Михаил Генделев

Виктор Кривулин

ВОЙНА БЕЗ ПОБЕДИТЕЛЕЙ И ПОБЕЖДЕННЫХ

О поэзии Михаила Генделева

Бытующее мнение, будто потеря родной языковой среды губительна для поэта, ныне опровергается все более и более, по мере того как мы знакомимся с поэзией русского Зарубежья, чья география способна смертельно поразить воображение советского читателя экзотическим разнообразием ландшафтов, названий и человеческих судеб. На пестрой карте запредельной «русскоязычной» словесности (да простят мне заединщики отнюдь не ругательное, а скорее даже уважительное употребление этого слова) русскоязычная литература Израиля занимает примерно такое же особое, странное место, как история еврейского народа среди историй народов современной Европы. Поэт, который пишет на русском языке, живя в Израиле и ощущая себя гражданином этой юной, еще окончательно не оформившейся (даже в своих границах) страны, как правило, не осознает себя эмигрантом – в отличие от собрата по цеху и соотечественника по языку, заброшенного волей случая в Париж, Нью-Йорк или Сан-Франциско. Израильский поэт, пишущий по-русски, в отличие от «западноевропейского или американского русского» не потерял с отъездом, а, напротив, как бы приобрел свою «родину по крови» и в то же время не утратил прежней своей «родины по языку». Он обидится, если вы назовете его эмигрантом (он – возвращенец на собственную «историческую почву»), но он будет возражать вам с не меньшей обидой, если вы упрекнете его в отрыве от российской языковой почвы. Его положение в культуре погранично, и он сам видит себя «пограничником родного языка», который словно бы очутился в некоем «лингвистическом дозоре», выдвинутом впереди основных сил заставы. В этом смысле он сохраняет самосознание военнообязанного гражданина «русской языковой империи», и именно это имперское сознание сообщает ему право на романтическое восприятие той новой реальности, с которой он сталкивается, приняв гражданство страны, ведущей непрекращающуюся войну за существование.

Врач-гигиенист по профессии, боксер-перворазрядник легчайшего веса по внешности, поэт по стилю поведения и отношению к жизни, Михаил Генделев первую свою попытку «прорваться в литературу» и занять достойное место на петербургском поэтическом Олимпе предпринял в начале 70-х годов, в пору энергического цветения так называемой «второй», или неофициальной ленинградской культуры, которая ныне становится объектом интенсивного и зачастую бестолкового внимания. Нельзя сказать, что эта первая попытка была удачной, хотя на его тогдашние стихи даже писали гитарную музыку и в конце концов фигура Генделева сделалась «своей», привычной в том достаточно эзотерическом и невероятном литературном пейзаже, который сложился благодаря творческой активности целой плеяды новых петербургских поэтов (Е. Шварц, К. Кузьминского, О. Охапкина, С. Стратановского, Б. Куприянова, В. Ширали, П. Чейгина, Е. Игнатовой), в то время писавших безо всяких видов на полиграфическое воспроизведение текстов. Ощущая себя частью этого нового поэтического сообщества (которое впоследствии распалось под ударами сначала застойных, а затем и перестроечных социальных процессов), Генделев все же оставался более учеником (несомненно одаренным), нежели мастером.

Мастером его сделал новый языковой и экзистенциальный опыт. Опыт столкновения с реальными смертями, потерями, страхами, – которые (при всей напряженности подпольной жизни в толстиково-романовском Питере) оставались для нас, мирных петербуржан, понятиями более поэтическими, нежели реальными. Ученичество у Гумилева и Мандельштама, сознательная и заведомо искусственная экзотизация поэтического языка, поиски новых форм с постоянной оглядкой на вожделенный «серебряный век» – все эти сугубо литературные факторы приобрели совершенно иной смысл, будучи перенесены на вулканическую кремнистую почву Палестины. То, что казалось экзотикой, в духе абиссинских стихов Гумилева, стало едва ли не обыденным. Восточный колорит перестал быть чисто литературным приемом. Реальная смерть подошла вплотную, заставив поэта пересмотреть усвоенный еще в Петербурге опыт отрешенно-метафизического взгляда на Жизнь. Изменился графический рисунок строф, как бы отражая новый визуальный опыт, новую интонацию – следы влияний на сознание поэта и графики ивритского алфавита, и звуков чуждородного языка – гортанных и горько-сладостных. Родился новый поэт, место прописки которого и Иерусалим, и русская поэзия. Пусть судит читатель, насколько комфортабельно жить с такой пропиской.