах Кавафиса), когда эллин, иудей, христианин – друзья, в теснейших отношениях, и в то же время существует разница культурных потенциалов. Чрезвычайно богатая ситуация, такой кристалл, играющий всеми гранями, и каждый из нас это реально ощущает в себе.

Во всяком случае, мы это воплощали в своих текстах: одна из моих книжек называлась «Средиземноморская нота»…

 

– Но это сообщество возникло реально?

 

– На уровне социализированном или каких-то институций – нет. На уровне манифеста это сыграло. Следующая идея, которую я заявил десять лет назад на семинаре в Тель-Авиве и которая к нынешнему моменту довольно любопытным образом, как мне кажется, развивается, – это международная русская литература.

 

– Идея носилась в воздухе…

 

– Ну конечно. Как говорилось у раннего Виктора Ерофеева, я ее «опредметил». Идея заключается в том, что русская литература как одна из основных литератур мира имеет возможность и некоторую реальность такого же существования, как литература испанская или французская. Становится уже практически неважно, где создается текст; более того, может быть, как раз интересен тот случай, когда он создается не внутри непосредственно языковой среды обитания… Конечно, главное – качество, но существуют замечательные источники обогащения возможностей литературы на русском языке, когда она создается в других местах. В частности, в Средиземноморье, в Америке, где угодно в другом месте, потому что жизнь другая, человек, живущий там, способен ощущать и транслировать вещи, которые по ряду обстоятельств могут быть неактуальны, или закрыты, или невозможны, скажем, в Москве.

Что конкретно я имею в виду? Предположим, в Средиземноморье это такая естественная гедонистичность жизни в очень странном сочетании с апокалиптичностью. Соединение этих двух элементов очень характерно для Израиля, для Палестины – здесь смерть является просто частью жизни, жизнь является частью смерти, все это смешано в культурном слое глубиной в десятки метров. Вот камень, вот черепок двух-трехтысячелетней давности – и одновременно солнце, фрукты, общая расслабленность, все это создает такую атмосферу, которая в другом месте, может, и не возникла бы. И мы можем это добавить в русскую литературу.

 

– То есть добавить русской литературе еще апокалиптичности…

 

– Определенного толка – безусловно. Может быть, более чистой, более дифферен- цированной, более отточенной. Апокалиптичности как естественного ощущения, как того, с чем ты просто живешь с рождения. И еще важная вещь, на которой я постоянно настаиваю: мне все-таки представляется, что жизнь здесь, в России, находится в огромной степени в состоянии как бы продленной, до конца не переваренной антиутопии, той, которая была здесь без малого сто лет. Здесь жизнь чрезвычайно жестока, чрезвычайно недифференцированна по всем направлениям. И что может дать русская литература, скажем, средиземноморская? Измерение человеческое, измерение человечности. Потому что главная проблема, мне кажется, это отсутствие месседжа. А какой может быть месседж, когда в буквальном смысле, просто в буквальном, у общества вынута душа? Вынуты человеческие чувства, человеческие отношения. Так вот русскоязычный человек, русский писатель, живущий в другом мире, – это некая возможность естественным образом вернуться к нормальным человеческим чувствам. И я это непосредственно пытаюсь осуществить.

Сейчас в русском литературном Израиле ситуация раздробленности. Закончился «золотой век» русской общины. Большинство приехавших абсорбировались. Не то что они совсем порвали с русской культурой, но бурного интереса к инновационной, серьезной литературе, так же как к серьезной музыке, нет. Существует ряд журналов, но бурного расцвета, когда все было интересно и все было важно, нет. Тиражи газет упали. Впрочем, это уже область масс-медиа, с литературой связанная лишь косвенно.

 

– В роли редактора службы новостей на радио ты чувствуешь себя естественно?

 

– Это удивительная вещь. Пока я жил здесь, в России, я сменил десять работ. У меня было ощущение, что я никогда не найду работу, с которой мог бы каким-то образом соотнестись. Я приехал в Израиль и примерно через полгода начал работать в том самом месте, в той самой комнате, где остаюсь до сих пор, уже почти двадцать лет. Трудно предположить, что мы как-то не совпадаем.

Я работал на очень многих «позициях». Долгое время был политическим обозревателем, вел актуальные двухчасовые блоки, делал обзоры печати. В последние годы – редактор новостей и выхожу с ними в эфир каждый час. На самом деле в этом есть большое удовольствие. Оно заключается в том, что, когда ты умеешь это делать, когда ты любишь это делать… это удовольствие, конечно, более высокого порядка, но чем-то близкое, скажем, к вождению машины. Вот у меня два компьютера: на одном идет лента новостей на иврите, английском и французском, другой – мой, на котором работаю. Я знаю алгоритмы, как это происходит, я с этим давно имею дело, вот это умение просто выщелкивать – четко, в нужный момент – минимальное расстояние между информацией и ее передачей... Какие-то самые простые вещи, но которые доставляют удовольствие. И потом, речь идет о нерве актуальной жизни во всем мире.

 

– Это не выматывает?

 

– Когда ты на смене, то выматывает. Я работаю четыре раза в неделю по семь часов. Скажем, три вечера и еще рассветная смена. Но дни-то свободны. Значит, я могу немножко заниматься и другими вещами.

 

– Как к тебе пришла идея сайта? Давно ли он создан и в чем смысл его названия?

 

– Это был один из первых русских литературных сайтов. Он вступил в строй весной 1998 года. Сайт называется «Остракон». Подзаголовок: «Русская литература в Израиле». Остракон – это глиняный черепок, на котором в античности писались тексты самого разного содержания. В частности, на таких черепках записана часть текстов, связанных с Кумранской общиной, голосование в Масаде также велось остраконами. Это основное подручное средство для высказываний. В основе сайта – русские тексты, издающиеся в Израиле, и, кроме того, круг авторов, близких к «Эпсилон-салону».

 

– Мне показалось, что подбор авторов достаточно субъективный.

 

– Задачи охватить весь спектр русских авторов в Израиле не было. Там заявлено другое – средиземноморская нота. Это групповой сайт. Он связан с салоном «Крыша», где мы собирались, с несколькими «бумажными» изданиями. В последнее время я не очень много им занимаюсь. Он скорее существует как архив, обновлений там нет. Как собрание остраконов…

 

– Расскажи, пожалуйста, об Александре Гольдштейне. Ты с ним дружил. Мы видим книги и судим по ним о человеке. Но люди периодически умирают, и за концепциями, за образами хочется увидеть самого человека.

 

– Момента знакомства я не помню, но чуть ли не с самого начала у нас были совместные начинания, то, что сейчас называется словом «проекты». Примерно году в 93–94‑м мы придумали «Литературные собрания в Иерусалиме». Не только и не столько чтение текстов, сколько обсуждение того, что происходит в современной русской литературе. Мы были как бы два зиц-председателя. Потом салон «Крыша»… Это, безусловно, был один из самых тонких и просвещенных людей, которых я встречал в своей жизни. Он блестящий писатель, это всем известно, отмечено и признано. Но существует другая его ипостась, которая не реализовалась: он был блестящий лектор. Он совершенно блестяще говорил. Не столько в приватной беседе – он был человек очень тихий, скромный, интеллигентный, очень умел слушать, не то что не давил на собеседника, а наоборот, от него любой собеседник ощущал как бы какую-то полную, мягкую и глубокую, с пониманием, поддержку. Это были, безусловно, его личные качества, а кроме того, возможно, и некое влияние среды: он происходил из Прибалтики, из Таллина, потом жил в Баку… Такая восточная мягкость, велеречивость, внимательность, одновременно и сосредоточенность и расслабленность – это было ему очень свойственно. Но когда он начинал говорить на литературные темы, многие знакомые культурные девушки испытывали просто эротический эффект. Притом что он был совершенно не мачо по своему типу. Человек среднего роста, с тонким лицом, с тихим голосом, совершенно не претендовавший на какой-то формальный, внешний захват. Он говорил очень глубоко, тонко, четко, все, что он говорил, было продумано, и его стиль литературный в достаточной степени близок к стилю его речи, публичного выступления. Я думаю, это было бы просто счастье для студентов.

 

– Он не читал лекций?

 

– Нет. Не нашлось ему места в университете. И, что еще важно, он (это видно и в его писаниях) был человеком чрезвычайно точным и чрезвычайно чувствительным. Он очень хорошо понимал людей, чувствовал их, очень хорошо реагировал...

 

– То есть он не был таким ученым и писателем, которому больше ни до чего нет дела?

 

– К быту у него было отношение классически-разночинское, российское: он жил поверх быта. В момент нашего наиболее тесного общения он снимал квартиру в центре Тель-Авива, недалеко от моря. Это была просто съемная квартира: как обычно, какие-то диванчики, комод 30‑х или 50‑х годов, вроде тех, что до сих пор на подмосковных дачах доживают, естественно, очень много книг. Но работал он за каким-то маленьким, чуть ли не кухонным столом в темной кухне. Ему это было неважно. Он был человеком, чрезвычайно нацеленным на свое дело, на литературу, на тексты, и его жизнь была в большой степени лишь средством для его текстов. Он несколько лет перед смертью болел, ему делали очень тяжелые операции, и он рассказал, что, когда ему давали сильнодействующие лекарства от этих страшных болей, внутри него шел сплошной текст. Бред шел текстом. А в момент клинической смерти, когда был этот классический коридор со светом… он увидел конкретную фигуру, которая его там встречала. Фигура была литературной, но не только…

 

– Ты интригуешь…

 

– Это была Ольга Михайловна Фрейденберг. Когда будет опубликован ее дневник, это станет чрезвычайно значимым событием для русской литературы.

 

– Он частично опубликован.

 

– Частично! Но важен весь этот компендиум целиком. Чрезвычайно важен!

 

Беседу вел Михаил Не-Коган

 

 

---

 

Стихотворения Александра Бараша

 

 

 

В долине реки Сорек

 

 

 

 

 

 

---