Михаил Генделев

Владимир Фромер

ПОЭТ ЧЕТВЕРТОГО ИЗМЕРЕНИЯ

(Михаил Генделев. Послания к лемурам. Иерусалим, «Лексикон», 1981)

Поэту не повезло. Первая книга Михаила Генделева «Въезд в Иерусалим», вышедшая в 1979 году, была издана безобразно, с грубейшими опечатками, ошибками, пропущенными фразами и даже страницами. Конечно, и такие кровоточащие, с вывихнутыми суставами, искалеченные стихи остаются стихами. А у поэта осталось чувство обиды и удивления – как такое могло произойти. У меня хранится подаренный автором экземпляр с такой надписью: «Автор уведомляет читателя, что снимает с себя обвинения в безграмотности и не несет ответственности за синтаксическую (неразб.) лажу – поцелуи адресовать издателю. P. S. Книга крадена из типографии и вообще – брак».

Зато вторая книга поэта «Послания к лемурам» издана безупречно. Вторая книга Генделева составлена из стихотворений, поэмы и стихотворных посланий. Ее можно уподобить саду, где все: и деревья, и цветы, и трава, и воздух – единое органическое целое, и их нельзя оторвать друг от друга, не нарушив целостности восприятия.

Михаил Генделев – поэт четвертого измерения. Предметом его поэтического исследования является движение времени и бытие во времени, как важнейшая особенность жизни. Любая попытка остановить мгновение, удержать его в образе средствами скульптуры или живописи, разделить временную категорию на настоящее, прошедшее и будущее приводит к искажению сущности и смысла вечного течения жизни во времени. Поэзии эта задача по силам. Конкретное материальное существование поэзии во времени реализуется Генделевым в ритме стиха, подчиняясь которому, архитектоника при всей ее сложности приобретает прозрачную легкость. Интонационная динамика, ритм дыхания позволяют поэту передать в стихотворении то, что живет, переливается, сияет в слове и за пределами слова, становится связью времен:

Мрак на тусклые угли наступит,
дурак хромой
чертыхнется,
чтоб оступиться опять.
Долго еще Иерусалим будет раскачиваться над тьмой
на каменных неизносимых цепях.

На историческую перспективу наплывает современный быт с житейскими оборотами речи, сливается с ней:

Итак,
мы сидим вкруг стола.
Нам еще далеко до утра.
Помаленьку в кости идет игра.

И сразу – взрыв, высокий стиль, все вновь тонет в огненном вихре:

Тени комет и огней небесных стекают по нашим щекам,
а позади луны
восходит лицо Лилит, еврея безумной жены,
восходит
и разевается
черный рот
и произносит:
«Тысяча девяносто девятый год».

Обыденность ритма нарушается изощренностью синтаксиса. И наоборот: грамматически правильные фразы приобретают вдруг особенное звучание благодаря неожиданному ритму.

Виртуозно пользуется Генделев приемом карнавализации. В определении Бахтина карнавализация: «это не внешняя и неподвижная схема, которая накладывается на обычное содержание, а необычайно гибкая форма художественного видения, принцип, позволяющий открывать новое, до сих пор невиданное».

Русская поэзия сегодня похожа на Синайскую пустыню, и ей нужны лемуры Генделева. Они ее украшают, как когда-то украсили русскую прозу малиновые краги Бабеля. Лемуры, Единорог и Лилит в книге Генделева – это и карнавальные маски, и образы-символы, помогающие поэту соединить темные ритмы бытия с ритмами жизни человеческой души.

Оживают библейские ландшафты, и пульс Иерусалима бьется в живом организме его книги, но жанр рецензии не позволяет подробно остановиться на теме «Михаил Генделев – поэт иудейский».

Михаил Генделев ушел в сторону от столбовой дороги, по которой сегодня тянется бесконечная вереница эпигонов, и в одиночестве работает поэт в тех сферах, которые удел лишь немногих. То, что им уже сделано – останется надолго. Может быть, навсегда. Вторая книга Михаила Генделева заканчивается элегическим посланием, написанным с такой легкостью, изяществом и грустью, что мы даже и не замечаем отточенного мастерства поэта. Не могу отказать себе в удовольствии увидеть это стихотворение еще раз напечатанным.

        В. Г.

Серебряная осень Палестины.
Совсем – и безнадежно запустили
заслуженный колониальный стиль.

А писем мы и вовсе не писали.
И пылью обернулись сами
листы, впитав серебряную пыль.

Кто упрекнет нас – даже вспомнит если –
там – в Метрополии – решат, что мы воскресли –
так долго были безупречны мы –

донашивая выцветшее хаки –
как самые упрямые служаки –
хамсин, оливы, бедные холмы.

[Ок. 1982]