Интервью

«У ПОЭТА В МОЕМ ПОЛОЖЕНИИ НЕТ ВЫХОДА…»

 

О новой книге М. Генделева

 

 

«Стихотворения Михаила Генделева» – так названа третья книга поэта, вышедшая в свет в Иерусалиме в последний день 1984 года – обстоятельство, подчеркиваемое самим автором. Генделев проделал немалый путь со времен своей первой книги «Въезд в Иерусалим», которая писалась в Ленинграде и неизбежно несла печать расхожей поэтики так называемой «ленинградской школы». Вторая его книга с вычурным названием «Послания к лемурам» вызвала у многих недоумение. Ее нарочито «эстетский» характер, некий поэтический дендизм (в блоковском понимании), чрезвычайная извилистость семантических и метафорических ходов должны были, казалось, отпугнуть читателя – но, как ни парадоксально, этого не произошло. «Серебряная осень Палестины» – заключительное, но далеко не лучшее, стихотворение книги – разошлось на цитаты. Однако именно здесь была намечена направленность следующей книги, где Генделев совершает как бы ход конем по отношению к прежним поэтическим достижениям.

«Стихотворения Михаила Генделева», на первый взгляд, доступней: упрощены тропы и словарь, заявленно обнажены приемы. И если в «Посланиях» автор проницательной рецензии М. Вайскопф (см. «Двадцать два» № 26) справедливо усмотрел «барочность», новую книгу по какой-то очевидности конструкции можно сравнить разве что с вавилонским зиккуратом.

Несколько слов о строении книги. Она распадается на семь частей, соответственно самим циклам; вместе с тем три первых и три последних цикла зеркальны по отношению друг к другу. Осью смысловой симметрии, или плоскостью этого зеркала, служит цикл «Вавилон». Во вводных «Ночных маневрах под Бейт-Джубрин» задаются темы, находящие развитие на протяжении книги. Далее, в «Искусстве поэзии», автор укладывает в рамки своей поэтики традиционные жанры – элегия, ода, послание, октавы и т. д. За этим циклом следуют «Стансы бейрутского порта», навеянные ливанской войной, реалии которой распознаются почти на каждой странице книги. Вслед за «Вавилоном» читателю предлагаются лироэпические циклы «Второй дом» и «Месяц Ав». Завершается книга «Войной в саду» с интересным, в плане тематики книги, использованием лермонтовского контекста.

 

[Сергей Шаргородский]

 

 

Мне приходилось слышать такое мнение: «Генделев, продолжая писать на русском языке, сумел стать израильским поэтом». Если поэт может определиться как «русский», «еврейский», «израильский», то кто вы?

 

В чем-то такое мнение соответствует действительности, поскольку поэта определяют и реальность, и тематика. И если у поэта вообще бывает предмет описания, то предметом моих описаний можно считать некую реальность, и эта реальность – есть Израиль. Несомненно, я поэт израильский. Просто я не стал бы отделять определение «израильский» от определения «еврейский».

 

Мы приходим к пресловутому вопросу «еврейской литературы на русском языке». В одной статье Ш. Маркиш говорит о полной невозможности такой литературы.

 

Когда в условиях России возникало то, что Маркиш определяет как «еврейско-русская культура» или «еврейско-русская литература», то это был выход, выплеск, реализация еврейского менталитета на пространстве русской культуры. Еврейский менталитет, израильская среда, русский язык в качестве языка творения – положение совершенно иное… В аргументации Маркиша сильнейшие козыри: «Кто вас будет читать?» и «Кто пойдет за вами?» (то есть ставится вопрос о втором поколении литераторов). Не хочу называть имен, но у меня есть ощущение, что это поколение будет.

 

Не кажется ли вам, что второе поколение литераторов-эмигрантов обречено на забвение? Ведь вам известно, чем закончилась история этого поколения в русской эмиграции. Кто теперь помнит имена Гронского, Поплавского?

 

Как мне представляется, вся эмиграция жила в ожидании падения или перерождения советской власти. Они жили Россией, интересовались Россией, писали о России и для России. Их аудитория была российской, не более того. Здесь же речь идет о конечной остановке. Для тех людей, кого мы называем израильскими литераторами, пишущими на русском языке, конечная остановка есть Израиль. Реальность, отделенная от России и не соприкасающаяся с ней. Отсюда и отличие нашей литературы от эмигрантской: другая точка зрения.

 

Израиль как предмет описания? Но в вашей книге, как кажется. есть все что угодно – от Вавилона до бейрутского порта.

 

Посмотрите на географическую карту. Когда-то вы автоматически воспринимали себя смотрящим на мир из той точки, где находились. Теперь вы как бы смотрите на карту Европы или Евразии снизу. Из точки, называемой Израиль или Иерусалим. При взгляде изнутри Россия никогда не казалась такой нелепой, такой огромной. Нужно взглянуть на нее извне. Присутствие же Израиля в этой книге – это и есть та маленькая точка. Точка зрения. При этом, приглядываясь к нашей точке, как на глобусе Воланда, начинаешь замечать, что она не такая уж маленькая.

 

Не этой ли отчужденностью объясняется предпосланное книге посвящение «Памяти сословия»?

 

Мотивация посвящения «Памяти сословия» упрощенно такова: в юности у меня существовало представление, что есть русская поэзия, русская культура, в которой я видел пространство для реализации своих амбиций, своей поэтики. Однако, пережив некие события, изменившие или откорректировавшие мои взгляды, я пришел к выводу, что ориентация на существование меня в русской культуре – ошибка. Это книга прощания с сословием русских или, если желаете, европейских литераторов. Я ухожу в мироощущение Израиля.

 

Декларация?

 

Смысл, по крайней мере, этот. У меня нет сословия – моим сословием в настоящий момент являюсь я сам.

 

Что же все-таки означает это бегство в «мироощущение Израиля»?

 

Поэзия в моем понимании – это отнюдь не действие. Поэт – существо примитивное, и поэзия – достаточно примитивное искусство. Я не стану в очередной раз апеллировать к шутке поэта А. С. Пушкина, что «поэзия должна быть глуповата…», но все же поэзия – искусство достаточно простое. Если поэт сталкивается с фактом бытийным, этот факт вовсе не обязательно должен перекочевать в его текст, но контекст отзовется, эхо события аукнется в стихе. Из какой-то реальности поэт исходить обязан. Я не настаиваю на реальности бытовой, скорее всего, поэт исходит из реальности, позволю себе сказать, метафизической, но где-то и он, поэт, должен при этом быть, находиться… По крайней мере, как фигура, почти персонаж собственной поэзии. Поэт, как персонаж собственной поэзии, живет в Иерусалиме.

 

В «Посланиях к лемурам» позиции не были заявлены с такой четкостью. Готов ли будет читатель последовать за вами?

 

Если тираж останется на полках магазинов, мне не хотелось бы винить в этом только экономические обстоятельства. Может быть, Маркиш в этом смысле и прав, и мы теряем аудиторию. Аудитория устала и постарела – на большинстве литературных вечеров сидят одни седоголовые. Быть может, дело в том, что сейчас настало время литературы одиночек. Тем, что я понимаю под израильской русскоязычной литературой, занято очень мало авторов, практически единицы. Но эти единицы – имена. Это персональная литература.

 

Иными словами, вы предлагаете сжигать корабли?

 

Я предлагаю состояние Израиля как прием. Кто из нынешних эмигрантов пытался уезжать в один конец? Для большинства моих коллег метрополия все еще в России. А когда некоторые начинают понимать, что столица или, по крайней мере, областной центр там, где они сами – получается истерика, неприличный выброс, наподобие лимоновского. Но Лимонов – русский, россиянин и находится в состоянии эмиграции… Мне кажется, что литератор – это не только точка зрения НА, но и точка зрения ИЗ. Что и определяет тематику. И еще: никто в эмигрантской литературе не имел в целом такого пиршества тем.

 

Взгляд из Иерусалима на Вавилон?

 

«Смотри на Вавилон со стен Иерусалима» – позиция сверхнаблюдателя. Вавилон – как все, что вне Израиля. Объяснение самое простое – останься там, где ты есть. Смотри оттуда, откуда ты смотришь. За тобой тысячелетняя история. Времени нет – меняются только оружие, техника, быт. Исторические отношения неизменны. Отмена времени – одна из магистральных тем книги. Война, которую я описывал, могла произойти во времена Антония. Это могли быть легионы или турмы, когорты, полки…

 

Здесь уместно вспомнить еще об одной декларации: «Что есть война не мир обратный, но мир, в котором все как есть».

 

Как ни чудовищно это звучит, но война для меня есть норма, факт существования цивилизации и народа. Война действительно страшная вещь; должно быть, страшнее ее нет ничего на свете. Правда, наше поколение не знало, что такое моры, катаклизмы. Но смею напомнить, что во всей истории человечества война рассматривалась как явление бытовое. Для европейской, античной или исламской цивилизации война была прямой и простой реальностью.

 

В результате в своих военных циклах вы воспеваете неведомую армию, которая сражается с некими иноверцами.

 

В самом деле, так я делаю..? Видите ли, ситуация Первой мировой войны в Европе обернулась полным психологическим крахом, и появились литературные произведения, которые сдвинули психологию общества. Отношение к войне было одно: пацифизм во всех его видах. А война была всегда. Можете считать ее необходимым злом или злом, которое можно искоренить. В Израиле мы получили возможность нормально жить – воевать, мириться. Попав в условия нормального развития цивилизации, я и отношусь к войне подобным образом. Моя книга ни в коей мере не является ни книгой пацифистской, ни милитаристской. Она есть свидетельство. Без войны можно и лучше жить, но, если есть война – она есть факт.

 

И в книге философия эта оборачивается таким образом: я тебе обжаренную крысу, ты мне кошку, не так ли?

 

Да, именно поэтому наше существование, существование Израиля гораздо более приближено к норме, чем – на сегодняшний день – бытие в Швейцарии, Соединенных Штатах или Советском Союзе. При столкновении человека с мерзостью мирного быта – боль ненамного осознанней, чем при столкновении с войной как с бытом. Но мир как состояние невойны – при этом никто не пытается искоренить. В свою жизнь наряду с, казалось бы, нормальными ситуациями – любовью, ненавистью, склоками, нищетой (и смертью…) – нужно включить и столь же нормальную вещь, как войну. Я не считаю войну патологией и не исключаю ее из ряда человеческих переживаний. Далее, не следует бежать собственной судьбы. Поэт не выходит за рамки своей судьбы, он может лишь согласиться или не согласиться с судьбой общественной. Так при выборе между генералом и солдатом я предпочитаю быть солдатом. В своей жизни, позволю себе употребить избитую истину, человек должен спокойно и по мере возможности достойно смотреть на то, что ему эта жизнь предлагает. Израиль – страна в дефицитом в шесть миллионов душ. Ее опыт вместе с опытом изгнания, Катастрофы – опыт навсегда. Что может быть страшнее войны? Шесть миллионов. Индивидуальная судьба в данной ситуации уже не страшна.

 

Напротив, мы постоянно называем цифры, и эту цифру, и перестаем видеть стоящие за цифрами тени людей. Нужно представить себе одного, только лишь одного человека.

 

Европеец не может представить себе народ как одного человека, а если и представит себе потерю этого народа-человека, то легче ему будет примириться, как показал опыт, с потерей народа-еврея. Европейский пацифизм и европейское отношение к личности подразумевают, что личность не воспринимается как народ. Израиль дает возможность отождествить себя с народом, и в этом судьба.

 

Итак, вам чужд «абстрактный гуманизм» Европы?

 

Мы не Европа. Меня не интересует судьба сирийца или европейца, глядящего на сирийца, и нет у меня никакого отношения к тому, что тело Гектора не похоронено. Израиль исключен из европейской цивилизации. Евреи не живут в истории, они живут во времени.

 

«Сириец стал мертв, иншалла» – как сказано у вас в книге?

 

В этом и состоит философия книги. Не моя. Но это и есть, в каком-то смысле, то, что я предлагаю. Вернуться к ситуации довавилонской, но уже после того, как все остальное прочитано, понято и отвергнуто. Мы свидетели и участники некоего процесса, который на определенном своем отрезке называется цивилизацией. Мы есть. Мы есть. А цивилизация была, будет и, может быть, есть. История для нас маскарад. Я предлагаю рассматривать все это внеоценочно. Евреи не верят в прогресс, не верят, что от него что-либо изменяется, кроме технологии их, евреев, уничтожения. Повторяю: разницы между ливанской войной и войнами еврейских царей принципиально, даже качественно, нет никакой.

 

Не должен ли поэт пребывать над схваткой?

 

«Над схваткой» не пребывали ни Гомер, ни безымянный автор «Песни о Роланде». Они просто писывали то, что видели. У поэта в моем положении нет выхода, это просто вынужденная ситуация. У меня только одно, почти маниакальное желание – описать. Самый настоящий реализм, даже сверхреализм. Описание приключений духа.

 

Вел интервью С. Шаргородский

 


Алеф (Тель-Авив). 1985. № 95. 22 октября.

 

 

Система Orphus