Михаил Генделев

Давид Дектор

ЛИВАНСКАЯ ВОЙНА

 

Ливанская война, превратившая М. Генделева в израильского поэта, началась в 1982 г. как кратковременная операция против окопавшихся в Ливане палестинских группировок и вскоре переросла в затяжной конфликт на территории южного и горного Ливана. О первом этапе этой войны – в прозе ее участника, фотографа и писателя Д. Дектора, чьи фотопортреты М. Генделева можно видеть на нашем сайте. Д. Дектор родился в Москве в 1961 г., в Израиле с 1975 г. Его проза публиковалась в израильской русскоязычной периодике и российской антологии «Очень короткие тексты».

 

---

 

…где-то за полгода до событий. Готовилась большая операция, вроде «Литани», – так это доводилось до нашего уровня. Отрабатывали вертолетный десант, еще варианты. Гоняли танки на платформах через Бику на север, потом давали отбой: «Правительство не разрешило». Маета, а главное – домой не отпускали. Потом были на Раме, собрали всех голани у старой Кунейтры, ждали приказа; приказа не вышло, будто бы из-за погоды, действительно, дожди все затопили, мы там чуть ли не плавали.

Когда началось, я как раз приехал домой, два месяца не был (с начальством залупался). Сидели с ребятами, пришел наш сосед Шмаин, нашел меня глазами и сказал со значением: «Родина зовет».

Границу пересекли на нагмашах-бронетранспортерах. Полгода готовились – надоело, а в итоге на нашем транспортере правого пулемета не хватило, куда-то мы его сдали не вовремя. Взамен поставили «маг» на ножках из десантного комплекта. Вышло ничего, только он от тряски норовил за борт съехать.

Ехали по горным дорогам. Вместе с нами шли танки, зрелище от колонны было подходящее, впереди танк-сапер, форсировать, разминировать и прочая. Про саперов говорили, что опасней некуда, так у нас в пехоте утешались.

Воевать, в общем, хотелось, хотя Гуэта вздыхал, что его точно убьют. Какой-то шухер впереди происходил, тогда все стреляли, выдумывая себе врага по вкусу. Бонес (который потом с утренней пробежки сбежал домой) говорил, очень довольный, что подбил зенитный пулемет из рарната – такой хуевой гранаты, надеваемой на ствол.

В темноте проезжали через деревню, тут по нам дали. Я увидел удивительной красоты зеленую звезду, которая по медленной дуге (так показалось) летела в танк перед нами. «Бум!» – колонна застряла, началась пальба куда попало.

Все следующие деревни велено было проезжать огнем – стрелять всюду, где мог спрятаться враг, по окнам, щелям и заборам. Что мы и делали.

Где опасней – сидеть внутри или высовываться из люка, я решил в пользу люка: нагмаш – говно алюминиевое, РПГ из него насмешку делает, а из люка, глядишь, взрывом и выкинет по-хорошему.

В очередной такой вымершей деревне всячески упражнялся из пулемета, покуда не проехали мимо дома с висящим бельем, и так это белье на меня подействовало, что я передал пулемет кому-то из желающих, лег на дно нагмаша и до окончания пальбы не высовывался.

Тогда же, наверное, или еще до этого вдруг увидели на обочине деревенской улицы целое семейство с детьми, они стояли и махали всем проезжающим машинам, с которых велась стрельба. Надо сказать, что никто их не задел ни с испугу, ни от неожиданности, ни просто злой очередью. Каково это – перестоять бронетанковую колонну, не стану гадать.

Собственно, в южном Ливане мы бывали довольно много и до этого, но теперь все сместилось. Абу-Фор, замок на скале, превращенный в форпост (тут запнулся – кого? ФАТХа – ООП – террористов? Как же их тогда называли? Палестинцев, во! Палестинских террористов), который не могла разбомбить наша авиация, остался позади. Тир, он же Цор, который раньше разглядывали в стереотрубу, – тоже, мы без остановок спешили к Сидону. Водители и офицеры, кажется, вообще не спали первые двое суток. На все дела генштаб и правительство положили две недели и сильно торопились.

Помню другие деревни – где нас встречали народным гуляньем, забрасывали рисом и поили из красивых стеклянных сосудов. Нам нравилось, вообще доверчивость начала войны только удивляет. Скажем, мне случалось добираться до части в районе Бейрута на местных попутных машинах.

Палестинцы удара не держали, да и не могли. Кто-то из них храбро погибал, но большинство бежало или сдавалось в плен. Говорили, что половина пленных вообще «бангладеш» какой-то, типа наемники. Слова «Таиланд» тогда еще не было, а то бы решили, что тайландцы. Наши ребята развлекались разговорами – как поступать с пленными, то есть как их мучить поужаснее. Я по простоте дергался и встревал, но напрасно, никакой особой злобности мои голани не проявили. Другое дело – «хокрей швуим», части первичного допроса. При мне одного пленного с завязанными глазами посадили на солнцепеке, и улыбающийся хорек наступал ему на пальцы. Я, мудак, подумал, что нужно же узнать военную тайну, и наших меньше погибнет… Прости-господи, какая в пизду военная тайна, прости, что не дал ему в морду.

Еще надо понять всеобщую неразбериху, когда все в форме и с оружием, прорва всяких милиций, и половина из них у нас в союзниках.

Был тогда журнальчик «Круг» с редактором Морделем, который писал: чего, мол, только на нашу армию не навешивают – и пленных будто пытаем, и кассетные бомбы неконвенциональные используем, и газы! Ну, пленных я видал, по этим кассетным бомбам, «мицрарим», мы как по грязи катались (на них, кстати, наши же и подрывались), неужто ж и газами травили?

Боялись ли? Ответ будет слишком метафизический, ну вроде – ночью проснулся и тоска. Смерти боишься. Все стали сплошь фаталистами, иначе никак, а потом: «Ли зе ло икрэ» – такая музычка. Подъезжали к Сидону, у обочины почерневший распухший труп «террориста», по подсумкам видать – своих компаньерос мы другими снабжали. И глядя на этот труп, я подумал, что так валяться не буду.

А Сидон – город под нами, бомбят его со всех сторон, дым идет, конечно. По нам тоже – катюши и минометы. Мы приседаем. Двойка «мигов» на нас спикировала, так мы и не поняли, что не наши. (Про то, как наши «фантомы» разбомбили свою же бронеколонну, потом узнали.) Какую-то высотку с понтом очищали, врагом благополучно оставленную. Рукопашная всякая – это в кино, или обе стороны сильно чего-то перепутали. Серьезно дрались сирийцы, и потери у них были большие.

От Сидона по приморскому шоссе на Бейрут. Жизнь вокруг продолжается, машины едут, а может, не едут. Может, была пара-тройка дней, когда население выжидало. Доехали до Дамура, потом Кфар-Силь, это уже почти Бейрут. Район вилл, там сирийские Т-62. Наши танки бьют по их танкам и наоборот. У Гиди Гова была тогда песенка «Не очень приятно видеть наш закрытый детский сад», ну вот – не очень приятно видеть наш подбитый танк. А в ихний Бонес за калашниковым полез. «Ну как, – спрашиваем, – ничего – горелые трупы двигать?»

– Не, – говорит, – ничего, я так представил, будто это в кино.

Ночью нас обстреляли, подошли в упор не знаю кто, тоже наша беспечность начала войны.

Первые дни мы голодали, сухой паек, что было съедобного, сразу раскурочили, всего снабжения – боеприпасы. Ребята ходили на промысел по брошенным домам, по магазинам, возвращались со жрачкой и не только. Ротный произнес, что от него требовалось, мол, мародерства не потерпит, но запретить брать еду не мог, и пошло-поехало. В нашем нагмаше оказался магнитофон, я к сержанту – как же так? Тот поскучнел и предложил: «А не уйти ли тебе в другой нагмаш?»

Потом уже пошли посылки, вся страна взапуски слала нам носки, домашние пироги и сигареты «Тайм», которые тут за говно держали, так были завалены здешним «Кентом» и «Мальборо», все с тех же рейдов. Пирогами мы тяжело обожрались, зато магазин «Стемацки» прислал однажды «Пентхауз».

Я тоже ходил по пустым домам – интересно, как люди живут. А мыться приспособились на разбомбленном заводе легких напитков, это когда воду по домам отключили. Берешь ящик минеральной воды и где нибудь в уголке, чтобы враг не заметил мыльного и голого, из бутылок ополаскиваешься.

Раз пошли со Шлемой-снайпером на их снайперов охотиться. Нашли дом подходящий, легли у окна, он в бинокль дома напротив прочесывает, я с пулеметом как прикрытие. Потом к другому окну переходим, чтоб не примелькаться. Так и вернулись – ни мы их, ни они нас. А вообще он говорил, шестнадцать, что ли, человек убил. Я потом его вспоминал – ничего ему на гражданке? Не жмет? Кто у нас войной командовал, Арик Шарон – военный министр и Рафуль – начгенштаба? К ним вопросов нету?

Сам я так: расстрелял арсенал боеприпасов, прицельно никого убить не удалось, спасибо. Я ховеш был – санитар.

Ночью рота пошла новый район занимать, это когда первое прекращение огня объявили, значит, напоследок еще чего захватить. Идем двумя растянутыми цепями вдоль железной дороги, фонтан света – взрыв. Легли, и слышно, как раненые тихонько причитают: «Ой, нога, ой, нога». Подумал, что на минное поле вышли. Идти туда к раненым не то что не хочется, а так – тормоз в голове и повсюду. Встал, пошел по рельсам (это я интеллигентно подумал, что на рельсе-то не рванет). Там уже суетятся, наложили резиновые бинты – артерии перекрыть, от них потом благим матом орут, перевязали и обратно, пока хуже не вышло. А были это кассетные бомбы, которыми мы с воздуха город посыпали, только они не все взрываются. Вот такой маленький треугольник Дорон ногой и наподдал в темноте, его счастье, а если б наступил – вообще пизда.

Первый отпуск – голова кружилась, поверить не мог. Отпустили всего на сутки туда-обратно, затрюханный автобус повез нас, счастливых, у Сидона дорога перекрыта и южнее – на мосту через Литани. Пропустили все-таки, едем. Границу переехали, дальше тремпами. Ночью уже добрался до подружки, в дверь стучать из-за родителей не решился, кидал ей камешки снизу в окно. Она высовывается и говорит: «Давид?»

Днем мы больше груши околачивали, сами себя охраняли. Дети вокруг крутились, консервы выпрашивали: ты ему кукурузу суешь, а он головой мотает, «ляхм», говорит. Ну, хлеба дашь, опять не хочет. А «ляхм» по-арабски «мясо».

Двое таких мальчишек на велосипедах привезли девочку, я поглядел, а у нее нарыв в пол-ступни. Пошел к доктору нашему, он от меня отмахнулся как от больного. Сам я вскрывать такое не буду, перевязал, парнишке (брату ее?) антибиотик дал, все объяснил. Посадили на велосипед, чтоб довез, только он ее сразу в пыль вывернул – она, говорит, сидеть не умеет, и уехал.

Ладно, взял ее на руки и понес, куда она показывает. Девочка оказалась тяжелая, забрели в какие-то кварталы, толпа нас обступила. Вроде цыган, палестинцы или кто, не знаю. Все галдят, я говорю, что в больницу надо, а они рады – давай, вези в больницу, конечно.

– Машины нету.

– А ты самолетом! – показывают.

Я, дурак сюрреалистический с автоматом за спиной, тормознул союзного фалангиста, чтоб тот девочку отвез, ну он вмертвую отказался, соврал чего-то и уехал. А кабы взял – для чего? Выебал – съел бы за углом?

Фалангисты – печаль наша и позор. Скажи, кто твой союзник… Про Сабру и Шатиллу душа писать не хочет. Ну, Шарик, ну блядь пузатая!

Запах Ливана – сладкая гарь, жара и трупы. Торчали с двумя транспортерами на перекрестке рядом с огромным колесом обозрения, кто был – помнит. Артобстрел по нам случался раза три в день. Отсиживались в нагмашах, да и не попадали они, и в очередной раз я по лени и уж не знаю зачем, замешкался, а мои братки живо люк захлопнули, и остался я один. Лежишь под разрывами, к гусенице прижался: «Господи, Твоя власть, Господи, Твоя власть».

Случались и диковинные истории. Так, один наш попал в плен к палестинцам, они его с собой таскали, обращались хорошо, но честно предупредили, что если попадут в окружение, то убьют. Попали в окружение, но убить не успели – дело неожиданное, и этот парень поехал и выцарапал из лагеря пленных одного своего кунака, который его защищал, получил на руки, они обнялись, и наш солдатик ему сказал: «Ты мне как отец».

А еще было – какой-то десантник женился в предместье Бейрута. Они там долго стояли, вот он и женился на христианской девчоночке. Во, небось, ребята завидовали. Потом, правда, семья на него надавила, и пришлось развестись.

Подислоцировались на бейрутском аэродроме, где горелые «боинги», как дохлые драконы, валялись – ребра торчат (шпангоуты какие-нибудь) и крылья искореженные. Там воду не отключали, и желающие ходили в подвальные этажи помыться, правда, жутко было без электричества, иди знай – чего там в этих лабиринтах.

Выехали ночью на транспортерах, я встал на пулемете, заснул, а растолкали меня уже на аэродроме – отменили операцию.

Потом началась позиционная война, когда Арафат со своей командой засел в западном Бейруте, и что выкурить его оттуда будет непросто, даже наше командование понимало.

Из домов нас повыгоняли в целях безопасности в песчаные укрепления – питы, хотя не всегда помогало: у нахляим (тоже пехота) пятерых вон украли за просто так, подошли с автоматами и увели, ну мы гуляли!

Сидели в Эль-Узае, где носу высунуть не могли, так по нам пристрелялись, комаров кормили, потом в Бурдж-Бараджне, гнилое место. Прямо напротив укрепления валялись трупы, их постепенно собаки объедали, но все равно воняло.

Еще Аль-Хамра, куда я попал из дома. Там без меня Дагану снайпер каску пробил, он кувыркнулся и говорит: «Зови ховеша, меня убили». И как их прямо средь бела дня атаковали – на насыпь лезли, нет, кажется, это наши лезли. Злое место, какая-то сирийская батарея сильно по нам била, и снаряды внутри вала ложились, а это не дело, конечно.

Сидел, дежурил на транспортере в командирском люке – началось. Я заерзал, а вниз не могу, санитарская амуниция не пролезает. Тут в метре столб песка – снаряд в насыпь ударил, я, как мыло, внутри оказался, даже странно. Одному парню маленький осколок под глазом попал и торчит. Надо отправлять, мне такое нельзя пользовать. А отправлять, так их еще по дороге разбомбят. Потянул – вышел осколок.

Ночью сны снились, будто дерусь костылями с женщиной – фигурой в маске, и как на нас опыты ставят: мы в каком-то зале дышим синим газом, и будет ужасное, надышимся и превратимся… Тут разбудили – страшно застрочил пулеметчик, что-то ему показалось в темноте.

К артобстрелам мы привыкли, что больше грохота, а тут попало соседней роте, подождали, пока стали раненых выносить, и дали еще залп, уже пристрелявшись как следует. Четырнадцать убитых, и тогда явилась наша авиация, до этого не разрешали – шли какие-то переговоры с сирийцами. В закатном небе два сверкающих треугольничка отбомбились над западным Бейрутом, над этой умелой батареей.

Тут перерыв. Надоело, вернее, понял безнадежность этого дела: описывать случай за случаем, что такое война. Разве сказать, что не жалею, что был там? Ну еще бы. А вот в Рамбаме навещал нашего лейтенанта, которого мы же и подстрелили, там с ним лежал милуимник с оторванной ногой: он на минное поле полез бабу какую-то выносить, она врюхалась, да еще с дочкой. Этот милуимник мне и говорит: «Но ты ведь так же бы поступил, правда?»

Дальше были события – с палестинцами договорились: они оставляют, а мы не входим, те напоследок сутками напролет боеприпасы в воздух тратили, по-местному это «фантазия» называлось. Башира президентом назначили, вроде марионеточного правительства, а нас на Голаны перекинули, в божий вид прийти и заодно потренироваться, все ж таки мы солдаты.

Только мы недолго тренировались, тут как раз Башира убили, нас скоренько запихали в грузовые самолеты, и мы, не евши, уже штурмовали западный Бейрут. Палестинцы ушли, а какие-то мурабитун остались, и не успели оглянуться, как у нас уже потери, включая магада, и вообще мы ни тпру по этим улицам. Решили ждать ночи. Я нашел матрас и ходил с ним, вся наша еда, спальники и бронежилеты остались на Раме с транспортерами. Консервы у танкистов просили, но много ли у них было, хоть и боевые товарищи.

Над матрасом посмеялись, а как спать перед атакой ложиться, так всем завидно, но я одного только Руби пустил, а там и атаку отменили, обычное дело. Ночью мурабитун куда-то рассосались, и мы вошли в мегаполис.

Помню, сидим в мокрой подворотне, вышел мужик в джалябие с кофе на подносе. Вот как это понимать? Он же враг-мусульманин, кабы боялся, сидел бы себе дома и дверь не отпирал. А что отравить нас могут, такая хуйня нам в голову не приходила, я сам этот кофе пил с удовольствием.

Ладно, а если так: мурабитун метут очередями вдоль улицы, посередине наш танк стоит – «меркава», по нему лупят из чего-то тяжелого, но он пока держится.

Мы перебегаем из дома в дом, все разрушено, вся эта улица – развалины, тут и без нас гражданская война восемь лет. Меркава бьет снарядами в высотное здание, откуда по нам стреляют. Авиации нам в поддержку нет, опять, небось, велено, чтоб «аккуратненько», договор-то мы нарушили. На другой стороне нашего магада ранили или убили, можно перебежать улицу, но там и так пятьдесят человек суетятся. Остаюсь сидеть как есть, самый бессмысленный бой, в котором участвую. Все – сворачивают, говорят, ночью попробуем.

Город удивил нас роскошью. В приморских районах продолжалась красивая жизнь, или после нагмашей так казалось, но таких машин я в социалистическом Израиле не видел. Население нами интересовалось не очень, и все эти боевые рейды, бегом по бульвару с полной выкладкой посреди равнодушных обитателей, смотрелись обидно – будто мы дурака валяем.

Ну, ЦАХАЛ мстил как умел: какие-то нехорошие кварталы объезжали с мегафонами, жителям объявляли час сроку покинуть дома, а потом сносили все к чертовой матери. Кажется, танками, но, может, и подрывники помогали, я помню, что высокие дома рушили. Насчет арестов и прочего не знаю, на это свои люди были, а у нас больше трофейными штыками в цель кидались, хорошую дверь за пару часов искрошить можно было.

Еще до Бейрута, кажется, шестнадцать с половиной лет все-таки прошло, в общем, ходили мы по ночам на вражескую территорию, там кусты росли и пустыри такие, шли пару часов тихо-тихо, ложились в маарав, засаду то есть, и ждали. Первый раз ничего не было, но тихий свист в пяти шагах слышали, как они рядом пересвистывались, они там тоже очень осторожные были. Потом без меня сходили и каких-то двух мехаблим в упор расстреляли. А потом решили послать нас на ночь, день и еще ночь, там вроде палестинцы и сирийские командос были. Мы готовились, отрабатывали, что к чему, и ночью вышли, человек двадцать. Впереди начроты с ночным видением, остальные зигзагом россыпью. Иногда ложимся, мем-пей посмотрит, подымет – дальше пойдем. Идем как по Луне, уже привыкать стали, вдруг впереди во тьме – автоматная очередь, и еще. Мы попáдали и тоже огонь открыли. Секунд десять дикого грохота, смолкло. И тут крик, страшный, невыносимый крик. Люди так не кричат. Господи, это кто-то их недобитый. Нельзя, чтобы человек так кричал, нужно его добить. И следующая мысль – страшнее: это же наш кто-то кричит! Кляйн, второй ховеш, метнулся туда, я бегу. Это Даон, офицер наш, он впереди был. Я его ощупываю, и рука сзади в ногу проваливается, нога ниже жопы вся распластана, а он меня за руки хватает: «Шенбрунн, что это?» Я не отвечаю, жгут на артерию и еще один, кровь, все в крови скользит, и запах крови. А Даон плачет: «Это Цион меня из пулемета.. Шенбрунн, скажи, что там?» Повязки наложили, а стали инфузию вводить, ротный торопит – быстрее, быстрее, уходить надо, и кричит: «Граната!» Это он гранату кинул, грохнула граната, все. Даона на носилки и бегом, откуда пришли. А он всю дорогу орал: «Морфий, дайте мне морфий!» А морфий колоть мы побоялись: много крови потерял, может не очнуться. Добежали до нашей линии, там все на ушах, врач и прочие, все в касках, как на войне, что ж они, суки, навстречу не вышли! Бедный Даон, первым делом врач ему морфий вкатил, и на вертолет.

В общем, обосрались мы с этим делом, кроме подбитого начвзвода, никаких чудес. На следующий день нам сказали – разведка выяснила, что три сирийских командос там убиты. Я тогда не очень поверил, решил, что это у нас боевой дух поднимают. Но вот Шмиль – радист, он тоже говорил, что слышал, как по-арабски говорили, когда мем-пей огонь открыл. Может, тем и живы, что первые стрелять начали. А с Даоном, думаю, так было: мы же все наугад палили, вот ему впереди и досталось. Я, когда в больнице у него был, рассказал лечащему врачу и попросил рентген поглядеть, потому что за Даоном были Цион, Шлема и я, у них большой калибр, а мой – 5.56. А у Даона пуля в ноге сидит, можно узнать. Врач послушал и послал меня вниз, где снимки хранятся. Искали-искали, говорят – потерялся, так и не узнал до сих пор.

Я не говорил, Ливан – красивая страна. Ну юг, который за нашим севером, на Израиль похож, на Галиль, допустим, холмы и реки, а Бака – Бикат Леванон, все иначе. Мы там после Бейрута оказались, погода уже к осени, прямо Европа какая-то. Тополиные аллеи, горы видать, и воздух… Орлы там летали. А вообще тихий фронт был, сирийцы против нас стояли, танковые бои уже отгремели, вот где потери были, у Султан-Яакуба. Мы опять в пите сидим, прямо посреди дынного поля. С рассветом открываем огонь – для острастки, потом вылазка, обход укрепления, не прицепили ли нам за ночь какую дуру. Ползем, дыньки рвем. Пахли они чудесно. Мне вообще уже на дембель, а нужные профессии моего призыва не отпускают, а я – санитар, куда, блядь, нужнее. Ну, меня уже особо не дергали, и на том спасибо. Пошли раз ночью в маарав, и тут сраму случилось, чего за всю службу не было. Короче, пальнул я ненароком. Такое дело, что вообще надо маарав сворачивать – спеклись, но мы на ходу были, и велели продолжать.

Долго ли коротко ли, а зовет меня новый мем-пей – прошлый самгадом стал. Сажает в джип, и едем сначала в часть, а оттуда в штаб дивизии, это выходит уже в Израиле, освобождают меня.

Июнь-июль-август-сентябрь-октябрь, прощай, Ливан. Прости, пожалуйста.

 

Иерусалим, 1999 г.

 

---

 

 

---