Михаил Генделев

Леонид Кацис

МИХАИЛ ГЕНДЕЛЕВ VS. ИОСИФ БРОДСКИЙ

Проблема, поставленная в заголовке этой статьи, может быть воспринята двояко. С одной стороны, тем, кто не знает Генделева, что «Михаил Генделев ѵs. Иосиф Бродский», что «Иосиф Бродский ѵs. Михаил Генделев» вообще не имеет значения. Ведь Бродский с определенного постмандельштамовско-пастернаковского периода – это наше все. Для тех же, кто знает Генделева – тоже, как кажется, нет проблемы: ну не любил он своего державного современника и компатриота – и все.

Нам же представляется, что проблема есть. И это проблема так сказать, позднего Генделева, а особенно его позднего осмысления творчества Осипа Мандельштама, которое наиболее ярко выразилась в стихах «К арабской речи».

Нетрудно видеть, что подобное переосмысление стихов «К немецкой речи», которые были написаны Мандельштамом очевидным образом в момент, предшествующий тотальному уничтожению евреев Гитлером, в условиях анти-израильской истерии 2000-х гг. выглядит столь же очевидным предупреждением и пророчеством поэта.

Еще одна деталь связана с тем, что Генделев с группой своих более молодых коллег принадлежал к т.н. русско-израильской литературе. А эта точка зрения с неизбежностью ставит задачу переосмысления позиции евреев по отношению к чужой речи, у которой они так хотели учиться «достоинству и чести». И если трехсотлетняя попытка подобного «учения» в европейском культурно-языковом контексте благополучно закончилось Холокостом и образованием Израиля, то ничего подобного в русско-израильско-арабско-мусульманском окружении явно не просматривается.

На этом фоне стоит вспомнить и то, что Генделев, в отличие от Бродского, совершил свое «Великое путешествие» (1993) (так назывался его прекращенный писанием роман, хотя первая книга доступна читателям) в родной «Ленинград-Петербург», в то время как Бродский только собирался придти «на Васильевский остров ... умирать». На это уже после смерти Бродского в Америке, Генделев написал: «На Vasl'evskу Island приезжать уже не надо».

Сам же Генделев, как известно, последние годы жизни жил на два дома: Россия и Израиль. Поэтому есть смысл проследить, как два поэта реагировали на одну и ту же проблему – отношение к исламскому Востоку, абстрактное для Бродского, и предельно конкретное для служившего в израильской армии военврача Генделева.

Но до того, как попытаться выделить именно «восточную» тематику поэзии Бродского для сопоставления ее с аналогичной у Генделева, мы коснемся одного специфического вопроса. Соотношения состава книг Генделева по отношению к текстам Бродского. Вот, например, две «колыбельные» – «Трескового мыса» Бродского и «... с видом на небеса» (1997) Генделева из книги со специфическим названием «В садах Аллаха». В «Колыбельной» Бродского читаем, посвященной А.Б. и очевидным образом связанной с расставанием с любимой, читаем вещь вообще невозможную у Генделева – нечто абстрактное о бомбардировщике:

Понятно, что в любовной «Колыбельной» Генделева никаких бомбардировщиков нет. Ведь посвящена она не расставанию с любимой, оставленной на другом океанском берегу другой империи, а «расставанию» с нерожденным любимой сыном «с моим похожим и весь в меня». Однако начинаются «Сады Аллаха» (помимо вступления, о котором ниже) с поэмы «Церемониальный марш», где читаем:

Понятно, что здесь и самолет летит не абстрактно, пусть и не бомбардировщик, но дело кончается взрывом, и странная строчка «мы не слышим рыбы мы будто спим» «не с того конца» отсылает к «Мастерице виноватых взоров»:

отсылая к мандельштамовской цитате в самом начале книги в «Садах Аллаха»:

только это не «Франция» Мандельштама:

а «Город Имени Неба», т.е. Иерусалим, что, понятно, и не океанская восточная окраина Империи, как у Бродского. Более того, в «Колыбельной трескового мыса» отзывается, похоже, то же самое стихотворение Мандельштама «Мастерица виноватых взоров», когда читаем:

А чуть ниже в главке IX вновь мелькает Мандельштам:

Однако у Бродского, тем более значительно более раннего, чем стихи Генделева, далеко не всегда переживается столь уж почтительно. Так, в «Новом Жюль Верне» находим:
 

Впрочем, в этих стихах некоего кита не волновало и имя «Боря», отсылая к автору «Живаго».

Вернемся, однако, к «Тресковому мысу». Буквально сразу за рассмотренными нами строками неожиданно возникает и интересующая нас «восточная» образность, явно неприемлемая для Генделева именно вследствие своей фольклорности, орнаментальности и абстрактности (не сказать, банальности):

Любовная сцена с недостижимой женщиной у Бродского:

явно должна быть сопоставлена с генделевской колыбельной:

Даже на образность Бродского, включая эротическую, Генделев дает свой ответ. Бродский, кстати, прямо просящий свою недоступную возлюбленную «Сохрани эту речь», пишет:

а Генделев отвечает своей «звездой в кулачке» на выползающего из песка краба у Бродского. Однако наиболее раздражающим Генделева восточным образом «Колыбельной» был, похоже, такой:

Генделев не менял империю на империю, он приехал в маленький восточный Израиль Шахом, изменявшим и изменяющим гарему за гаремом. Кое-что в этих сменах-изменах касалось и молодого ленинградского Бродского, но это не совсем наша тема... Таким образом, нетрудно видеть, что поэтические взаимоотношения между двумя поэтами были ближе, чем может показаться. Хотя был здесь еще один совсем не лирический вопрос, который четко разделял двух поэтов. Это был вопрос еврейский. Ведь трудно себе представить, что поэт Империи, каким хотел быть Бродский, причем, кажется, не имеет значения, какой Империи, будь то СССР или США, позиционировал бы себя как поэта еврейского. В свою очередь, сама позиция русско-израильского поэта исключала имперскость, и как бы само собой включала в поэтический универсум еврейство. Но израильская действительность добавила сюда и абсолютно реальный военный аспект проблемы, которого, например, русско-еврейская поэзия не знала, а уж не самый здоровый Бродский в качестве воина Империи смотрелся бы как-то странно. И именно здесь находится линия водораздела между Бродским, который называл себя «евреем, русским поэтом и американским эссеистом» и Генделевым.

Нет особого смысла продолжать подробные сопоставления стихов двух поэтов столь же подробно, как мы это сделали с двумя «Колыбельными». К тому же, и хронологически эти стихи будут находиться в самых разных эпохах и этапах жизни того и другого. Поэтому сейчас мы поступим иначе: мы проследим за развитием «восточной» образности Бродского, его упоминаний ислама, Палестины, войны в Афганистане и т.д., а затем рассмотрим некоторые важные стихи Генделева, где, в числе прочего, мы встретим и цитаты из Бродского и едва ли не прямые его упоминания.

Вот, например, «Шорох акации» Бродского, который начинается довольно странным упоминанием субботы, хотя вполне помещалось в размер и воскресенье, да тут еще и упоминание «войск»:

Лев Лосев в комментарии к «Библиотеке поэта»¹ отмечает, что здесь имеется в виду советский «Магомет» – Ленин, а изображения кремлевских башен на банкнотах можно принять за горные пики. Мы, разумеется, не претендуем на такую глубину анализа, но стихотворение все-таки о Нью-Йорке, и купюры там не советские. Что же касается пика Магомета, то с тем же успехом можно увидеть очередного «магомета» на долларе вместе с пирамидой, напоминающей египетскую, а отсюда – и шелестящее «ду-ю-спик» над русским ухом в Америке. Однако, если не вдаваться в подобные дискуссии, то уже в следующем стихотворении этого же цикла «Шведская музыка» встречается такой образ:

В любом случае, настойчивое использование подобной образности заслуживает специального анализа, выходящего за стандартный образ России как восточной деспотии. К тому же, очень скоро Бродский более чем четко сформулировал свою позицию, и, разумеется, позиция эта целиком и полностью связана с классикой русской имперской традиции. В замечательной «Пятой годовщине» лермонтовско-байроновская цитата прямо подразумевается:

В поэме со значимым для Генделева названием «Стихи о зимней кампании 1980 года» эпиграф из Лермонтова проставлен открыто:

Стихи о зимней кампании 1980-го года

Понятно, что для поэта воевавшего и как врач много чего видевшего, такого рода стихи явно неприемлемы, независимо от их поэтических качеств. При этом, заметим, что лермонтовско- байроновская образность олеографического Востока у Бродского связана не только с русской поэтической традицией, но и с заведомо англоманской поэтической ориентации Бродского в целом. Поэтому неудивительно, что такое место занимает в нашем разговоре пронизанное Байроном стихотворение Мандельштама «Мастерица виноватых взоров», отразившееся у обоих поэтов. Но и у Генделева можно найти следы русского байронизма типа пушкинского:

А вот у Генделева в «Охоте на единорога» из упомянутых «Лемуров»:

Это едва ли не зародыш будущих «Садов Аллаха».

А рассуждения о «долине Чучмекистана» в принципе неприемлемы для поэтики Генделева, где места подобному юмору нет вовсе:

Не говоря уже о таких «накрученных» образах:

И, наконец, едва ли не суммарное стихотворение «К переговорам в Кабуле», которое мы приведем целиком:

Эти стихи вышли в свет уже после смерти Бродского.

III.

Теперь обратимся к стихам Генделева вновь из «Садов Аллаха». Однако напомним, что процитированные выше стихи Бродского 1974-1980 гг. писались, когда Генделев писал свой «Въезд в Иерусалим», т. е. тогда, когда он еще не стал тем поэтом, который мог вполне уверенно соперничать с Бродским, декларируя это открыто. Как верно писала М. Каганская, Генделев начался с «Послания лемурам» (так у автора статьи – Прим. ред.), которое, как известно, открывает его заведомо «неполное» даже на тот момент «собрание сочинений». Да и поэтический военный опыт не мог придти к Генделеву раньше Ливанской войны. Это тот самый случай, когда поэзия оплачена жизнью.

Хотя, начать нам придется как раз с «Послания к лемурам», когда «настоящий» Генделев еще только пытался проглянуть сквозь питерского поэта-семидесятника и новообретенного оле, который с учетом опыта русско-еврейской поэзии 1920-х гг., захваченного им из Ленинграда, осваивал Землю предков с ее концентрированной библейско-сионистской мифологией.

Так вот в близких к заключительным строфам этой поэмы можно было прочесть строки, поразительно напоминающие Бродского:

Нетрудно узнать здесь:

Однако продолжение строф, в которых мы услышали с большей или меньшей вероятностью Бродского, похоже, подтверждают наше пока недоказуемое предположение о знакомстве Генделева со стихотворением Бродского . Вот Генделев:

Еще у нас –
В государстве Израиль
на арамейском
Языке Иврит –
«удача» – «гад».
Жаль – черная птичка жмуриться не велит, у нас, говорит –
да,
фигуры равновелики, но
на свой, на особый лад.

доподлинно я ли
главою поник,
и тень отброшена
мной –
двойник-то мой за моею спиной
перемигнулся с луной,
и ни к чему – в ночи полнолунья
что я плету ему –

что в ночи полнолунья – светло –
я плету –
и не горбунья тень моя,
но горбун и карл,
а черная птичка моя
– ласточка –
на свету
требует:
«карр!»,
И еще раз – кар.

......................

Мне черная птичка очей не пьет, а жмуриться не велит,
монетку ей кинешь:
нечет – чет
выпадает – черт!

Теперь остается вспомнить Бродского, знаменитую «Эклогу IV зимнюю», главку VIII –

Разумеется, «ласточка» Генделева – не «ворона» Бродского. Но когда после «жизнь оказалась длинной» или «жизнь моя затянулась» в «Эклоге» того же 1980 г., опубликованной в том же «Континенте» в устраивающем нас 1980 г., ласточка вдруг говорит «карр», то связь текстов двух поэтов кажется абсолютно реальной. А на этом фоне «трансформация» «жизнь моя затянулась» Бродского во «Все-таки жизнь длинна» Генделева с последующим выходом на поверхность пусть и неизвестной (м.б. и так) израильскому поэту, дали нам сегодня тот кластер, который мы здесь описываем.

Здесь можно было бы перейти к анализу стихов Михаила Генделева «К арабской речи», но делать этого мы не будем, т.к. существует и блестящий текст Майи Каганской^З, и нам приходилось обсуждать все затронутые здесь темы в обширной прижизненной рецензии на книгу Михаила Генделева «Любовь война и смерть в воспоминаниях современника»⁴. Причем Майя Каганская анализировала это сочинение в рамках книги «Легкая музыка», а мы уже в рамках трилогии, частью которой и стала эта книга⁵. Но это уже трансформация ленинградского, русско-еврейского и т. п. поэтических споров двух поэтов в ситуацию русско-израильской литературы, которая достигла своей вершины в стихах «К арабской речи» у Генделева уже через 8 лет после смерти Бродского. И это значимо, ведь Генделев был младше Бродского как раз на 8 лет.

Теперь необходимо для завершения сюжета нашей работы обратиться к завершению многодесятилетнего диалога Генделева с Бродским (было бы интересно узнать когда-нибудь об обратной реакции) в стихотворении «Без названия». Пройдем все это сочинение от начала и до конца:

Здесь к «Без названия» добавляется Генделевым уже и отсутствие посвящения, когда читатель должен догадаться – в кого мечтает вглядеться и кого узнать «до глаукомы» стремиться поэт. Разумеется, в сюжете нашей работы сомнений нет. Но есть сюжет и у Генделева, который цитируемое нами стихотворение поместил в контекст посланий к евреям, которые находятся в книге «Легкая музыка» до интересующего нас стихотворения, а «К арабской речи» – после него. Собственно это и определяет место и роль стихов о Бродском в судьбе и воспоминаниях Генделева.

знаковое упоминание «Тристии» Мандельштама в сочетании с именем Беллы (Ахмадулиной) задает и итальянский призвук слова «Веllа» в имени поэтессы. И здесь же задается будущая тема «К арабской речи» (от рабских слове до арапских небес), где пушкинский «арап» задает уже ближневосточное (африканское небо) небо. Недаром последняя часть трехкнижия будет называться «Памяти Пушкина».

вот и прозвучало знаковое слово «нобель», однако «кинический час» задает будущую тему «клинического часа», который был для Бродского за много лет до этого, когда «нобелиат» «дважды был распорот» уже к 40 годам, и к чему готовился сам Генделев в очередной раз во время писания книги и этого стихотворения.

Здесь «перднуть» вполне соответствует тематике соответствующих произведений Сорокина. Что встроено в советское песенное обращение к «товарищу сердце», товарищу, который изменил обоим поэтам в итоге почти «на полдороге», несмотря на заговор из знакомого произведения:

Поэтому следующий вопрос к сердцу звучит сегодня, да звучал при жизни Генделева далеко не риторически:

Эти образы мотивированы уже просто советской песней, но и трансформацией знаменитой фразы Ленина о «Матери» Горького – «Очень своевгхеменная книга», – в советском анекдоте, где тот же вождь произносил эту же фразу, вырывая листок из книги и заходя в сортир.

Как нетрудно видеть, здесь перечислены и «Валгалла» Мандельштама и Пригов, которому посвятил свой некролог Генделев же, и Кушнер с Ахмадуллиной, которые так или иначе близки Бродскому, но не близки Генделеву, но ведь это те самые поэты, которые остались, в отличие от Бродского и Генделева на родине, и умерли в России.

Здесь уже ничего не поделаешь, в «мультур» «нобелиат» попал навсегда. Но Генделев бесстрашно и агрессивно продолжает, задевая как раз неизбежные и хрестоматийные строки:

Приходить, как мы говорили в самом начале этой статьи, действительно, уже не надо никому. Ведь «Vasil'evsky Island» Бродского и Генделева был в Ленинграде, а не в Петербурге^б. Недаром Генделев, посылая «плитку шоколада» передавал «Привет из Лениграда».

В этих строках можно углядеть и пастернаковское о Сталине:

что вполне выражает отношение Генделева в «генералиссимусу» русской поэзии. Впрочем, поэма о Мандельштаме, Пастернаке и герое стихотворения Пастернака  о реальном Генералиссимусе «Дальняя дача зимой» входит в ту же самую книгу «Из русской поэзии» (2006), так что мотивика всей большой книги Генделева здесь только сохраняется и развивается⁷:

Здесь Генделев, похоже, был не в курсе или, наоборот, в курсе того, что реально Бродский не крестился, но продолжатель он, разумеется, линии Пастернака, а не генделевского любимца Мандельштама. Здесь, отчасти, происходит отъем у Бродского «его» Мандельштама, оставляя его с одним Пастернаком. Да и замечательная игра со словами «выкрест», т. е христианин, и «пурим-Аид» – замечательно задает линию «иудео-эллинизм»- «христианство», разделяя одновременно мир Генделева от мира Бродского.

Понятно, что никакой личной переписки между двумя такими поэтами не было и быть не может. А в журналах после смерти Бродского и при жизни Генделева выходило более чем достаточно. И в это время сам Генделев вполне спокойно мог встретиться со своим «со- фугистом» на страницах одних и тех же журналов.

Однако завершающий Р. S. к стихотворению «Без названия» требует некоторых специфических комментариев. Когда-то в статье о последней книге Генделева я написал, что Михаил Самюэльевич написал нечто о своем знакомце-Бродском, Генделев сказал: «Я с ним знаком никогда не был». А был там некий личный конфликт, следы которого можно угадать в старой эпиграмме еще ленинградских времен, которую Генделев встроил в свою позднюю эпистолу Бродскому. Именно об этой любовной истории и напоминает своему адресату Генделев, однако он же несколько неожиданно вдруг сменил интонацию, написав, что он «не аккуратно написал» то, что написал⁸.

У Генделева теперь не спросишь, но создается ощущение, что в 2004 году «хлюст в пальто кротком» намекнул на знакомую интонацию «Юбилейного» Маяковского:

Теперь остается просто прочесть заключительные строки «Без названия» Михаила Генделева и на этом закончить, поблагодарив жизнь за встречу и беседу с Иосифом Бродским о Мандельштаме в Лондоне в 1991 году и за 20-летнюю дружбу с поэтом, который называл себя Мишенькой.

Так встали «почти что рядом» на «Бе» и на «Ге» два поэта, которые жили, не дружа друг с другом ни минуты. Один, живший в Иерусалиме и Москве с краткими наездами на Васильевский остров, успевший повоевать с «чучмекистаном» и обратившийся «К арабской речи»; а другой, так и не рискнувший приехать на свой «На Ѵasil'evsky Island», так и не собравшийся приехать в Иерусалим⁹, объясняя свое нежелание обидой от отказа израильской армии принять поэта в свои ряды во время войны Судного Дня. Но, «так жили поэты», как написал еще один знаменитый петербуржец.