Михаил Генделев

Александр Уланов

ВЕТКА ДЫМА В РУКЕ

О стихах Михаила Генделева


Михаил Генделев. Неполное собрание сочинений. - М.: Время, 2003

Сад
ахнул смертельно потом взлетел
над верандой над
дабы дальше
сам
с неба
в адское место воздернутый
с тем
подмигни мне брат Господи
в Судный День
громом родины дома как до войны
с синей молнией в стеклах волной от стен
магнием бузины

Трудно читать. Взгляд спотыкается на разломах строк, безуспешно пытаясь найти границы предложений. Вслух легче не будет – рифмы есть, но и они раздроблены. Ощущение крика, но сдавленного, постоянно прерываемого, превращающегося в шепот. Но с чего это должно быть легко? И не все летящее – легкое. В частности, сад, поднятый на воздух разорвавшимся там снарядом. Генделев пишет по-русски, родился, «где вверх стоит вода нева / оправив руки в кружева», но как поэт сформировался в Израиле. Где взрыв – повседневная реальность. Где мир – это война. Война неизбежная, от которой зависит само существование, и вроде бы даже пока выигрываемая, но так же неизбежно грязная и бесчеловечная. В которой и победа – это мертвые. Всякая война – поражение, «славную мы проиграли войну / и неизвестно кому». Дым, всюду дым, «холодный дым еще живой воды».

Война как образ существования. «Я был женат на тебе война / я тебе / покупал белье». Метафорика связана с войной: «соколы выстрелили дуплет / рассвета за полчаса». Роза, цикламен, одуванчик – позывные подразделений или кодовые названия оружия. Металл солдата, от которого – мороз по коже.

Когда
свинцовые до колен
то бишь
от каски и до культи
внуки с лысых сошли Голан
свой клин поведя пасти
по склону стертых высот
многоглазых потомков нас
клин с хоботами наискосок
к месту слова «дамаск».

И – усталость и грусть силы, солдаты, что уселись на молу, «и в жабры дым пустой толкали / прибой нес легкую золу / и черным был осален камень». И это не ведет ни к чему, клочки от убитых собирают в пластиковые мешки, а уцелевшие продолжают по-прежнему. «Софка как не давала Севе так и теперь увы / и на весь этот караул гля / в восемьдесят во втором году / я так и не понял земля земля что и имелось в виду». Все это видел военный врач Генделев, как другой врач – Годфрид Бенн.

Но человеческое существование вообще более чем нестабильно. И не имеет ли страшный опыт Генделева очень широкого применения? Также и потому, что это – опыт ответственности: «решил убивать я решил как любовь это делать сам». Человек, лично противостоящий тому, что на свою ответственность считает злом, имеет право сказать, что зло есть именно зло, а не отсутствие добра:

а тьма – это тьма а не где-то
заблудший огонь
повтори:
не свет
не отсутствие света
и не ожиданье зари.

Но всякое личное решение отделяет человека, делает его чужим. И вернувшегося после этого решения, после его тяжелого опыта не узнают. Одиссей чужой и воде – «пришла вода помыть ему ноги/ омыть его ноги как Эвриклея / но / не узнала шрама». Дом – эхо и гниль. «И ступени / сгнили на чердаки / но в подвалы сгнили еще скорей». Память – только звук, «еще стучат по коридорам каблуки / всех / милых всех моих». Вспоминать некому – «помяни меня ладно сестра собака / краем лая / и довольно / на рыбный ветр зимний».

Но из этого пространства одиночества опыта может вывести только такая речь – заговаривающаяся, непрямая, осторожно приближающаяся и уклоняющаяся, чтобы не обжечь. «а это сама понимай прости/ напросвет письма и челом к огню / вынести не / произнести / за что отдельно себе вменю / на пасхальных полях / понимай / письма / на пустых полях / понимаю / сам / сейчас / к осенним припав глазам / из / нутри и на краю ума». Рядом со смертью – а когда она не рядом? – «сейчас и еще немножечко о любви пожалуйста и еще / и еще чтоб в черном воздухе у плеча и почти не касаясь щек / мотыльком ресниц Господи мотыльком».

Бог, впрочем, тут ни при чем – только риторическая фигура.

Господь наш не смотрит на землю
не
интересно Ему
как
корчится медленно зелень
в бесцветном на солнце дыму
и танки неторопливо
спускаются в тяге тупой…

Отвечает за мир человек. Слишком дешевы упования на высшую помощь и высшее убежище. Бог – «предвечный/ сержант израиля», «в Нем / мы и живем / на манер аскарид». Если жизнь после смерти и есть, она не слишком отличается от этой, даром и там ничего даваться не будет. «Умру поеду поживать / где тетка все еще жива». И ни мир, ни Бог человеку ничего не обещали. «никто нам не сулил блаженной легкой смерти / ну а про жизнь вообще наврали». Человек с человеком встречаются в пустоте, но – все же встречаются.

опираться там
не
на что

да
и телу
ли

и
любили меня за то
и правильно делали.

А если человек старается быть честным и его любят к тому же, он имеет полное право улыбнуться. Что Генделев часто и делает.

как бы ни было
прескверно
не такое видели
шел бы ты мой ангел смерти
во телохранители.

Есть у него медовая крапива, которая вовсе не жжет.

Одинокое героическое (почему бы не вспомнить и это слово?) ведет к наследованию балладе.

Лемуры, бороды задрав,
лемуры, охмелев,
луну, зашедшую с утра,
в воловий тянут хлев.

Мир Мертвого моря, темноты, «откуда летят облака бесшумно давить холмы». Баллада постоянного прерывания и исчезновения. Человека нет. «нет / у меня другой тебя / и / этой / тоже нет» – есть только «смерть / какая есть». Собственное существование – под очень большим вопросом. «но себя очевидец не обнаружил / и по словам его / из сада / (если смотреть снаружи) / в доме / не было никого». Это – не ускользание за сотней масок, а честность, только честность, отказ вставать в какую-либо позу и придавать себе значение. Испанский философ и поэт Мигель де Унамуно говорил, что человек, ни разу не усомнившийся в собственном существовании, ужасен. (Впрочем, многие идеи «упорного действия» Унамуно, особенно из «О трагическом чувстве жизни», могут встретиться с аналогичными у Генделева.) Но сомнение – не оправдание, действовать все равно приходится, сомневаясь и действуя одновременно, ломая речь оговорками, но – говоря, потому что только эти перебивы и придают речи смысл, держат ее в пустоте общих мест.

Книга не окончена, а оборвана. «До этих строк досочинял свой роман и прочие стихи и поэмы автор 11 января 1998 года и потерял к ним всяческий интерес». Но она издана. Уход Генделева – не смерть и не разочарование, а, скорее, констатация других возможностей жизни, помимо стихов, что поэт – к счастью, не только поэт. Участие и действие возможны и в молчании.

Сейчас много говорят о «новой искренности». Вот она, настоящая, не прячущаяся в примитив, понимающая, что реальная искренность ведет к одиночеству, и готовая это одиночество вынести. Вот энергия, о нехватке которой сейчас тоже слишком много говорят, – сознающая свою силу и сознающая свою бесконечную усталость от этой силы. Вот война, не поглощающая своим значением человека, как это происходит слишком часто в русской литературе. Вот пафос – который, оказывается, возможен, если оправдан рефлексией и личной ответственностью.

Генделев сейчас живет в Москве – и остается на ночных маневрах под Бейт Джубрин. Его опыт нужен, слишком нужен, но едва ли будет востребован, потому что он дает не те ответы, к которым привыкли, и не собирается что-то упрощать.

Мой
мотылек
он
в своей манере
не
верует в факт огня
здесь
никто не настаивает на вере
в факт бессмертья меня
впрочем
не
существованье
смерти моей и моей любви
как закон Архимеда сидящему в ванне
венозной крови