Михаил Генделев

ПЕТЕРБУРГ ИМЕНИ ЛЕНИНА

 

 

Странен город Ленинград, в котором я прожил двадцать семь из сорока лет личной жизни, все-таки, в моем случае, опровергаю­щем самое определение жиз­ни, как «формы существова­ния белковых молекул».

Но говаривал мой друг: «Организм надо ошеломить. Организм, он – дурак, он не ожидает, что поступишь сле­дующим образом... (как пра­вило, «поступить» означало осушить чару какой ни попадя мерзости. – Примечание М. Г.) – а ты поступи!». Ах, он, мой незабвенный друг, {snoska=Намек на «Москву-Петушки» В. Ерофеева (герой книги был заколот в подъезде) и стих. И. Бродского «На смерть друга» (1973): «...и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима».}хрестоматийно прико­лотый насмерть ПТУшным отточенным напильником им. Венечки Ерофеева в не ­менее хрестоматийно зассан­ном параднике Третьего Ри­ма{/snoska}, лет через-пять после моего ухода из их мира – выезда, уезда, отъезда. По­гребения и поминок. И за 5 лет до воскрешенья; как мне его не хватает, друга.

Наилучший способ ошело­мить организм, по крайней мере мой, персональный, уже несколько подержан­ный организм израильтяни­на «русского происхожде­ния» – эдак пройтись по Коногвардейскому бульвару Петербурга (бульвару профсоюзов г. Ленинграда, но все еще ведь, {snoska=Правильней «бехайеха» – чтобы ты так жил! (разг. ивр.). }бехаеха{/snoska}! буль­вару! (Прим. М. Г.), с некой М. М. (во девичестве N. N.), в кою был весен двадцать тому как ослепительно влю­блен некий М. Г. и, стараясь не приглядываться к осыпающимся чертам лица ровесницы, эдак пройтись и, при выходе на мост лейтенанта Шмидта, остановить взглядом в безвоздушном небе белой ночи полет той самой, той! двадцатилетней давности, чайки.

Или ее дочки? Внучки?.. Но до чего похожа! Прямо дух захватывает, честное слово... Век свободы не видать! Похожа птица!..

Время кидать камни, вре­мя уворачиваться от них. Ну, во-первых, Ленинград не самый красивый на свете город. Петербург красивше. Не говоря о Париже, Вене­ции, Лозанне, Кембридже. Не говоря об Иерусалиме... Ну, с {snoska=Афула – город на севере Израиля, у автора постоянный синоним израильской провинции. }Афулой{/snoska} не сравню. Особенно в ясную погоду. О погоде, к слову.

Погода в Сев. Пальмире стала безобразная. – Что-то такое течет и булькает в лу­жах, –- пожаловался я ма­ме, – отчего расползается обувь, даже и не израиль­ская, а скажем, коронные, несносимые австрийские ба­шмаки. – Химия, – пожала плечами мама, химик на пенсии. – Дамба, – сказа­ла семидесятипятилетняя мама с юным отвращением.

Поехал взглянуть на Дам­бу. Замечательное по ин­фантилизму голиафобское сооружение, перегородив­шее Маркизову лужу Фин­ского залива. Поехал в Лахту, на залив, где, синея соб­ственным животом лет тридцать назад, выцеживал я сачком разноцветнопузую колюшку, или «кобзду» (Миша! выйди из-за стола и стань в угол!) из отражающих синее небо синих вод мне и курице по колено, сколько ни иди – по колено, хоть до фортов Кронштадта...

О кобзда, {snoska=«Да будет память ее благословенна!» (ивр.). Фраза из поминальной молитвы – кадиша. }зихрона ле враха{/snoska}! О синие воды! Плавают в выбросах оборонной промышленности торосы и маленькие айсберги четырех-пяти метров в высоту, айсберги, самоорганизовавшие­ся из водорослей, мазута и икры будущих химически-активных динозавров. А вонь – отстойная. И пена на губах, серо-розовая, эпилептическая пена на губах чухонской Балтики. В рост человека и гражданина пена. И той же консистенции. (Комментарии эколога: залив и дельта Невы погибли. На восстановление экологиче­ского баланса нужно более 4 миллиардов долларов немедленно и сегодня, и не менее 70 лет из того, что есть завтра).

И во-вторых. Что-то не до­водилось мне видеть величественных смертей. Вот, и врачом поработал в этой самой жизни – какая и каковая есть форма существования белковых молекул. И солдатом (так и хочется написать наоборот) – побы­вал; и поэтом, что принципиально чуждо обеим выше­упомянутым специальностям – поэтом работал – а величественных смертей не видел. Да и агонии попадались так себе... Смерть не величественна; грязь, мрак, мерзость запустения. Не люблю. 

Не хорош он, Ленинград или, я даже не буду просить прощения – экс-Петербург – самая молодая столица европейской культуры. Сдох! Ранняя, я бы сказал как доктор, т.е. без одобрения – смерть. Только близкие и зарыдают.

Что ненавидел в николаев­ском Петербурге Николай Гоголь – я понимаю: деко­рацию бесчеловечной, по оп­ределению имперской архи­тектуры – и... вполне человеческую кучу говна* ря­дом (гадить-то где-то надо, раз ватерклозетов нет!), но ведь не столь эта куча на взгляд горожанина выглядит нелепо, но естественно – как на природе. Похоже, он, Гоголь, просто провидел Ленинград в Петербурге.

Ложноклассический фасад и... – и! Так вот эту «и...» наклали в российском, наконец присоединенном Ленинбурге, как установили. Монументально.

Не военный коммунизм удавил Петербург, не истребительная блокада добила.

Венеция погибает – руина мрамора, ренессанса мелового периода ракушка – возвращается в живородя­щую лужу Средиземномо­рья. Петербург погибает как Ленинград,

Эй, плывет разморожен­ная Империя! Ой, жаль оперу-и-балет {snoska=балет С. С. Прокофьева, впервые поставленный в 1954 г. }«Каменный цве­ток»{/snoska}! Ай, жаль дорического ордена полена, упокоющегося на впалой груди б. Ула­новой! Ох, бабоньки, жаль ордена боевого Красного Знамени фонтан {snoska=Фонтан XVIII в. в Петергофе с неоднократно заменявшейся скульптурой. }«Самсона, разрывающего пасть льву»{/snoska}. Сия аллегория провидела: Ленин разрывает пасть Троцкому. На подстаканни­ке, куда вставлен цейлон­ский чай № 2 по талонам. Дома, у мамы. Мельхиоро­вый подстаканник.

Конечно, чудовищно это вложение европейского цивилизационного начала – игра не очень чистого иудео-христианского разума у без­дны на краю. У меня нет ил­люзий относительно статуса европейского города на Дальнем Западе России. Место, застроенное городом, возвращается во плоти Рос­сии, как запущенная барская усадьба, не саду-вертограду, но лесо-огороду.

Сногсшибательные ансам­бли Растрелли и Росси от­плывают домой в фарватере Италии. Воронихин, Заха­ров – поймали {snoska=Попутка (изр. сленг). }тремп{/snoska}. Но, собственно, куда им возвра­щаться? На родину, в про­грамму регулированной пла­ново-рыночной экономийки? Завершено советский исто­рией – сюжет – имевший западническое начало рабо­ты царя-плотника – Ленинбург – с раскосой, подсасывающей как кариозный зуб десну, Азией по бокам.

В эмиграцию плывут Во­ронихин и Захаров. В Ладисполь.

Невозможно вернуться в Россию. Вернуться в моло­дость? Еще Набоков заме­тил, что ностальгия – это, в сущности, тоска по молодо­сти. Город страшен, хотя бы потому, что пуст. Улыбка города – улыбка одноклассника, после 10 лет лагерей – жестяные фиксы, многих личных зубов нет в этом ощере. Зияния: кто умер, кого убили, кто развалился, кто провалился, и Синявинские болота всосали с чмоком. Кто уехал. В Нью-Йорк. В {snoska=Израильский город к югу от Тель-Авива. }Ришон-Лецион{/snoska}, в психушку, в Москву, в Гласность, в Перестройку. От Невского проспекта, пустого, освобож­денного и освободившегося от фланирующих людей в 21 час, это в июне-то! В бе­лую ночь! В белые, как нерифмованные ямбы – недо-ночи, пере-вечера обдрипанного города. (Комментарий экономиста: не на реставра­цию, но только лишь на кон­сервацию, т. е. сохранение в настоящем чудовищном ви­де сохранившейся архи­тектуры исторического Пе­тербурга, требуется не менее 13 миллионов долларов се­годня. На восстановление – сумма приобретает еще два нуля. И не выговаривается. Наяву, в неконвертируемой валюте).

Да что это я!? ...Все про деньги, да про деньги. Мир бесплатен. Миф бесплатен. Вот, скажем, обед в Ленин­градском отделении Союза советских писателей, в Доме литераторов, что от Большо­го Дома (управления КГБ) буквально на расстоянии плевка, причем плевка отту­да. Буквально, если съешь по одному наименованию то­го, что в меню (какое заме­чательное слово «разблю­довка», 13 лет не слышал...), так вот, если, давясь, съешь по одной единице наимено­вания (а алкогольных на­питков не подают) – макси­мум – я подсчитал: 7 руб. 20 коп. Можно вполне уло­житься в пенсию моего отца, кавалера и инвалида, кавалера военных орденов и ме­далей, на каждого, инвалида, протез ноги минимум по два ордена. Живи не хочу! Ну, папу туда, в писательскую Святая Святых, естественно, не пустят, да и не дойдет – передвигается он с трудом. В CCП – исключительно по удостоверениям, а он, папа, в отличие от сына, не писатель, он бывший техно­лог завода с дивным назва­нием «Вибратор» – но со­гласитесь – приемлемо. При пенсии в 200 руб. (включая пенсию мамы, химика, если не забыли)... А сын, сын богат, он – знатный иностранец.

Хорошо быть богатым. Мне, к слову сказать, этого никогда не удавалось. Ведь мы, писатели несоветские – ангелы, у нас никогда нет денег. Кто-нибудь видел хо­рошо материально обеспе­ченного ангела? Хорошо ма­териально обеспеченного рус­скоязычного ангела? На пространстве от Бейрута до {snoska=также Рафах, палестинский город на юге полосы Газы. }Рафияха{/snoska}, где я написал пару-другую книг за тринад­цать лет и за бесплатно – я не встречал.

Писатели – ангелы, особенно поэты. И особенно живые. И хотя, очевидно – душ у нас нет – жить нам не чу­ждо. Я, например, почти что привык жить. И уже свык­ся с идиотским мнением, что литература, якобы – зеркало жизни. Пусть... К сорока и не к тому привыкаешь. Привыкаешь к своему организму, и к его поломкам приспосабливаешься, как в случае со стареющим холодильником насобачиваешься по-особому захлопывать дверцу, чтобы он не подте­кал; научаешься искусству не спать на левом боку, не жевать на левых коронках пасти, ни! за! что! не пить «777», и ни в коем случае по утрам не смотреться в зерка­ло. А ведь отнюдь не писатели, над чем мало кто заду­мывался, отнюдь не писате­ли – эти самые персоны, вертящиеся с утра и до кон­чины перед литературным трюмо, добиваясь наиболее импозантного отражения пресловутой этой жизни! Разве мы, писатели, жизнь? Призрачные, за кадром се­мейного слайда жизни, мы обслуживающий персонал гримасничающего на все ла­ды человечества землян, мы, в своем роде, золоченые мла­денцы рококо, барочные амуры приобнявшие, (и, тем самым, незаметно поддержи­вающие) раму зеркала. Жиз­ни? Зеркала литературы, ес­ли угодно... М-да... Литера­туры...

О чем, бишь, я?... Да! Я о том, что хочется поотражаться. Жить, значит. Да жить, говорю, хочется! Положа руку на всегда пра­вый свой желудочек, доно­шу: русскоязычный писа­тель умирает принять уча­стие в жизни. Настоящей, мясной, с кнейдликами! Но нас не очень-то пускают дальше служб, на чистую барскую половину ада, где выгуливаются журналисты, бывшие зэки, члены {snoska=Израильский парламент. }Кнесета{/snoska}, зубные врачихи и про­граммисты обоего пола. А если и допускают в Хоро­шую Жизнь, то или на экс­курсию, или посмертно, или в несколько специфической, пусть и почетной роли экс­периментальной группы на выживание, предназначен­ной к забою но окончанию опытов.

 

 

Мы жертва, мы прислуга жизни, и быт у нас соответ­ствующий. Я почему-то ча­ще общаюсь с подонками света, с люмпен-интеллекту­алами: судебными исполни­телями, критиками, офеня­ми, литературоведами, вы­крестами, переводчиками, начинающими пристрели­ваться дантесами, русскими женами, начинающими пе­рестраиваться членами {snoska=«Тхия» («Возрождение») – небольшая правая партия в Израиле в 1979-1992 гг. }Тхии{/snoska} – чем с людьми приличны­ми и состоятельными:

 

 

Это ведь не от хорошей жи­зни безвременно ушедший из нее коллега посоветовал: «живи, как царь, один». Один – еще кое-как. Как царь – ни разу. Разве что – в мирке умозрительного, на листе, на бумажке, в ли-те-ра-ту-ре – можно, как царь. (Правда, нельзя как один.)

 

 

В общем-то, отлучение де­ятелей изящной словесности от жизни – заслуженно и справедливо. Нам дай по­жить – врубаются истин­ные свойства ангельской на­туры: сварливость, склоч­ность, неусидчивость... да что там...! (Ну были, были, знаю, были и средь нас тол­ковые специалисты, преуспевшие в смежных профес­сиях : дельные администра­торы, как, например, И. Фла­вий и И. Гете; примерные банковские клерки, как Т. Элиот; процветающие профессионалки, как Сафо и Е. Евтушенко; военачаль­ники – Л. И. Брежнев и Гайдар; растлители, как О. Уайльд; гардеробщики, как Андрей Платонов; де­зертиры, как... ...как Архилох и Маяковский – было! Но, как врач-расстрига, на­стоятельно не рекомендовал бы лечиться у д-ра Чехова, д-ра Булгакова и д-ра Ак­сенова. Знаю, что говорю. Я б так и спросил у изра­ильского налогоплательщи­ка: ну какой из меня камер-юнкер? Правильно! Ника­кой!{snoska=Цит. из стих. «Воспоминание» (1828) А. С. Пушкина. } «И с отвращением чи­таю жизнь мою»{/snoska}...)...

С другой стороны, (как выше упоминалось), мы та­кая публика, что чем мень­ше мы принимаем участие в жизни, тем оно, как-то, здо­ровее. И для обеих сторон. К слову – знаменитый те­зис {snoska=Цит. из поэмы «Братская ГЭС» (1965) Е. Евтушенко. }«поэт в России больше, чем поэт»{/snoska} безукоризненно справедлив для РСФСР и зон Крайнего Севера. У них всегда: или больше, или меньше. Ровно – не получается. Не прицелиться им никак!? Не меткие, что ли?! То гражданственность на полторы ставки, то еле-еле полуэлегия.

И все же – очень хочется принять участие. Или по­принимать. Лежишь, мыка­ешься с какой ни попадя фундаментальной пробле­мой бытия, отмечаешь при­скорбные реалии давеча просмотренного (телевизор описали) диафильма:

 

 

– и мнишь – принять участие в жизни Большой Зем­ли.

И с легким запахом... ска­жем, серы. И! в разлетке! или в пролетке?.. Хотя нет, пролетка – это, вроде бы, бричка, ну, не важно, в та­ком...в таком летучем, пле­щущем по ветру, с алым, (правильно, эрудиты, хотя и не к месту), – подбоем, и он! работодатель. Искуша­ет: Поэт, говорит, иди ты в газету! Пиши за деньги. Ни за грош пропал, за {snoska=Израильская денежная единица. }шекель{/snoska} Миша Генделев.

И тогда поэт едет а Рос­сию. Принимать участие в жизни, работать богатым писателем, знатным ино­странцем.

Хорошо быть богатым иностранным русскоязычным писателем в Ленинграде! Гу­ляй не хочу! Ой, компатрио­ты, рекомендую махнуть ка­кому-нибудь знаменитому русскоязычнику в Моско­вию. Все задарма. На роди­не-то!...

Вполне приемлемая шатен­ка, она же путана – 150-200 рублей, плюс, т. е. минус колготки (семь-десять дол­ларов по черному курсу. Де­шевле курицы). Такси – «Волга» с терпеливым шофе­ром – 100-150 руб. за 12 часов работы (сами перево­дите в шекели, мне надоело). 1 кг. черемши (в мое время не было такого изысканно­го лакомства. Черемша – маринованные перья чесно­ка) – 70 руб. на рынке. 1 кг. садовой земляники (в кон­це июня!) – 15. Картошки – 10. Полотно плохого ле­нинградского художника- авангардиста – 100 долла­ров. Хорошего – сто рублей. Того же плохого, но если по­мер – вдвое дешевле – мер­твые художники к вывозу запрещены...

Среднего письма икона на­чала XIX века «штуку» тянет – 1000 рублей. Занятая очередь в израильское кон­сульство – 500 руб. (появи­лась профессия, пока не про­именованная – утром за­нять очередь, к закату пере­продать). Убийство (по не­проверенным слухам) – 500 рублей. Автомат «Калашни­ков» (по проверенным слу­хам) – 3000 руб. {snoska=Семейство пистолетов-пулеметов, разработанных в Израиле. }«Узи»{/snoska} бель­гийского производства с бое­комплектом (200 патронов) – 5 тысяч. Гусь – гос. цена два тридцать за кг.

Компьютер – 60000 руб­лей. Из конца в конец Ле­нинграда на частнике (зара­батывать «деревянные» руб­ли нынче не очень рвутся – поймать машину трудно, да и полукилометровые очере­ди за бензином) – два дол­лара, или пачка «Мальборо». Плохие кооперативные шта­ны – 150 рублей. Хорошие стихи – рубль двадцать за строку. Паршивые стихи – сколько же. Дача в Комарово – 50 тысяч в негаранти­рованную собственность. Двухкомнатная квартира у черта на рогах – 10 тысяч (до взятки, после -– вдвое дороже).

Мой гонорар за книгу «Со­брание стихотворений» – 15 тысяч с небольшим. Бу­тылка коньяка (сносного бренди) – хоть достать поч­ти невозможно, даже по бла­ту, – но все-таки, с нацен­кой – 50 руб. Зарплата учи­тельницы – 175 рублей. До­ход (месячный) одного тор­гового знакомого 5-6 тыс. Другого – 30 тысяч («шту­ка» в день), третьего – 120 рублей. Минимальная пенсия – 45 руб. (знаю литературо­веда, живущего на эти день­ги). «Половой акт в рот» (по ее формулировке) с грязноватенькой и, судя по всему, обкуренной лолитой, подка­тившей на угол Невского и Марата (успокойтесь, не со­стоялся...) – «тридцать..., ну, ладно, начальник, – чирик» (т. е. – десятка). Суп «Пу-и» (почему Пу-и? Так, кажется, звали последнего императо­ра Китая) – суп в кооперативном ресторане 162 (?!) ру­бля порция. Суп рыбный (хек) пол (1/2) порции – 11 (одиннадцать) копеек. Счастье остановить взглядом чайку при выходе на мост лейтенанта Шмидта — бес­платно.

Продолжим. Внешний долг СССР – 142 млрд дол­ларов. Годовой дефицит тор­гового баланса – 14,2 млрд. Помощь арабским странам (совокупно) – 4,2 млрд. долларов за 89 год. Во время пожара Библиотеки АН СССР в Ленинграде сгорело книг больше, чем насчиты­вает весь фонд {snoska=Имеется в виду Национальная и университетская библиотека Израиля в Иерусалиме, в ивр. сокращении «Сифрия леумит».}Библиотеки Леуми{/snoska}. Кондом импортный 1 шт. – от 5 до 15 руб. (Кон­дом советского производст­ва в расправленном виде не нуждается в наполнителе). ЭЙДС называется «Спид» и в него не верят. Кажется, во всяком случае, мне об этом говорили – ЭЙДС проник в тюрьмы и лагеря бескрайних просторов Сов. Союза... Что это значит – кто представ­ляет себе нравы лагерных зон – лучше помолиться... Лик Христа Спасителя руч­ной работы 90х120 – 40 руб. Там же, в переходе мет­ро «Гостиный Двор» – фо­тографический портрет Госу­даря Императора Николая II – 5 руб. или, для по виду интуриста – 5 долларов. (Комментарий финансиста: месячная инфляция рубля –- 17 проц).

Пуст Невский проспект в 21 час по московскому вре­мени. В белые ночи, в хоро­шую погоду. Группа опасно­го, принеприятного вида подростков и переростков неопределенного пола истор­гают из своей души в подземном переходе на Садовой песенку явно антисемитско го содержания. Правильно поют ташкентскую песенку про Сарочку, курочку и Аб­рама:

 

 

Этой шпане в раскрытый футляр гитары, предназна­ченный для пожертвований, внахлест оклеенный изнутри портретами убиенного импе­ратора, Александра Исаевича Солженицына, генера­лиссимуса Сталина, Столы­пина и какой-то современ­ной харей, я бросил случай­но завалявшиеся в глубине кармана {snoska=Мелкая израильская монета. }пять агорот{/snoska}.

 

Ленинград, 20 июня 1990 г.

 

 

---

 

 

---

 

 

ОТЪЕЗД

 

 

«А ежели там не пригодятся – ладушки: ты, птичка моя, их завсегда сможешь толкнуть. За полторы, птичка, штуки...» (Краткий слова­рик: «там» – в СНГ; «птичка» – это я, М.С. Генделев; «полторы штуки» – что-то около сорока шекелей).

Ах да, чуть не забыл: «их» – это унты. Из вонючей, неприятно-красной собаки. На протекто­ре КАМАЗа. Вес одного унта – 8 кг. Незаменимая, как выше сказано, вещь! Да и кто знает, что мне может «там» пригодиться? Раз на раз не приходится. В прошлый раз жизненно необходимым оказался по­мазок, в позапрошлый – под рукой как раз не оказа­лось «Галиме», а в этот раз почему бы не испытать необходимости в унтах. Тем паче их там в снегу все теперь носят. В прошлый раз, помню, все носили вя­заные шапочки, как в ненавистный «день здоровья», но без лыж. А в позапрошлый раз дело более-менее шло к путчу, без автомата на улицу – люди засмеют... И засмеивали. А теперь вот говорят – обувь из бобика актуальна. Из четвероногого друга эвенка.

– А еще берешь на плечо, в кабину: суп гороховый – 3 кг, сорбит («Что?!»), сорбит, говорю, – 3 кг (она раз­гружала солдатский кидбек, постепенно замусоривая гостиную), шоколад – кило, аспирин – {snoska=Хеци-кило, кило ва-хеци – Килограмм, полтора килограмма (ивр.). }хеци-кило, кру­па гречка – кило ва-хеци{/snoska}, крупа сечка (ее любит Зюзенька и Егор Осипыч) – 4 кг, одноразовые пеленки и 7 (семь!) {snoska=Речь идет о гостевых приглашениях в целях получения израильской визы (до отмены виз для граждан России в 2008 г.). }гостевых{/snoska}: Роланду, его идиотке, тете Оксане, тете Олесе, тете Ульяне, Хусаинову и (она покрасне­ла, чего я, принимая во внимание ее конституцию и давно не кризисный возраст, никак не ожидал)... Викулову... Мы с ним повышали квалификацию. В Туап­се...

– А не... – но мне уже не дали разогнаться: в доме вынесли дверь. И поэтому закончил я стаккато: – со своим Якуловым?

...Дверь открыли ногой. Руки были заняты. Он шел на меня вприсядку, старый друг. Очень старый. Такой старый, что я уже надеялся никогда его не увидеть. А он – молодцом: ни одышки тебе, ни испарины. И это на седьмой мой этаж с занятыми рыжими руками. Друг подошел вплотную, косо мотнул из ожерелья на отлетевшую Шошану Сергеевну («зовите меня просто Шоши!») и выговорил:

– Динары иорданские – сто пятьдесят. Раз. Компьютер АйБеМе – два. Я принес. Печка микро­волновая. {snoska=Три, в-третьих (ивр.). }Шалош.{/snoska} И легкая благодарность за труды, – он затылком обвел хомут ожерелья из рулонов туа­летной бумаги.

Если бы не нагруженное, совсем не буддийское рыло внутри ожерелья да пилотка поновее – точь в точь Джавахарлал Неру, дарящий двух слонят, Рави и Шаши, дорогому Никите Сергеевичу и всем советским детям, а значит, и мне. Интересно, слоны еще живы? За давностью лет да по бескормице. Эх, Рави да Шаши!..) В дверь, т.е. в проем позвонили: становилось оживленно. Несколько отстраненно прошел мой това­рищ и коллега {snoska=Иерусалимский русскоязычный поэт и эссеист В. Тарасов (р. 1954). }поэт В. Т.{/snoska} С чемоданом. С таким, гад­ким и фибровым, едут в дембель с Находки. Поэт сел на чемодан. Мой товарищ и коллега – человек вооб­ще-то замечательный. Это ему принадлежат кры­латые слова: «Я фиг вам весь умру!» Он эстет, мой коллега В. Т., хотя и аттестует себя эклектиком. Не­давно я написал рецензию на его сборник. Так вот, в чемоданчике лежало собранье остальных сочинений поэта, которые мне надлежало издать (лучше всего в Молдавии) за счет спонсора. Обговорить детали мы не успели, поэт остался сидеть пригорюнясь, а в гос­тиной стало еще тесней: двое незнакомцев, и, что нас­тораживало, – с пустыми руками. С виду новые репат­рианты. Это если судить по их общему лицу. С необщим выраженьем.

Вот, про меня говорят и пишут, что я не люблю новых репатриантов. Это неправда! У меня даже есть друзья – новые репатрианты. Да что там! Скажу больше! У меня, если хотите знать, и новая жена – новый репатриант... Очень интересная молодая женщина. Из хорошей семьи. Среди репатриантов иногда попадаются очень приличные люди. Но надо, конечно, различать. Есть новый репатриант и – новый репатриант. А это были как раз репатрианты. Я вообще-то их сразу узнаю. У меня чутье. Хотя они молчали и были роскошно одеты. Меня не проведешь! Они были роскошно одеты в одного кроя майки с надписью «Mango», в джинс с напуском и в теплые, как теперь выражаются, кроссовки. На животе у каждого, прида­вая сходство с кенгуру, – на каждом животе, как влитой, сидел кошель. Помолчали.

– Знаешь, командир, – сказали они, сразу как-то перейдя на «ты» (это усваивается сразу, до изучения языка, переход на «ты», видимо, дается легче иврита), – мы берем тебя в долю. Короче говоря: гуано. Как на иврите гуано?

– Хагуано, – сказал я.

Они кивнули, запоминая.

– Захватишь с собой. Треть гуано – твое гуано. Все схвачено.

– А сколько это – треть? – спросила, влезая некста­ти, Шошана Сергеевна («зовите меня просто Шоши»).

– Шесть тонн, – сказали они.

– Упаковано?

– Откуда гуано? – спросил я.

– Оттуда гуано... – сказали они. – Да че, командир, все схвачено. Мы купили Чоп.

– А зачем нам в Израиле их гуано? – вдруг разоз­лился я из патриотических соображений. Я вам не авианосец!

– Чайник, – сказали они и ушли с Шоши.

В пролетах лестницы по мере спуска набирали силу их все поднимающиеся по регистру голоса.

– Чайник, – сказал мой старый друг и тоже вышел. Я посмотрел ему вслед.

– Чайник, – сказал поэт В. Т. – Чайник кипит.

Девушка на таможне явно меня выделила из стайки на вылет «ТО MOSCOW». Я вообще не нравлюсь пог­ранохране обоего пола. Тюки поклажи моей не подда­вались просвечиванию. Досматривали меня всем «Эль-Алем». С удовольствием, которое не ожидал я увидеть в народе своем, к садизму в общем-то не склонном...

– Вот это, например, что? – говорила «битахонщица», поднимая над головой крупную упаковку, о нали­чии которой ничего не знала моя новая жена и кото­рая предназначалась в подарок друзьям моей юности.

– Это, – говорил я, – гуманитарная помощь!

– А это, например, что?

– А это помазок. И запасной боекомплект!

– А кто вы сами, например, будете? По профессии?

– Президент{snoska=Иерусалимский литературный клуб, объединивший русскоязычных литераторов, журналистов и филологов, был учрежден весной 1991 г. и просуществовал до середины 1990-х гг. } Иерусалимского литературного клуба{/snoska}, – просто сказал я.

– Свободны, – сказали мне.

Самое страшное было позади. И – впереди. Там, где «Шереметьево-2» и их таможня.

Уже в самолете, пытаясь пристегнуться, я понял, что выделяло меня из толпы пассажиров, что прив­лекло неласковый взгляд девочки из безопасности. Унты собачьи!

А впереди – Шереметьево-2. Таможня.

 

 

---

 

 

ШЕРЕМЕТЬЕВО-2

 

 

Собственно, что меня ждет на родине неисторической? Квартира матери, могила отца, постаревшие, осыпающиеся красавицы – «дамы прежних дней», друзья (все еще молодцы!), двоюродные мои коллеги – «русские писатели России», носители родного языка.

А самое главное: ощущение «несвоего», точнее «не своего, а…» – еле заметный странноватый душевный акцент, лишнее эхо собственного слова и поступка, дополнительная психологическая субстанция, накинутая на душу стальная паутинка – ощущение себя не самим собой. Но и не чужим – как в Европе, или лишним, как в Америке.

Полутурист? Авантюрист? Самозванец? Состояние временности, случайности, необязательности моего присутствия в российском мире. Собственная душа жмет под мышками – костюм поведения с чужого плеча. Что это? Стыд за себя – за свой русский язык нерусского человека? за свои (не свои) деньги – их вдруг стало очень много, сколько не бывает в карманах у людей моего рода занятий...

Шестой раз – по отъезду навсегда – пятнадцать лет тому назад – по прощанию раз и навсегда, по прощанию и отъезду навеки из России, по прощанию с родителями, друзьями и врагами навсегда – шестой раз с того длинного, бесконечно длящегося утра окончательного отлета 19 мая 77-го года – шестой раз приезжаю я в Россию, не возвращаясь сюда ни разу и ни разу не возвратясь.

Я уехал, покинув Совдеп, как мы тогда говаривали, империю своей молодости, а приехал в СССР 87-го года, через десять лет, не узнав империи гласности. Где отказывали последовательно все мои условные и безусловные по памяти ностальгии рефлексы. И не узнал ни страны, ни, соответственно, молодости. Второй раз я приезжал в 89-м году на книжную ярмарку в Москве и не узнал в империи гласности – перестройку концлагерных душевых в районную баню всесоюзного масштаба с общим отделением сауны для номенклатуры и мафии. Через полгода это уже был в полном смысле слова Совок. Потом я прилетал последовательно в «отчизну» «Памяти» и в августе прошлого года – в Россию «Отечества в опасности» (это был эпизод путча и последующей эйфории).

Куда я прилетел нынче (и где я теперь), прояснилось по приземлении на Большой земле. С одной стороны – багаж не раскрали – гуд! – хотя полагаю, брюха бегемотам тюков не вспороли из почтения к их величине и упругости – и по невозможности кантовать. С другой стороны – кантовать придется, по возможности, самому. И побрел я, калика перехожая, за багажными тележками под мрачными, тусклыми лампадами приемного покоя Шереметьева-2, груженный, подобно осляте на Вербное воскресенье, уперся я в табличку на распутье:

 

 

Такие дела. Время шло – я стоял. И обдумывал я прочтенное. И сошла на меня благодать – и все встало на свои места, У меня не было ни 25 (зачеркнуто 35) руб. ни 30 руб., ни 50 руб. И из благодати просветления впал я в искус смертного греха «не укради» и похитил тележку даром. Трио (двое в штатском и милиционер), стерегущие тележье стойло, отнеслись к покраже индифферентно. Каталепсия. Распрягаю, вывожу. Съемка рапидом. Душа дребезжит. Один отделился и трусцой настиг меня, конокрада. «Это еще зачем, командир?» – спросил, переходя в галоп в штатском. {snoska=Только иврит (ивр.). }«Рак иврит{/snoska}», – ответил я, как мне показалось, вполне исчерпывающе. «Меняем?» – спросил он, идя голова к голове. «На что?» – сказал я, меняя скорость. «Доллары поменяешь?» – поводя и прядая. Я изменил направление. «Какой курс?» – спросил я. «Один к ста, – сообщил он, – а можно – один к ста тридцати, а, командир?» – «{snoska=Не понимаю (ивр.). }Ло мевин{/snoska}», – сказал я, уклоняясь. «Машина нужна?» – сказал он без выражения. «Кому?» – спросил я, чего-то пугаясь. «Тебе, командир», –- безнадежно отставая, безнадежно крикнул в штатском. «Меня встречают», – гордо крикнул я через плечо. Так и поговорили. Меня действительно встречали...

Выходя к встречающим, я шепотом цитировал из Салтыкова-Щедрина: «Нынче с рубля полтинник дают, а скоро будут давать в морду».

...Проснулся я в церкви. Так, по крайней мере, мне показалось сначала. Меня отпевали по православному обряду. Я хотел вмешаться, мол, непорядок, конфессиональная, понимаете ли, накладка, полный назад! и пригласите, пожалуйста, кого-нибудь из {snoska=Хеврат Кадиша, Хевра Кадиша – в Израиле ортодоксальная похоронная служба, ведающая подавляющим большинством еврейских кладбищ, захоронениями, подготовкой тела усопшего к погребению и т.д.; такие службы (букв. «святое общество», арам.) традиционно существовали и продолжают существовать во многих еврейских общинах мира. }Хеврат Кадиша{/snoska}, полный назад, говорю! – дернулся, открыл глаза: по телевизору шла рядовая телепередача «С добрым утром, (по-моему) малыши!». Потом в той же передаче последовательно выступили мулла, ксендз и долгожданный раввин. Правда, очень реформистский. Из США. Но на худой конец сгодится.

На завтрак я ел что-то из гуманитарной помощи: {snoska=Кошерно для употребления на Пасху (ивр.). }кошер ле-песах{/snoska}. Потом долго показывали кибуц.

Водитель такси с разбегу предложил мне обменять по курсу 1:60, понимающая улыбка, 1:70, 80, «ну, ты волк!..», к 90, 98, 100, последнее слово, 101, 102... На киноафише томно улыбался Козаков, просто на афише – Хазанов. По радио по заявкам радиослушателей из Самары пел Леонидов. По заявкам из Екатеринбурга – {snoska=Офра Хаза (1957-2000) - известная израильская певица и актриса. }Офра Хаза{/snoska}. Комментатор осуждал Саддама Хусейна, Арика Шарона и администрацию Буша. Шофер, у которого уехали за бугор все соседи, а он, блин, собирается на днях по гостевой в {snoska=Ришон ле-Цион - прибрежный город в центральной части Израиля. }Ришон, блин, ле-Цион{/snoska}, разгорячился до 1:112, 1:128, «ну, ты ушлый!..», 1:135, последнее слово! На Арбате давали за недорого полного Кавалера Славы и любую, опять-таки, гуманитарную помощь.

На последнем слове 1:137 я слез.

Делово обедал в ЦДЛ. Наблюдалось строгое деление но патриотическому признаку: в том зале, где поплоше и где было раньше кафе, – брадатые ушкуйники и безбородые иноки. Там – монархисты, народолюбцы и консерваторы кушают водочку. А в том зале, что с резьбой и побогаче, демократы и либералы кооперативно-мафиозного вида насыщаются арманьяком. То есть, там – урки, а тут – жулье.

Демаркация проходит по буфету. А откуда-то из подземелий плечом к плечу поднимаются писменники обоего пола и убеждений с плотно утрамбованными пластиковыми пакетами с надписью по-русски: «Красный крест. Лозанна» (пакеты почему-то называются в Москве «сумочки». «Мужчина, у вас есть при себе сумочка?») – выдают писательские спецпайки.

Моим друзьям – {snoska=Видный русские поэты Г. Сапгир (1928-1999). Е. Рейн (р. 1935) и прозаик, драматург Ю. Мамлеев (р. 1931). с 1974 г. долго живший в эмиграции. }писателям Генриху Сапгиру и Жене Рейну и присоединившемуся парижанину Мамлееву{/snoska}, временно живущему в Москве, ресторан ЦДЛ не по карману. «Как все изменилось», – абсолютно безо всякой иронии сказал Рейн, закусывая балычком. «Жуть! Шампиньоны-сотэ – тридцать рэ» – сказал Сапгир. «Грабеж», – сказал непьющий Мамлеев. Я был абсолютно того же мнения.

На следующее утро я проснулся в церкви. Давали венчание.

 

 

---

 

 

РЕЗЕРВИСТ НА ГАСТРОЛЯХ

 

 

Главное в Москве – это не обращать никакого внимания на то поразительное обстоятельство, что в Москве находишься. Обращать внимание следует: откуда приехал. Тогда существовать можно. Это я вам говорю – бравый израильский резервист на гастролях.

Кое-что угнетает. При входе в каждое официальное заведение рефлекторно открываешь портфель и ищешь: кому предъявить содержимое. Москвичи совершенно балдеют и принимают за офеню.

Хотя мне и торговать особенно нечем: отнюдь не на широкую ногу поторговывает с рук этот «кавказской», как теперь выражаются, «национальности» господин или, как теперь выражаются, «сударь». Ну что там, право, стоящего в портфеле? Ну диктофон, ну собрание сочинений, ну дневник-{snoska=Дневник, ежедневник (ивр.). }йоман{/snoska} {snoska=Израильский банк, специализировавшийся на ипотечных ссудах. }банка «Тфахот»{/snoska}, по-русски (изобретение отечественного масштаба гения – дар новым репатриантам). Эка невидаль, йоман, у кого ж его в Москве нет! Ну, пластиковые пакеты на всякий трагический случай. «Диктофон сдавать будешь? – спросил меня милиционер при входе в {snoska=Ресторан при одноименной гостинице в Москве. }«Пекин»{/snoska}, – имею {snoska=Здесь: обмен (англ.). }чендж{/snoska}». Я подумал, что «чендж», исходя из антуража, – это древний китайский наркотик, и устало отшатнулся. А на обмен и предлагали-то всего – эпилятор «Загорск», с гарантией.

Ресторан «Пекин» мне очень понравился: официант, например, поленился подойти даже за оплатой по счету, и я все ждал, что в конце концов предложат помыть за собой посуду. Палочки для поедания поднебесной пищи все в занозах. А вот дневник-йоман банка «Тфахот» в Москве – предмет абсолютно ненужный; все равно всюду, куда могу, опаздываю. Куда я опоздал, куда не пришел и куда не смог прийти по уважительным техническим причинам – вот что составило бы истинную колонку неосуществленных моих впечатлений, все-таки к дистанциям Москвы – буддийским расстояниям Москвы, «концам» – привыкнуть нельзя. От аэропорта до Медведкова – как от {snoska=Речь идет о небольшом поселении Моца близ Иерусалима и Нацерете (Назарете) в северной части Израиля. }Моцы до Нацерета{/snoska}, только оживленнее на дистанции. А {snoska=Цит. из песни «Горизонт» В. С. Высоцкого. }мой финиш – горизонт!{/snoska}

Не опоздал я, кажется, только на встречу с восьмыми-десятыми классами еврейской гимназии, где прелестные создания возраста {snoska=Разг. ивр. неологизм, означающий нечто вроде «глупый тинэйджерский возраст». }типешэсрэ{/snoska} в основном интересовались, как там «стоит великий Цой», в Иерусалиме-то. Я успокоил, что с Цоем все {snoska=Хорошо, в порядке (ивр.). }бесэдэ{/snoska}р, и скоро с подачи толп подростков на {snoska=Пешеходная зона в центре Иерусалима. }мидрахов{/snoska} выучу я Цоя наизусть. Не опоздал я и на встречу с коллегами, поэтами, Тимур Кабиров начал с традиционного осетинского «лехаим», а молодой сорокапятилетний авангардист Лева Рубинштейн проявил недюжинные познания по части Первого {snoska=Седер - традиционный церемониальный пасхальный обед. }седера{/snoska}, и все выпили за дружбу двух великих русских народов: советского и еврейского! И еще – мне никак не удалось опоздать на демонстрацию в поддержку демократических реформ, против злодея Хасбулатова. Дело было на надцатый день съезда народных депутатов России и, соответственно, на второй день праздника Песах, в Вербное, как напомнил мне с трибуны митинга о. Глеб Якунин, – Воскресенье. Это – по меткой и точно подмеченной политической аналогии отца Глеба – «когда Иисус въезжал в Иерусалим под всенародное ликование и встречаем пальмовыми ветвями, а через неделю был предан на поругание черни», таким образом, Борис Ельцин, в свете последнего парламентского кризиса съезда народных депутатов, ой да примерит тернии, сидя на осляти, а потом спешится, и «распни, распни Его!» закричит охлос Нового Иерусалима, то есть не сторонники демократических реформ, а наоборот – противники-фарисеи.

А дальше я где-то читал: и Гайдар предаст его под троекратный крик кочета, и поцелует его Руцкой (то ли кочета, то ли кречета?). Кстати, на этой демонстрации, где не хватало только скандирования «{snoska=Барух, царь Израиля! (ивр.). Одобрительное скандирование «такой-то - царь Израиля!» распространено в Израиле среди евреев-выходцев из стран Бл. Востока и Сев. Африки. }Барух, мелех Исраэль!{/snoska}», шагала семья с настоящими, без дураков, соколами на рукавицах для соколиной охоты: папа и двое малолеток кричали: «Ельцин! Ельцин! Ре-фе-рен-дум!!!» Соколы вертели настоящими головами, выискивая подходящую дичь. Дичь демонстрировала напротив, около музея Ленина: смурно отругивалась другая демонстрация – «коммуняк», при лозунгах, вымпелах, горнах и речевках. Старенькая старушка, лет «{snoska=Золотой возраст (ивр.). }гиль захав{/snoska}», орденоноска, с рукописным, вставочкой выполненным плакатом «Да здравствует мир и дружба между братскими советскими народами!» (пандан тосту Рубинштейна).

По утрам телевизор включать просто боюсь, посмотрев как-то намедни, тяжелым утром, передачу, где «врач, к.м.н. и экстрасенс-натуропат» (в одном лице триедин) под визг бурятского шамана объяснил, что «в мозге есть такой эпиталамус, и там (в эпиталамусе – д-р М. Г.) разлаживаются, понятное дело, энергетические аллели». А потом всем, повально всем, по заявкам телезрителей, открывали чакры. Я так с тех пор и хожу с незастегнутой чакрой. Днем еще ничего, но к вечеру, как сказал писатель {snoska=Прозаик В. А. Пьецух (р. 1946). }Пьецух{/snoska} поэту Андрею Вознесенскому, «значительно тяжелее». «Мы, писатели, – сказал он, взглядом предлагая присоединиться к нему и мне, – как с утра напашемся за машиной, так если не расслабиться здесь (читай – в Москве, опять в ЦДЛ, в дубовом зале-то, – М. Г.) – тяжело, хоть святых выноси. Страна в упадке», – в заключение отметил Пьецух и опрокинул с локотка, по-гусарски.

А другая писательница (Ю. М. – М. Г.) так та прямо и сразу указала мне лично и всем израильтянам в частности, что «в связи с ростом антисемитизма в СНГ мы (то есть израильтяне и я в частности. – М. Г.) совсем не тех писателей приглашаем на гастроли в Израиль, чтобы они там нам всем рассказали о росте этого антисемитизма в СНГ». Я совершенно с ней согласился: не тех, не тех, не тех приглашаем!

Поеду-ка я в путешествие из Москвы в Санкт-Петербург.

Утром на прикроватной тумбочке нашел я лист, по белизне которого крупно, моим, кажется, почерком было написано (чтоб не забыть, что ли?): {snoska=Цит. из древнегреческого поэта VII в. до н. э. Архилоха (пер. В. Вересаева). }«Пью, опершись на копье».{/snoska}

И моя собственная подпись.

 

 

---

 

 

СТРАНЫ НЕ ПОМНЮ...

 

 

…Дело в том, что меня провожали два знаменитых московских поэта. И проводы длились часов пять.

– Где мы находимся? – спросил один из них, авангардист, пригубя.

– В садике, – ответил поэт постарше, чью аудиторию пару десятков лет назад измеряли в футбольных единицах: 1/2 стадиона, 2 стадиона, 3.3 стадиона...

– В садике... – задумчиво повторил авангардист. – А точнее?

– Город Москва, страну не помню.

Я тоже страны не помнил.

Авангардист потерялся еще в садике, второй – отбыли в Переделкино на машине «Ветслужба», не торгуясь. А я пошел, несмотря на состояние, жаловаться. Обидно было.

– Это безобразие, – сказал я очаровательной девушке с миндалевидными глазами на большом очаровательном лице. – Я хочу в Ленинград, – сказал я.

– В Санкт-Петербург, – поправила девушка, разглядывая меня.

– Хорошо, – сказал я, – в Санкт-Петербург. К маме. Хочу! – добавил я капризно.

– А билетов нет! – сказала она, чему-то радуясь.

– Я буду жаловаться, – сказал я, чувствуя себя как Садко-Богатый гость, которому подали на пиру экологически тухлую стерлядь.

– Вот и пожалуйтесь, – сказала девушка, пытаясь выдавить меня из накуренного помещения, в котором маячил рассупоненный милиционер и стояла початая бутылка «Старого Клипера».

– Завтра в девять пожалуйтесь, – сказала она. – Иностранец, – сказала она. – Турист фуевый.

Из-за спины, застегиваясь и надуваясь, надвигался милиционер.

– На кого жаловаться-то? – спросил я.

– А хоть бы и на меня.

– А звать-то вас как?

– Хандацырен Гомбоджапова, – быстро сказала девушка и захлопнула «Служебное помещение».

– {snoska=Еще раз, пожалуйста (разг. ивр.). }Од паам, бэвакаша{/snoska}, – обалдел я.

– Хан-да-цы-рен Гом-бод-жа-по-ва, – проскандировали из-за двери.

Я попробовал записать – куда там!..

Пришлось записывать с грубого мужского голоса и на диктофон.

Мужской голос из-за двери и сам-то брал фамилию и имя возлюбленной с четвертого раза в конном строю и был отброшен с редутов.

«Дорогая редакция{snoska=Одно из приложений к израилськой русскоязычной газ. «Вести», где печатались статьи и фельетоны М. Генделева. } “Калейдоскопа”{/snoska}! Жалуюсь. Так и запомните. Хандацырен, {snoska=Чтоб я так жил (разг. ивр.). }бехайяй{/snoska}. Гамбоджапова, русским языком говорю, примите меры. В противном случ...

Совсем распустились эти хан-да-..., совсем избаловались, дерзя знатным иностранцам на Ленинградском вокзале (страны не помню...) по пути в Санкт-Петербург...»

В поезд я все же вставился. Через час. В хороший такой, прифронтовой. В теплушках едва мерцал полезный синий цвет маскировочных ламп («Аккумуляторы сели, свет включим за Бологом»).

Свет действительно включился за Бологом (или за Бологим?). Поэтому три азербайджанских боевика, мои соседи по купе, которых я боялся до дрожи, чьи синие разбойничьи контуры - они сидели ровно в ряд – заставили меня обнять поклажу, сцепить руки и, стараясь не дышать, отвлекаться на размышления о чем-нибудь хорошем – что я уже прожил в этой своей подходящей к концу жизни, о заснеженной моей мансарде в вечном Иерусалиме, о просроченных непогашенных платежах по ссудам, о пятничных посиделках {snoska=Имеется в виду популярная среди «русской» богемы Иерусалима закусочная на рынке Махане-Иегуда (в настоящее время закрыта). }у Нисима{/snoska}, о, где ты, о Иерусалим! Танька, я верен тебе! До савана, до гроба, и привет {snoska=Израильский русскоязычный писатель, журналист Л. А. Меладмид (р. 1944), ближайший друг автора. }Леве Меламиду{/snoska}!.. – Синие карабахские боевики при свете оказались вполне мирными карело-финнами белобрысой национальности и широких либеральных взглядов. Как выяснилось, это именно они боялись меня, принимая за прогремевшего на весь СНГ знаменитого вагонного душителя Карлсона. Свет включили навсегда, а проснулся я под грохот крупного чугунного бедра в дверь купе в 5.35 и праздничного брутального голоса проводницы:

– А постельное белье я, што ль, за вас сдавать буду?

Карелы завтракали сайрой, пили со свистом (вместо сахара) кипяточек из майонезных баночек в мельхиоровых ж/д подстаканниках. Стояла по-спортивному увешанная полотенцами злая очередь в туалет. Впереди был Санкт-Петербург, в котором я еще никогда не бывал. В семь часов поезд, почти не опоздав, подплыл к Великому городу.

В мамином дому пахло жареной корюшкой. На столе, на всякий случай, стояли кулич, маца и крашеные яйца. Дребезжало серенькое блокадное утро. Последний день еврейской Пасхи.

 

 

---

 

 

ЧЕТВЕРТАЯ КОЛОНКА

 

 

Ну ладно – ну напишу об: толкучке, где торгуют дрожащие с бодуна дяди спичками по 3 рубля – пара коробков, а дяди уже освежившиеся – свежестибренными, вырванными с мясом из кафеля унитазами и орденами Кутузова; и трогательные долгожительницы – «гуманитарной помощью». И всхлипывает тальянка. Ладно. Напишу.

Об: автобусах маршрута 60, несущих на грязно-желтеньком боку «Покупайте Бхагават Гиту» и «Бхагават Гита – для вас!»: о выступлений по телевидению моего {snoska=Имеется в виду Л. М. Щеглов (р. 1946) – видный петербургский врач-сексолог, психотерапевт, автор многочисленных книг; близкий друг М. Генделева и соученик его по Ленинградскому санитарно-гигиеническому медицинскому институту. }наилучшайшего друга-сексопатолога{/snoska} с вопросом в лоб к миллионной аудитории: «Мужчины! Если честно, а сколь давно вы думали о своем вторичном половом признаке?!»; напишу о похоронах Великого Князя, Престолодержателя (или «Блюстителя»?) и о разговорах в кулуарах при отпевании – простых разговорах скорбной толпы простых чиновников, простых архиереев и комсомольской паствы. Ладно, напишу. Аминь.

Ну ладно, напишу о выпученных шести парах глаз трех поэтов – двух парах русских – Льве Рубинштейне и Тимуре Кибирове и одной паре русскоязычной, моей – выпученной паре при взгляде на вывеску «Высшее Гуманитарное Училище Министерства Обороны России» (А вот что сказал по этому поводу национальный поэт Кибиров – не напишу!).

Напишу, напишу о том, как сидел на о-о-очень закрытом просмотре – отборе кандидаток в стриптизерки для эротических шоу на экспорт, «за бугор». Нет, пожалуй, не напишу, потому что придется объяснять, как я попал на этот просмотр (больше всего это напоминало флюорографию в ПТУ) и что я по этому поводу сказал и подумал. Они портят наших мужчин! – подумал я.

Напишу, еще напишу, о, еще напишу – какие-такие разговоры вел и какие реплики и филиппики выслушал я от своих едва не уехавших, или так и не уехавших, или профессионально не уезжающих приятелей обеих национальностей – мнений их об Израиле и проблеме территорий.

Напишу об израильтянах – {snoska=Сабра (tsabar) - уроженец Израиля (ивр.). }сабрах{/snoska}, несабрах и очень даже «{snoska=Новых иммигрантах (ивр.). }олим хадашим{/snoska}» и что они вытворяют в Москве и Московской обл., напишу, если хватит места, времени и сострадания. Напишу об осененных двойным гражданством, напишу и о двойном гражданстве, напишу!

Напишу о бедных. И об очень богатых и о богатых баснословно. Напишу о саунах и {snoska=Девочках по вызову (англ.). }кол-герлз{/snoska} и о серой, обдолбанной девочке, которая плелась за мной пол-Арбата: «Яврей, а яврей, возьми меня с собой».

Напишу о том, что сказала моя мама по просмотре по ТВ замечательного фильма «Дикая орхидея», фильма – во всех отношениях очень художественного.

– Во дают! – сказала мама.

Я покраснел.

Не напишу о Горбачеве и мадам Горбачевой, о Кравчуке, Ельцине и Шеварднадзе и о Юрии Никулине – кавалере вновь учрежденного ордена «Белого Орла». Не знаком. Я никогда не пишу о тех, с кем не знаком. Не написал ведь я ни строки, ни полслова об обоих Шамирах – {snoska=И. Шамир (1915-2012) - израильский государственный и политический деятель, в 1983-84 и 1986-1992 гг. премьер-министр страны. }Ицхаке{/snoska} и {snoska=И. Шамир (р. 1947) – писатель, журналист, публицист, переводчик. С 1969 г. жил в Израиле, позднее в Швеции, Японии, Израиле, России. Более двух десятилетий активно выступает с книгами и статьями резко антисионистской и антисемитской направленности. }Изеньке{/snoska} (кстати, последний плавно живет где-то в Москве! Не знаком!

И о реформе Гайдара не напишу. Обойдутся. И его команда.

Не напишу я и о том, как наконец сподобился – познакомился с Полномочным и Чрезвычайным послом в Израиле {snoska=А. Е. Бовин (1930-2004) - советский и российский журналист, политолог, дипломат, в 1991-97 гг. посол СССР и затем РФ в Израиле. }Александром Бовиным{/snoska}. В ЦДЛ. А чего писать-то? Ну познакомились. Он теперь ко мне без чинов, просто «Миша». Очень приятный господин,,,

А напишу я о том, что едят в Москве. Население Москвы естественно делится на три, грубо говоря, неравные категории едоков: кто ест, кто смотрит, как кушают, и – питается, и – кто не делает ни того, ни другого. Последние – пенсионеры и мало, читай – ничего не зарабатывающие люди. Их быт страшен, и писать об этом в принятом мной тоне было бы безвкусно. Хотя дети малоимущих относительно сыты – «гуманитарная помощь» – горячие, обязательные завтраки в школах. Видел я эти завтраки – а что? вполне пристойно плюс пол-апельсина. Бац! – и раз в день дети сыты. Гуд.

Что употребляет в пищу средний класс едоков? К стыду своему – представляю плохо. Магазинные цены, сравнительно, конечно, доходам, – высоки, а цены базара им, средним, просто не по росту. В общем, по-моему, они не столько едят, сколько пьют. Водка на всех углах. Доступна на всех углах и практически – в любое время суток. Бутылка от 90 до 200 рублей. Водка неплохая, я пробовал.

Я пробовал: «Столичную» и «Stolichnaya» – экспортный вариант (и, что существенно, с завинчивающейся пробкой – меньше шансов, что подумают – нехорошие люди, баи – иногда, зачастую и почти всегда «кавказкой национальности» – заливают всякую гадость, воду, например), «Московскую», соответственно «Moskovskaya», «Русскую» (фи!), «Пшеничную», «Кубанскую» (бр-р), «Казачью» (качеством – с наш «Казачок»), настойки «Калгановскую», «Женьшеневую» (жуткая, скажу я вам, мерзость с непредсказуемым эффектом – всю ночь сомнамбулически бродил я, поскуливая, по холостяцкой пустой чужой квартире... читал «Бхагават Гиту»), и «Тарxуновскую» (эффект прямо противоположный – цитировал поэта {snoska=В. Б. Тарасов (р. 1954) – поэт, издатель. С 1974 г. в Израиле. Соредактор ряда лит. альманахов и журналов, автор пяти книг стихов, составитель и комментатор двух посмертных сб. видной израильской русскоязычной поэтессы А. Горенко (1972-1999). }Тарасова{/snoska}), и горькую «Лимонную», коньяки шести марок, хуже всего – пошел «Карабахский», и один «коньяк», который попробовал и выпил, был вообще даже и не бренди, а что-то совсем иное, наружное, и горело оно «это» – зеленым, трескучим и адским. От чего мне снились сны, во сне кто-то довольно монотонно, без выражения, тускло повторял: «{snoska=Биньямин (Биби) Нетаниягу (р. 1949) - израильский государственный и политический деятель, в 1996-1999 и с марта 2009 г. премьер-министр страны. }Биби Нетаниягу{/snoska}, а, Биби Нетаниягу, что же теперь будет?»…

А что же едят буржуиньг? Цитирую:

 

Холодная закуска (?) – 92.03

Рыбное ассорти – 201.68

Мясное ассорти – 186.10

Язык с хреном – 1 x 34.24

Горбуша г/к – 60.32

Шампиньоны соте – 72.32

Грибы белые мар. – 1 х 32.41

Тарталетки с паштетом – 1 x 3 – 34.72

Тарталетки с сыром – 1 x 3 – 27.80

Отварная осетрина – 1 x 1 – 70.04

Антрекот – 1 x 64.03

Форель отварная – 1 x 100.04 (!)

Минеральная вода «Нарзан»? – 62.03

Водка «Столичная» 3 б. 1 x 3 – 390

Масло – 1 х 220.88

Хлеб – 6.02

Кофе – 39.00

Т.п. (?) – 53.26

 

Всего: 1.148.01

 

Платил не я. Так что – не пересчитывал.

 

 

---

 

 

Я К ВАМ ПИШУ

 

 

Дорогая редакция! {snoska=Привет из Москвы! (ивр.). }Шалом ми Москва!{/snoska}

Собственно, давно следовало бы выяснить, а чем, собственно, занимается Михаил Самюэльевич Генделев на территории СНГ? Казалось бы, вся физическая и духовная жизнь маститого поэта-интуриста, крупной культурной фигуры, вся как на ладони, ясна мне и понятна, ибо стоит на постое Михаил С. Генделев прямо в сердце моей московской квартеры. Ибо: человек он хрупкого душевного и телосложения, и весь – на виду, и прост, как, собственно, и вид его.

И все-таки: не все так очевидно, ох, не так все очевидно, все не так...

Ну, спрашивается, зачем М. С. Генделев поехал в {snoska=Цит. из стих. Н. С. Гумилева «Из логова змиева» (1911). }логово змиево{/snoska}, на родину небезызвестной {snoska=М. Л. Каганская (1938-2011) – эссеистка, литературовед, публицист. С 1976 г. жила в Иерусалиме, стала одним из самых заметных авторов «русского» Израиля, после перевода ее сочинений на иврит была названа критиками лучшей эссеисткой страны.}Майи Каганской{/snoska} и некоторых других писателей и их вдов, – поперся во град Святого Владимира, в город Киев – в столицу жовто-блакитной самостийной Украины – зачем?! Что ему надо было в краю свиток, чуприн, гайдаматчины? И почему он вернулся оттуда несвежим, с тяжелым, помутневшим взглядом и с фоткой, на которой изобразился на фоне монумента великой дружбы Украины и Расеи – чудовищная радуга из цветного металла и крупно поперек: «Куплю С.К.В.» (т.е. свободно конвертируемую валюту), свастика мелом, и «Украина для украинцев», и «Место жиду – печь!». И что, собственно, читал вслух русскоязычный писатель в Союзе украинских письменныкив, если с одной стороны сидела в ряд с выпученными глазами конгрегация писателей-идишистов, от страха не говорящая по-русски, а напротив – вислоусые, стриженные в скобу радяньские непожилые парубки? И почему, если верить фотодокументам, – у всех, буквально у всех – подавленное настроение, и нерадостные лица, и деревянные позы натужных аплодисментов сидя? А в руках у гастролера журнал бело-голубого цвета «Украïна -Iзраiль»? А единственная внятная информация о положении на Украине исходит с Андреевского Спуска, из домика-музея все того же Михаила Булгакова: «Кит по-украински кыт»?!

И почему нашелся (по возвращении) в бурно неприбранной, бессонной постели поэта удмуртско-русский разговорник, из которого следовало, что «похмелье» по-удмуртски «макмыр», а очень тяжелое похмелье – «туш зол макмыр»? И спрашивается – с чего бы такой интерес к угро-финской лингвистике у известного своей монофонностью известного русскоязычного литератора?

Много, много загадочного в частной жизни {snoska=Адон - господин (ивр.). }адона{/snoska} Г. Зачем ему, например, понадобилось заслонять Руцкого от фотографов на посольском приеме в ресторане «Русский», на приеме в честь Дня независимости, в смысле нашего, израильского Дня независимости, зачем было конфликтовать с охраной и быть чуть ли не обыскиваемым обеими спецслужбами на предмет терроризма?! И Гаврилу, которого поэт Генделев обозвал, естественно, Романовичем заместо Харитоныча, – Гавриила Попова – зачем обидел?

И почему не пустила Мишу в обжитый им ресторан ЦДЛ дама с пятью рядами орденских планок и воплем: «Тут для писателей, гражданин! Русским языком повторяю, тут для писателей, а не для всякой нечисти, гражданин! Если вырядился в кожаные штаны – думаете, все можно?» И каков был стыд, и как сник Генделев, вступая в объяснения, мол, обязательно скоро станет писателем, он обещает... Но – был непускаем, покуда стайка его коллег, с наслаждением досматривавшая сцену позора, слабея от хохота, киснув, не взяла эта стайка на поруки президента ИЛК, объяснив, что этот хмырь в штанах из золотистой кожи – {snoska=Имеется в виду М. Турсун-Заде (1911-1977), одиозный советский поэт и переводчик, писавший на русском и таджикском языках. }Турсун-Заде{/snoska}. А то, что он ругается, так это – по-арабски... И стало понятно, и все стало понятно и расставилось по своим местам...

И как Генделева интервьюировали канадо-американцы по поводу антисемитизма в СНГ и что он им сказал? Что даже видавшая виды журналистка побагровела. И зачем он ей сказал, что полный русский нацкостюм включает граненый стакан на отлете. «Что есть “отлет”?» – спросила журналистка (что есть «граньоный», она уже знала).

И вообще, он поздно встает, разбрасывает пепел и персикового цвета носки по всей моей ведомственной квартире. И – не моет посуду. И где он шатается заполночь, если привел его омоновец, на предмет личностного опознания и факта прописки – привел заботливый омоновец с дубинкой, прозванной народом «демократизатор», привел, поддерживая под локоток.

А неблагодарный Генделев шипел как старший брат старика Хоттабыча – Омар Хоттабыч. И так же выглядел в свете раннего утра. Спрашивается – что мог не поделить израильтянин с московским ОМОНом?

И почему недавним звонком с родины, из Иерусалима, сообщено нам было, что заметили Генделева на {snoska=Центральный рынок в Иерусалиме. }рынке Махане Иегуда{/snoska} в компании журналиста {snoska=А. Б. Носик (р. 1966) – предприниматель, журналист, общественный деятель, блогер, один из пионеров российского интернета. С 1990 г. жил в Израиле, с 1997 г. живет в Москве; известен запуском ряда успешных интернет-СМИ. }Носика А.{/snoska} и поэта {snoska=В. Б. Тарасов (р. 1954) – поэт, издатель. С 1974 г. в Израиле. Соредактор ряда лит. альманахов и журналов, автор пяти книг стихов, составитель и комментатор двух посмертных сб. видной израильской русскоязычной поэтессы А. Горенко (1972-1999). }Тарасова В.{/snoska} (и что они – сами придерживаются того же мнения), хотя документально подтверждено, что – в это время – гостил Генделев в Санкт-Петербурге у мамы на похоронах Великого Князя?

И как пламенно, и с каким жаром, и как напропалую врет М.С. Генделев восхищенной аудитории о расцвете, о цветенье, о плодоношенье израильской деятельности на Родине!!! И как завидуют ему местные авторы, когда как заговоры, как заклинания, как волшебство звучат и хором повторяются эти имена: {snoska=Перечислены имена издателей книг и периодики на русском языке в Израиле. }Клайнбарт... Вайс... Дектор... Руди Портной...{/snoska} И много, много тысяч курьеров… Музыкой, Музыкой Сфер – сладко и неземно звучат эти имена в России.

А недавно Генделев хвастал личным знакомством с {snoska=М. М. Зайчик (р. 1947) - писатель, журналист. С 1973 г. живет в Иерусалиме. Автор восьми книг, работал в газ. «Вести», на русскоязычном телеканале и т. д. }Мариком Зайчиком.{/snoska} И зависть глодала коллег, незнакомых с Марком!

Дорогая редакция газеты «Время»! Дорогой «Калейдоскоп»! Заберите его отсюда! Пошлите его в Газу, на реку {snoska=Лиани - река в Ливане; Наблус (ивр. Шхем) - древнейший, в наст. время палестинский город на Западном берегу р. Иордан. }Литани, в Шхем и Наблус{/snoska} пошлите его! Пошлите его! Отзовите поэта домой!.. В конце концов – это из рук вон! Эти персиковые носки! Этот гарцующий инородец! А, дорогая редакция?!

 

Друг.

Москва. День победы

 

 

---

 

 

КОРОЛИ И БУТЫЛКА

 

 

Расскажи мне об этом лет эдак пять-четыре-три-два-один, расскажи мне о том, что я переживаю сейчас, – «Окропить помещение!» – сказал бы я; «Не бывает!» – сказал бы я; «Идите в баню!» – сказал бы я. И вот ведь: я помирился с Россией. Ничего не забыв и ничего не простив. И ничего не опростивши, по-прежнему ничего от нее не хотя – не желая...

Так, за давностью лет, мирятся с бывшими женами. Так – два врага сходятся на поминках третьего. Врага. Устал я, что ли?..

Пожалуй, в первый раз я не предъявляю ей, России, свои персональные и надперсональные счета: за все хорошее, за все оптом – за мой русский язык – мой {snoska=Дамы и господа (ивр.). }гверотай ве работай{/snoska}, еще как – мой! а не ихний! За мои стихи начерно, и набело, и поперек черновика.

За мою унизительную, нечистую юность начинающего и начинавшегося русского интеллигента. За то, что я написал когда-то песню «Корчит тело России от ударов тяжелых подков»... За то, что я не закончил в свое время {snoska=Престижная гимназия в Иерусалиме. }гимназию «Рехавия»{/snoska}, а закончил в свое время пионерскую дружину им. какого-то героя Сов. Союза. Или – она меня закончила – эта дружина? За то, что я не воевал в {snoska=Арабо-израильская война 1973 г. }Войну Судного дня.{/snoska} За свой иврит и за то, что не пишу на иврите.

Действительно! Ну что это я к ней привязался? К этой России?.. А ну ее на фиг, эту Россию, пусть себе живет... Смешная. Невеликая или великая. Страшная. Непонятная. Очень большая. Очень большая, очень страшная, очень понятная.

Любит Россия еврея? Не любит Россия еврея.

«Антисемитизм», – скажете вы. «Антисемитизм», – скажу я. «Бывает», – скажете вы. «Бывает», – скажу я. «Понимаешь...» – скажете вы. «А как же!» – скажу я.

Нет, не понимаю. Чего я не понимаю, так это русских евреев я не понимаю. Я не понимаю своих друзей и понимаю, о как я понимаю их врагов! Я хорошо, отлично понимаю: {snoska=Перечислены имена российских политиков, деятелей культуры и т.п. национал-шовинистической направленности. }Жириновского и Стерлигова, Шафаревича и Горбовского, Васильева и Невзорова.{/snoska} Я очень неплохо понимаю и врагов их врагов – {snoska=Перечислены имена российских литераторов, деятелей культуры и церкви и т.п. либеральной направленности. }Аверинцева и Вознесенского, Битова и Пьецуха, Кибирова и Окуджаву, о. Глеба Якунина и митрополита Юрьевского.{/snoska}

Кроме того, мне очень хорошо удается понимать Гамсахурдию и Шеварднадзе, Дудаева и Хасбулатова...

А вот кого я не понимаю, это русских советских евреев. Некоторых из них я люблю, с некоторыми из них я дружу... Давно, прерывисто (на десяток лет несвидания), лично. Наша дружба тепла, бескорыстна, проверена временем, основана на взаимонепонимании. Что они делают в России, эти люди, мои друзья, русские евреи? Зачем они живут в ней, с равнодушием кляня и клянясь или признаваясь ей – равнодушной – в неизбывной нежной страсти?..

Веря и утверждая символ веры: не могу без родины. Этой. Своей. Родины.

Когда эмоции становятся внятными не для их осознания и переживания, но именно нестерпимостью осознания и невозможностью переживания, – они называются страстями. Любовь и ненависть – это не эмоции, а страсти.

Вы знаете, я – дитя {snoska=Галут - изгнание, рассеяние, диаспора (ивр.). }галута{/snoska} – галутом брезгую. Роскошный, замусоренный, как отрочество, с пальмами в кадках по четырем углам, вокзальный ресторан галута с «{snoska=Шикса - нееврейская девушка, обычно распутного повеления (идиш). }шиксами{/snoska}»-любовницами, с системой «{snoska=От лат. ex nostris, «из наших». }экснострисов{/snoska}» (есть такая нация!), с жалобами на {snoska=Гой - нееврей (ивр.). }гоев{/snoska}, а с гоями – на жалованье... Галут. Не люблю. Брезгую. Чаще – ненавижу.

Та Россия, с которой я помирился, – это не Россия галута. Это – Россия России. Это не Россия ночных кабаков – «давайте выпьем за то, что за нашим столиком – все {snoska=От yid, еврей (идиш). }аиды{/snoska}», и кивают лебединовошеии, платиноволосые полу-жены, полу-«телки» застолья. И все – понимающе ухмыляются...

Я галут не «не люблю»; я галут – ненавижу.

Он, галут, сформировал особую породу все понимающих людей. А я ни с кем за компанию ничего понимать не собираюсь! И входить в ничье положение – тоже. Мне и в своем положении – кое-как, а в чужом – боюсь захлебнуться от счастья...

Та Россия, с которой я помирился, – это Россия, к Которой Я Не Имею Отношения. И она, слава Богу, не имеет отношения ко мне. Мы говорим с ней на языке моей, Генделева, – жизни. Это Россия трясущихся похмельных толкучек, продажи с рук электролампочек вразнос и навынос, низких повечерних лахтинских туманов, диких утренних знобящих трамваев, бешеной ненавидящей поэзии {snoska=Здесь и далее перечислены известные российские литераторы – поэты Т. Кибиров и Г. Сапгир, прозаики Виктор Ерофеев и Венедикт Ерофеев, автор знаменитой поэмы в прозе «Москва-Петушки».}Кибирова{/snoska}, Россия премьеры оперы по людоедскому рассказу Виктора Ерофеева «Попугайчик», Россия, с которой я помирился, – это Россия обоссавшейся мятой девчушки в вестибюле Витебского вокзала... Россия, с которой я помирился, – это не моя Россия, это их Россия. И – вечер памяти другого Ерофеева, Великого Венички Ерофеева, надписавшего фотку «Мише Генделеву и государству Израиль, лучшему из государств. 10 мая 1987 года. Венедикт Ерофеев». Веничка, говорящий с ангелами, Веничка, из дома которого я с грохотом, волоча Генриха Сапгира, ушел незадолго до смерти главного, гениального русского Писателя, под довольно-таки антисемитские хрипы этого смертельно больного – и Бог ему судья – человека. И на вечере памяти которого, в музее Маяковского, с наслаждением выкладывая этому не самому толерантному (хотя и не без «экснострисов») залу, что я, «Миша Генделев из лучшего из государств», думаю по этому поводу.

Я помирился с Россией. Пусть ее!.. Какая она есть.

Какая она есть – с такой и помирился. Перегорело. Отлегло.

Да и ей, России, в отличие от моих либерально-демократических друзей, русских интеллигентов-евреев, – не надо объяснять, что имел в виду Никита Михалков, объясняя свой срыв гастролей в Израиле: «Еще не время...»

Гастролей, без которых, как, впрочем, по-видимому, и без гастролей И. Глазунова и В. Распутина – не может (просто не может!) помыслить свое существованье русский {snoska=Города в центральной части Израиля близ Тель-Авива, место жительства многих иммигрантов из стран СНГ. }Бат-Ям и русский Холон{/snoska}. На гастроли в Израиль приглашать надо Жириновского и Невзорова, пока не поздно и они еще не вице-президенты, как Руцкой... И никому ничего не надо объяснять.

Мне ведь не надо объяснять, почему именно Украина заявила о своей готовности торговать оружием со всеми странами мира, за исключением Югославии и – вы будете смеяться! – Израиля! За исключением. Все как в анекдоте про евреев и велосипедистов. Ну, за что с Югославией-то, добродию?! Именно Украина, и именно после переговоров, и именно – с Ираном переговоров... Тоже мне бином Ньютона! Тоже мне – великая геополитическая (как выражается Жириновский) идея! Или – почему в посольстве новой, руховской, демУкраины – в Посольстве Республики Украина в Москве нет ни одного еврея. Непонятно? Но как же?.. Мы ведь все хорошо понимаем!

Ну, хорошо, Генделев! Неужели тебе непонятно, что делают евреи в России, – не кокетничай тупостью своей! Живут евреи в России! Вот что они делают. Евреи живут везде. Кроме одного места в мире. Кроме Израиля. Там – место занято. Там живут израильтяне. А еврею там – плохо.

А израильтянину в Москве – хорошо.

Отстоял очередь в гастрономе. В кассу. «Пробить чеки». И говорю, недоброе молчание несытой на вид очереди, – диктую кассирше прейскурант розничных цен в размере пенсии, ну, полмесячной пенсии российского ветерана труда: мол, банку икры, две банки сока яблочного, коньяк...

– Сдаем бутылочку? – спрашивает тетенька.

– А? – говорю.

– Бутылка у тебя, – говорит кассирша, – есть?

– Какая?

– Пустая. Ну, люди!.. Пустая, на обмен! Иначе не продаем, распоряжение дирекции, все люди знают, а ты нет! Нету – иди гуляй!

Я гулял целый день: четыре встречи, лекция, концерт, отстоял солидную очередь и немного, понятное дело, – рассвирепел. И рассвирепевши, что-то не то сказал кассирше, заржавшей очереди, городу, миру. Бдительность интуриста утерял я, и... Что-то явно не то сказал об унизительности ходок с пустой бутылкой целый день по городу на случай распоряжения дирекции. Об идиотизме этого бытия, о... Ну, в общем, неожиданно сказалась усталость полутора месяцев в стране Россия – я вдруг что-то сказал горячо и причастно по-русски, на местном языке.

– Слышь, парень, не гоношись! – свесился из очереди мужчина подворотнего вида. – Не гоношись! – Потом он пригляделся ко мне и сказал: – На тебе бутылку! С тебя – шесть рэ! (госцена пустой бутылки). – И тоскливо так, по-доброму говорит: – Ты валил бы отсюда... Раз есть куда. Ведь есть куда, король жизни?

– Ну есть, – сказал я, вспоминая, что парный этому эпизод я уже где-то читал, кажется, в своем собственном романе {snoska=Неоконченный роман М. Генделева, первый том которого вышел в свет в Москве в 1993 г. }«Великое русское путешествие»{/snoska} (посвященном Веничке Ерофееву).

А он, мужик этот, немало не портя, как я теперь понимаю, классического моего сюжета, договорил с царской интонацией:

– Райка! Пробей ему!

И очередь умильно выдохнула.

– Не психуйте, молодой человек, – сказала мне из очереди библиотекарского вида дама, – видите, как все хорошо уладилось.

– Ага, – сказал я, – вижу...

– Понимаете, – сказала дама, – можно ведь без конфликтов...

– Еще как понимаю, – сказал я.

 

 

---

 

 

 

 

 

---

 

 

ЕХАНЫЙ БАБАЙ

 

 

На стадионе дули, сосали и потягивали пивко «Хамовники», снимали, рискуя обветриться, маечки, жевали жвачку гум. помощи – обстановка непринужденная… То-се.

Спортивного вида атлетически румяный баптист-проповедник (или адвентист?). Могучие ребята в цепях и с электрогитарами... А чего? Москва, лето 1992 от Рождества Христова. Спортивный комплекс. Распогодилось.

Московская совместная служба. Проповедь.

Сначала все спели хорошую и модную, задушевную песню:

 

 

Потом, на помосте, что-то абсолютно невразумительное, но энергичное, с сильным, атлантским – как выяснилось – акцентом проорал могучий баптист. Стадион, насторожившись, молчал. Но баптист (адвентист?) был дока в своем адвентистском (баптистском?) шоу-бизнесе. Его консультировали люди, тонко секущие в работе на местах. С людями. А вот его переводчик – по виду не иначе как с Брайтона – в алых подтяжках и техасских сапожках, а вот его переводчик – был несравненен! Почти без паузы, абсолютно в том же темпе, гениально воспроизводя те же жесты, мимику, интонации и хрип, на – скажем так – русском языке (без никакого атлантского прононса) заскакал на помосте переводчик:

– Иисус – это клево!

(Клево! – развеселясь, подтвердил стадион.)

– Иисус – это круто!

(Круто! – ррраскатился согревшийся стадион.)

– Иисус – это для молодых! И – без дураков!

(Без дураков!!! – заревели трибуны.)

– А кто не верит в господа нашего Иисуса Христа – козлы! Козлы!! Козлы!!!

(Козлы, козлы, кооо-злы!!! – неистовствовала малая спортивная арена.)

Арена топотала в такт: «Козлы, козлы, козлы!!!»

И грянул хеви-метал!

Нет, нет, Генделев, так дело не пойдет, думал я, с большим интересом наблюдая, как товарищи проповедника по гала-шоу «Иисус – для всех, Иисус – это здоровье, Иисус – это красота» показательно крошили и кололи собственными черепами ледяные центнеровые торосы, расщепляли грудью и квадрицепсами дюймовые балки и прочий каратэ-инвентарь, а проповедник, надсаживаясь, молился через переводчика. Не пойдет, Генделев, ты – отстал от современной российской жизни, от буден ее и от празднеств ее. Ну действительно – ну к чему привыкла твоя стальная психика, ну к чему ты привык, ну – ГУЛАГ, ну – кулак, ну – флаг... Ну Россия – родина слонов, ну памятники... Ну качки в автобусах – фуфло, барахло, битое стекло... Отстал ты, лирик и ироник, {snoska=Искаж. цит. из стих. И. А. Бродского «Конец прекрасной эпохи» (1969): «...я, один из глухих, облысевших, угрюмых послов /
 второсортной державы, связавшейся с этой».}второсортный посол даже и не второстепенной державы{/snoska}, страны номер 7.40, Генделев, не успеваешь ты, и успеть не дано! – соответствовать глобальным демократическим переменам, имеющим место быть в великой стране: Иисус, {snoska=Дамы и господа (ивр.). }гверотай ве работай{/snoska} – это клево! Это круто! Это отвал башки!

И все-таки: я врастаю. Я адаптируюсь. Я – уже спокойно (хоть все внутри пылает), вербально реагирую на меж делом оброненное, сквозь прищур и с ленцой выговоренное – одной моей старой юной знакомой, которую, знакомую, я помню с первого приезда робкой, неуклюжей дебютанткой-путанкой, – а теперь: «Мне тут на день рождения малое предприятие подарили...»

Ровным голосом.

Нет, я виду не подаю: еханый бабай! – говорю, да что ты с ним, Эвридика (так ее назвал ее папа, нач. по надзору в какой-то тюменской тогда еще зоне, а теперь полный московский генерал, как я понимаю, по тому же надзору), – что ты с ним, Эвридика, с малым этим предприятием делать будешь? Как поступишь, Эвридика? Ты же не то что писать, ты ж считать до двадцати не умеешь, заочница?!

– А пусть будет, – говорит. – У всех есть малое предприятие – ничего, никто не пищит. Дела делать буду. Бизнес.

И делает. Судя по тому, что ездит на «тойоте» цвета {snoska=Голубой и белый (ивр.). }кахоль ве лаван{/snoska}, а в гости внесла дары природы: бутылку «мартеля» да бутылку «асти спуманте».

– {snoska=Обыгрывается строка из стих. О. Э. Мандельштама «Я пью за военные астры» (1931): «Веселое асти-спуманте иль папского замка вино...»}А папского замка вино?{/snoska} – спросил я голосом балованного ребенка.

– Сделаем! – твердо сказала владелица МП. – Если есть на Москве – сделаем! Сколько надо, столько можем...! Картон? Да?

– Еханый бабай! (А «еханый бабай» – это меня научили так выражать восхищение, здесь все так говорят). – Так ты что, мне покровительство оказываешь?!

– Кто ж считает, – сказала девушка, и по-полковничьи, по-сибирски метнула в опытный рот стаканюгу «мартеля», – кто ж считает?.. Вот в сентябре буду у вас в этой {snoska=Точнее Хадера, город в центральной части Израиля. }Хедере{/snoska}, там у нас филиал, – сочтемся. Нам нужны индюшки с фермой. И чтоб полный цикл. У вас хорошо с полным циклом?

– Ага, – сказал я, – с полным циклом у нас хорошо.

Адаптируюсь. Врастаю. А все-таки на съезд российского союза писателей меня не допустили. Туда вообще не пускали людей моей внешности и профессии. Даже – и это нововведение – с мандатами. Три эшелона внешней, внутренней и специальной охраны – стояли насмерть. И пара гранат не пустяк. И требовался мандат делегата. Бывалые и побывавшие там, внутри, утверждали, что в зале Дома киноактера, где заседал патриотически монолитный (после ухода куда-то вон либералов) съезд сов. писателей СНГ, – там охрана была в рубашках даже черных, а от всех собравшихся выступать перед товарищами по партии партай их геноссы требовали представляться (то есть представлять себя) не только полным паспортным именем-отчеством собственным, но и с Ф.И.О. (паспортным) папы и мамы, а одного даже адыга (еханый бабай!), адыга с честным адыгским отчеством Рафаилович – освистали и облюлюкали.

Я там не был. Не очень-то и хотелось...

 

Москва. Генделев.

 

P. S. {snoska=Здесь и далее приводится шутливая записка-карточка, продававшаяся в Москве в нач. 1990-х гг. }Я сегодня пьян!!!{/snoska}

В случае, если я не смогу найти дорогу домой, прикрепите мне эту записку на пуговицу и

ДОСТАВЬТЕ МЕНЯ ДОМОЙ.

Ф.И.О.: Генделев Михаил

Адрес: {snoska=Действительный адрес иерусалимской «мансарды» М. Генделева. }Бен-Гилель, 8/8, Иерусалим{/snoska}.

Дополнение: пожалуйста, не трясите и не оставляйте лежа в холодном месте.

 

 

---

 

 

ЦЕНА ГОЛОВЫ

 

 

Все больше и больше появляется у меня солидных знакомых. И все солиднее и солиднее они. Солидный человек чем отличается от несолидняка? Видом, скажете? Не! Одежкой? Не! Машиной, т.е. «тачкой»? Не.

На мой провинциальный взгляд – лучше всех выглядел и был даже не слабо прикинут – совсем не крутой, а сявка какая-то – небольшой паренек, не большой сутенер из «Пекина»...

Лучше всего и лучшая из всех – машина была у поддельного тибетского целителя Витушонка Моисея Евсеича из Милуоки.

Солидняк – это человек с охраной. С личной. Со своей. Круглосуточной. Неусыпной. Демонстративной.

Во-первых – это красиво. Идешь через зал ресторана – тебя видно. Спереди мальчик решительный – пиджак топорщится от «узи», ручки на отлете, бобрик. Сзади – мальчик поспокойнее – пиджак как у решительного, уши кто-то оторвал, бобрик. Сбоку – мужчина центнера на полтора, вид – как у тех, кого охраняют, только еще страшней, совсем спокойный мужчина, все уже давно решивший. И ты – хозяин жизни – мельчишь в середке, – семенишь об руку с дамой, которой ты вдвое короче и втрое старше, идешь себе гоголем, садишься интимненько. Действительно! Что бы впятером не поужинать? В кругу. Где все свои.

А там, где ты ужинаешь, – все такие, сидят по пятеро. А без охраны ходят только официанты...

Хотя и их тоже охраняют. Некоторые более интимные заведения (ресторан гостиницы «Украина», например), кроме положенной милиции, гостиничной службы безопасности, охраняет еще и ОМОН.

Под охраной ходить, сидеть, жить и обедать – хорошо. Еще недавно можно было бы кисло пошутить, что, мол, охраняемые репетируют последующее конвоирование. Сегодня – не поймут. С охраной ходят более или менее все. «Вся Москва».

Только очень крутой мафионер точно знает, зачем у него охрана. Остальные, помельче, водят охрану, чтобы все как у людей.

Интервью: Витя Д., 24 года. Женат. Маменькин ребенок. Рост 179. Вес 92. Мастер самбо. Восточные единоборства. Образование 8 классов, профессиональный охранник. Наемник. Очень милый молодой человек.

– Зачем тебе это, Витя?

– Профессия.

– А убить могут?

– Профессия.

– А убивают?

– Еще как убивают.

– А кто убивает?

Витя помолчал... и удивленно, даже озадаченно посмотрел на меня, мол, ты что, долгожитель, не знаешь, кто у нас на Москве убивает?

– Ну все... всякие там... Кому надо.

– Рэкет? Грабители? Конкуренты?

– Почему рэкет? (Витя, кажется, обиделся за рэкет). Зачем рэкету убивать? (Действительно, зачем? Что они там, с ума сошли?). Рэкет наймет кого надо...

– А почем? Дорого?

– Дешевле ужина! Нашего (это вставился хозяин Вити, предприниматель Р. Т., кого Витя охраняет) с вами ужина...

Секретарша предпринимателя Р. Т., за компанию охраняемая Наденька, ослепительно ухмыльнулась. В углу прелестного надцатилетнего ротика вспыхнула золотая фикса. Платье на Наденьке штучное. Матом Наденька не ругается. Молчит. У этой платиновой кобылы очень милое фрикативное «гэ».

– А сколько стоит убийца? Профессио...

– Профессионал? – Это деловым голосом спросил Витя. И посмотрел с интересом.

– Профессионал, – вдруг чего-то испугался я. – И, кстати, сколько непрофессионал?

– Профессионал – дорого, не укупишь, – засмеялся предприниматель, – их заказывают из-за бугра, минимум пять штук гринов. Или – за пару «лимонов» с гор, прямо из сакли. Впрочем, можно и бесплатно, за любовь! И взаимопонимание. Но лучше взять наркома (наркомана). За три бутыля и алкаш пойдет. И ящик пива.

– И убьют?

– Убьют, убьют... Твое здоровье, писатель...

– Витя, а сколько вы получаете, в смысле зарабатываете?

Витя посмотрел на хозяина, как мне показалось, с укором.

– У него оклад, – быстро сказал предприниматель. (Нет! – Определенно с укором смотрел Витя на работодателя).

А хозяин сказал с нажимом:

– По договоренности.

Витя, отпущенный мановением руки на другой, пустой конец довольно длинного и неравномерно накрытого стола, занялся нарзаном и салатиком из свежих овощей.

– Ну, теперь честно, – спросил я с абсолютно нечестными намерениями предпринимателя Р. Т. – Здесь все свои. Зачем вам охрана?

– А ему? Зачем охрана?

– А убьют.

– За что?

– За деньги.

...Я хожу без охраны.

Купил муж жене баллончик. Любил жену, жалел. Положила она его в сумочку, вышла из машины к уличном телефону-автомату позвонить подруге похвалиться подарком. Заходит в будку, хвастается. В будку всовывается рыло: тетя, есть пятнадцать копеек? (позвонить надо рылу, мол). Дама – нету. Тот опять. Она – отстань. Он – хрясть дверь настежь и ее от телефона отрывать. Она – баллончик и – пшик в него. А он – бряк и лежит... Дама бегом к мужу. Мол, подействовал подарок-то! Муж подошел, удостоверился – действительно: хулиган весь в слезах и без сознания. Взял муж баллончик, потряс над ухом и как заорет: ты что, совсем спятила? Он пятнадцать копеек просил, а ты рублей на пятьсот газу выпустила! История достоверна.

Баллончик я сразу потерял. Хожу без охраны. Убивать меня вроде не за что.

Но по ночам стараюсь не гулять.

 

Москва – СПб. – Москва

 

 

---

 

 

{snoska=Еврейская банда (идиш, англ.). }АИДИШЕ ГАНГ{/snoska} И ДРУГИЕ...

 

 

Только не спрашивайте меня, зачем я туда полез, как я туда попал, только не спрашивайте меня: я сплю – совсем как на воле – спокойно ({snoska=Обыгрывается назв. стих. В. В. Маяковского «Скрипка и немножко нервно» (1914)}скрипка и немного нервно...{/snoska}), просыпаюсь помятым, язык обложен. Все нормально, {snoska=Здесь: в полном порядке (искаж. ивр.). }бесейдер гамур{/snoska}.

Конечно, сгубило меня излишнее, не по-профессиональному воспаленное любопытство, а также левантийская благоприобретенная вялость воли и наплевательское отношение к объективной реальности, данной нам Господом Богом в ощущениях.

Я был вовлечен в беседу невинную, вагонную, а утром по прибытии «Красной стрелы» в Москву было уже поздно: и два бандита – рыжий Гамлет Б. и Тенгиз Д. – уже были со мной на «ты», вась-вась, и, как лицо «кавказской национальности» и авантюрных дурных склонностей, – был я принят, вовлечен, увлечен и – «{snoska=От англ. wanted - разыскивается. }вонтед{/snoska}!». Мы не успели оглянуться, как «вонтед» {snoska=Автоцитата из стих. «Ночные маневры под Бейт-Джубрин», вошедшего в кн. «Стихотворения Михаила Генделева» (1984). }горело в белом лбу{/snoska}. Но по порядку.

– Ты вид не русский, нэт? – вежливо спросил меня вежливый Тенгиз Д., бочком входя в купе с кейсом, бутылкой и тортиком «Сюрприз» (мама называет его «пралине» и считает вымершим). – Садысь, гаспадын, что встал?.. И еще друг адын, хороший, авторитетный зайдет... зайдет, да? Ты вид не русский?..

– Нэт! – сказал я меланхолично. – То есть - «да». Я не русский.

– Нэ чичен, э? – огромный огненный Гамлет Б. стоял в дверях купе с кейсом, бутылкой и (какое совпадение!) тортиком «Сюрприз». – Э?.. Наш будеш? Нэ чичен?

– Не думаю, – сказал я довольно обреченно и подумал, что мне польстили. И еще я подумал, что: абзац, добегался!

А уже на следующий день в мышастой «Волге», потный, с противно мокнущими ладонями, но с лицом каменным и волевым, подбородком вперед, я объезжал с Тенгизом Д. небольшие магазины, т.н. «кооперативные» ларьки, собирая поденный оброк. ({snoska=От франц. aparte - здесь: реплика в сторону. }Апарте{/snoska}: коопларек приносит до 20 тыс. руб. в день – приносит радостно и добровольно, знаю, что говорю!) Я пожимал руки разной степени оволосения и татуированности. На одной, сквозь седой пух, синим по смуглому было написано: «Альберт и Коля» и нарисовано что-то вроде солнца, садящегося в ласковое море под г. Ашдодом. (Что это значит?.. Надо бы спросить у {snoska=Имеется в виду Э. С. Кузнецов (р. 1939), диссидент, политический узник, писатель и журналист. В общей сложности провел 16 лет в советских тюрьмах и лагерях. В 1970 г. по ленинградскому «самолетному делу» был приговорен к расстрелу, замененному 15 годами заключения, освобожден по шпионскому обмену в 1979 г. С 1979 г. живет в Израиле. В 1980-х гг. возглавлял новостной отдел радио «Свобода», в 1990-х гг. создал и редактировал крупнейшие русскоязычные газеты Израиля «Время» и «Вести». }Эдуарда К{/snoska}., вот выйду и спрошу! Если выйду...)

Я пожимал лапы разные, но равно мощные и энергичные. Много курил «Мальборо», все время пил (из трусости) теплое шампанское «за встречу с хорошим человеком», меня мутило. Я важно молчал, ощущая себя этаким Ипполитом Матвеевичем, шевелил воображаемыми тараканьими усами, дергал щекой. Парабеллум с запиской «Нашел оружие. Несу сдавать в милицию» и с сегодняшней датой брать в руки наотрез отказался, опасаясь дактилоскопии.

Грузинский язык я уже начал как-то понимать, как и «{snoska=Намек на стих. О. Э. Мандельштама «Дикая кошка – армянская речь...» (1930).}армянскую кошачью речь{/snoska}».

Очень крупных, основных, в полном смысле слова мафий – в Москве, грубо говоря, – четыре. То есть – пять. Это: Грузино-Армянская, Азербайджанская, Чеченская и Русская команды. (О пятой – напомните! – разговор особый.)

Кроме крупных и заглавных, есть еще и строчные, с прописной буквы, мелким петитом: среднеазиатские мафии, корейская, цыганская, вьетнамская, казано-татарская мафии, мелкие балто-славянские мафии, айсорская, курдская... Меньшинства представлены в полной мере.

Построены Национальные Мафии Большой Четверки (о пятой – повторяю – отдельно) – единообразно, простенько и весьма эффективно. Догадываюсь, что эта модель даже и не заимствовалась у Коза Ностра, а -– как бы естественно и натуральненько – воспроизводится бандитскими коллективами на местах от Янцзы до Британских морей и от Миссури до Яркона. По-русски говоря, это:

«Ребята» – довольно допризывная сволочь на побегушках, полушпана, – «gang-members» – («члены банды») по-лос-анджелесски;

«Бойцы» – исполнители акций, «пистолетто» по-сицилийски, «gang-bаngers»;

«Кулаки банды» – решительные, хорошо одетые юноши, основная ударная сила;

«Лейтенанты» – это уже солидняк, старше 30-ти, опытные неброские дяди, претендующие занять следующую ступень иерархии, так и есть – «лейтенанты» по-итальянски, – «big gang-bаngers»» – «большие кулаки»;

– и, наконец, – «Жулики» – «капитано» или – «{snoska=Букв. «исходная банда» (англ.). }original gang{/snoska}» – «настоящие бандиты», главы структур, «в законе», чей «авторитет» может быть оспорен лишь аналогичным, равноапостольным «авторитетом» же на Сходняке – региональной конференции относительно равных…

Есть еще Большой Сходняк. Последний такой сейм жуликов по Москве проходил в курортной, непринужденной обстановке. Решалось, «что делать с чеченцами». Они в Дагомыс приехать троекратно отказались, что было сочтено опрометчивым проступком и за что чечены поплатились, хотя прагматичная резолюция Большого Сходняка гласила, что «дело – выше национальных предрассудков». То есть – чечню прищучили не по национальному признаку, а за высокомерие, заносчивость и амбициозность, другими словами: за моветон и чтоб не залупались. Не с подачи ли заседавших в Дагомысе ослепительные, не имеющие никаких практических прецедентов успехи МВД в нелегком деле конфискации чемоданов и тюков «налички» у чеченских деньгоношей пару недель назад – триумфальное изъятие четверти миллиарда, не доехавшего до грозного аула Дудаева?..

Вообще же (вне национальной идентификации) мафии контролируют районы Москвы топографически: Люберцы – Волгоградский, Перовский, Таганский районы столицы; Подольск – Кунцево, Химки – Ленинградский и т.д.

На Сходняках присутствуют как представители больших семей (грузины, азеры и т.д.), так и авторитеты местных малых сил – корейцев, скажем, или цыган...

...Ну был! Был я у чечен. А что? Чечены как чечены. Гостеприимство их было безгранично, девушки за кадром были блондинки и звать Марусей, а кухня выше всяческих похвал...

И у корейцев был. Тихие милые люди, говорят по-русски, не повышая голоса. О чем говорят пылко и не по-русски, сказать не берусь. Впечатление в общих чертах то же: безгранично... Маруси... выше всяческих похвал...

Скушно описывать...

А вот до русской мафии не дошел. Замотался, знаете, да и любера слишком какие-то мускулистые... Хотя, по отзывам опрошенных и компетентных нацменов, – и в Люберцах правят суд праведный тоже очень приличные господа. И все у них как у людей, то есть ничего специального и бросающегося в глаза, все как у людей: те же киоски, бани, казино, скачки, наперстки, девки, толкучки, ювелирка, кафе – {snoska=Здесь: рэкет (англ.). }протекшн{/snoska}, одним словом.

А вот что не похоже, как легко догадаться, – это мафия пятая, пятая упорядоченная стихия, пятое колесо цивилизации, пятый пункт... Еврейская мафия. Так сказать, «наши», так сказать, «мы», «{snoska=От лат. ex nostris, «из наших». }экснострисы{/snoska}» – «все не как у людей»...

Еврейская мафия? – Чеченцы напрягались, грузины значительно таращили глаза, армяне добавляли: «Вах!», азеры лунатически улыбались – о, еврейская мафия отличается! И структурой (отсутствуют «ребята» и «бойцы»), хотя еврейские крутоплечие ломоносы («Ну, знаю таких... нэ значительны. Ну, три, ну, их пять... Нэ любят пачкаться», – рассудительно сказал Гамлет В.) – ломоносы-евреи точечно присутствуют в основных заслуженных коллективах, не столь уж строго мононациональных. А вот «жулики»! («Они сидят на всех наших сходняках», – сказал Тенгиз Д. «И заказывают музыку», – добавил Гамлет).

С «подачи» моих новых друзей поговорил я с еврейским авторитетом Москвы.

«Геннадий Моисеевич». Женат. 43. Жена моложе на 24 года, трое детей от предыдущего брака. Старший сын – стипендиат в Стэнфорде. Образование – высшее, военно-техническое. 3 срока: соответственно 3, 4 и 8 лет (освобожден досрочно), беглый английский. Плешив, необаятелен, уродлив, очень силен физически; богат не напоказ, но, вероятно, очень богат; большой патриот Израиля (был 4 раза... в гостях и «по делам»); контролирует: казино, игротеки, проституцию, валюту, арт-бизнес, антиквариат, шоу-бизнес, пушнину, ювелирку, компьютерные сделки, дружит с богемой, меценат. Последний (недосиженные 8 лет) срок – за убийство компаньона.

– Геннадий Моисеевич, чем отличаются еврейские структуры от прочих?

– Технически и практически. И тактически. В организационном плане: мы не создаем структур нижнего уровня, пользуемся готовыми... проще нанять исполнителей. И дешевле. И безопаснее. Никаких конфликтов с властями. Все схвачено. Мы не светимся.

– А тактически, – продолжает он говорить, – вернее, стратегически мы развернуты впрямую на Запад. В первую очередь, конечно, на Штаты, Канаду. Потом – Германию. Потом – Восточная Европа. Наша сфера – от посреднической деятельности до контроля поставок.

– А Израиль?

– Ну, это само собой. Но в первую очередь – США! Наши интересы и наши деньги – там. И – выход на рынки...

– Как вы относитесь к профессиональной конкуренции?

– Местной? Чеченцы? Они нам не конкуренты. Разные интересы. Наши конкуренты – натуральные американцы, немного – итальянцы... Там. А также кубинцы и китайцы.

– Какая мафия лучше организована?

– Из тамошних – китайцы, из московских – корейцы. Между прочим, они тоже создают международные структуры. Но корейцев мало, и они слишком бросаются в глаза. Хотя как исполнители они аккуратнее всех. Дешевле и надежнее чеченцев. Но в деле – все хороши...

До свидания, Геннадий Моисеевич! До встречи!

{snoska=Традиционное еврейское пасхальное пожелание: «В будущем году в Иерусалиме!» (ивр.).  }Ба шана а'баа б'Ерушалаим!{/snoska}

 

Москва. Бутырки

 

 

---

 

 

{snoska=Пародируется заглавие мемуарной книги И. Г. Эренбурга (1891-1967) «Люди, годы, жизнь» (1961-1965).}ЗВЕРИ, ГАДЫ, ЖИЗНЬ…{/snoska}

 

 

Все для людей. Живу, как Данко. Надо бы – о себе. А то: что я? – все о других, о других... О иных, чужих, далеких. Скажем: я – беда такая! – поэт нелирический. Что это значит на деле? А значит это, что я истинный реалист.

Может – от другого уходит осточер­тевшая любимая навсегда – черновики хоть отжимай. А я с музой моей железноколонной – мы эпической поэмой судьбе-злодейке ответим - и: как новенький! Это мой принцип, а свои принципы, принципы своего творчества – я уверенно вычитываю у других...

Недавно прочитал где-то, что Д. Лукас, режиссер «Звездных войн» (обожаю «фэнтэзи»!), высказался: «Звук, мол – и это факт научный – звук, мол, в вакууме не распространяется. (Коле­бать ему нечего в вакууме. – М. Г.) Ес­ли в космосе чего происходит, катаклизм какой – то беззвучно. Так вот, сказал Лукас, – в Моем Кино звезды взрываются так: «Бабах!!!»

Мне, художнику каприза, обрыдла публицистическая реальность Россий­ской Федерации. Ну что я видел и пережил за отчетную семидневку? Ну – беседовал с лидером правых – челове­ком безусловно понимающим, толковым и почти здравым (даже жалко, что антисемит…)

Ну – ужинал за свой счет с наоборот – левым и прогрессивным журналистом. Тоже – изрядный сукин сын.

Ну – с содроганием смотрел хронику Приднестровья и – с омерзением – ком­ментарии к ней выслушал.

Ну, зашел на лекцию заезжего, лет двацать уже, американского структу­ралиста, послушать, как он, структура­лист, кается публично, кается в своем опрометчивом доперестроечном неинтуитивистском прошлом. И, знаете, – народ его все-таки простил!.. Свой ведь… дуралей этот, глупая головуш­ка... (Кстати, самое модное ругательное слово в России – «мондиалист».) Hy, пoсмотрел я фильм {snoska=Документально-публицистический фильм С. Говорухина (1992), идеализирующий царскую Россию. }«Россия, которую мы потеряли»{/snoska}. Дело мое сторона, зту Рос­сию я не терял, но на месте потерявших ее патриотов я б не особенно расстраи­вался – в той благословенной кинороссии пороли бы их на конюшнях.. А по­сле зачтения цикла «Средневековая ивритская поэзия в переводах М. Генделева и {snoska=П. Криксунов известный переводчик русский прозы и поэзии на иврит; сотрудничал с М. Генделевым в переводе на русский евреских поэтов средневековой Испании и перевел на иврит кн. его стихов. }П. Криксунова{/snoska}» был мне задан вопрос: каково нам (М. Генделеву и П. Криксунову) будег теперь жить под «гнетом всякой социалистической сво­лочи?» Ответил.

Что еще?.. А! Вот, в глаз дали у ларька. Дело было так. Подхожу к ки­оску. Написано: «Агентство печати “Новости” и “Подписывайтесь на "Сельскую молодежь"”»! Продают, тем не менее, мороженое. И очереди чет. Я – «пломбир, – говорю, – один». И тут меня с окошечка сносит. Бабища – хороший центнер в упаковке. Я ей, мерзавке, вполне не брутально говорю: «Мадам, – говорю, – я стоял. Моя очередь. Не надо локотком…» А она меня взглядом смерила и неожиданно пискляво: «Пидарас!» И – бац. В глазницу. И что де­лать? Интуристу? Ну что, что делать интуристу, русскоязычному поэту и {snoska=Имеется в виду зоопарк, существоваший в Иерусалиме до постройки современного зоопарка, кот. отрылся в 1993 г. и сохранил название Библейского. }Президенту ИЛК{/snoska} в изгнании? А то, что оправдываться я не стал, вот еще унижаться. Пломбира расхотелось на­чисто. Глаз заплыл.

И обратился я к природе, к Матери Природе, ища успокоения и единения по Просветителям и Руссо. Пошел в зоопарк.

Во-первых, чтоб прекратить истерику.

Во-вторых, от неожиданности.

В-третьих – давно не был я в зоо­парке. Особенно в московском. Подлинному настоящему, природному писателю псевдочеховской закалки или натуральной хемингуэевской выделки по­лагается обожать детишек и зверей. Младенцев и собак. У меня – не получается. Не то чтобы ненавидел, но люблю умеренно. На картинках, в муляжах, в виде игрушек, плюшевых мишек. Это у меня с собственного детства. Помню, в собственном детстве огромным, формирующим душу Миши Г. событием-потрясением было то, что звери какают, и очень сильно.

И опять же – гнусно, исходя из гу­манистической традиции от Тарзана до зеленых, – гнусно развлекаться, глазея на зверя в неволе. На зверя предписы­вается смотреть в его собственных ус­ловиях. Смотреть из фауну на воле – я тоже как-то не рвусь. Взять, к примеру, того же дикого кабана (это я подумал, уже наблюдая зверушку в вольере). Ну что хорошего? (Между прочим, я нако­нец понял, почему древние хорошие евреи не любили принимать его в пи­щу.) Что хорошего встретить кабана во время перипатетических прогулок наших в {snoska=Сады в Иерусалиме. }садах Сахарова{/snoska}? Или – соседа его – овцебыка? Или зубряка в {snoska=Рехавия престижный старый район в центральной части Иерусалима. }Рехавии{/snoska}?

Нет, не получится из меня писатель-почвенник – не люблю, не чувствую Природу. Даже родную {snoska=Тева – природа (ивр.). }Теву{/snoska}. Помню, самым сильным впечатлением, когда лет десять назад водила меня моя дочь Талька в {snoska=До постройки современного комплекса, открывшегося в 1993 г., иерусалимский Библейский зоопарк находился в полупромышленном районе Ромема. }Библейский зоопарк, что в Ромеме{/snoska}, – самым сильным впечатлением от Zoo было зрелише хасида, который перед вольером с разнежившейся юной гиббонкой пытался всего своими двумя руками закрыть любопытные многие глаза всему своему хасидскому выводку. Он терял самообладание, и рук его на всех бледных бритоголовых мальчи­ков с нежнейшими шелковыми пейсами – рук у бедолаги-папаши не хватало. Хотел предложить свои. А с чем, о чи­татель, можно сравнить самообладание юной гиббонки?!!

Но это «Детство». А ведь и в «Отро­честве» меня дважды обижали «Детки в клетке». Натерпелся. На меня плюнула то ли лама, то ли гуанако (безгорбый, как выяснилось, верблюд; что, конечно, многое объясняет). И орангутанг отобрал шапку-ушанку моего друга Женьки, когда я пытался с помощью этой ушанки привлечь внимание матерого рыже-седого самца, размахивая шапкой друга перед прутьями. Движение, которым самец выстрелом неи­моверной руки снял в воздухе ухо, выхватил головной убор и сел на него, – было это движение – жестом мастера и молниеносно. Шапку гоминид не отдавал, несмотря на на какие уговоры, только мигал гоминид на наши с Женькой танцы перед вольером. Воз­врат шапки (Жека уже рыдал) стоил нам всей налички двух пионеров-хорошистов на весенних каникулах, врученной в качестве мзды. Возвращен­ный служителем обезьянника (похоже, оранг был «в доле») головной убор был в таком виде, что хотя мы и постирали его в водосточной трубе, но все равно были вынуждены его выбросить, соврав, что шапку отобрало хулиганье. Отобрало в честном бою. И для правдопобия Жека посадил мне, с моего со­гласия, реалистический синяк. Поэтому в зоопарке мне, как правило, не нравится.

В молодости, в моей медицинской практике, практике молодости – запал мне в душу фельдшерский диагноз: «укус коня» (город Чебсара, Вологод­ской области). Укус коня! Нет, не люб­лю животных.

Сразу скажу, что мне очень понравилось в зоопарке московском. Конечно (прямо при кассе), мне понравилось пред­ложение помочь Фонду животных Рос­сии. Пять рублей с вручением удостоверяющего значка, что, мол, уже помог. (На значке был орел. Двуглавый. И никаких письменных комментариев.) Далее мне понравилось приобретение бесполезного – и тем особенно ценного – сведения (полезные сведения, как сейчас выражаются – «по жизни», по моей жизни, как правило, оказываются устаревшими). Сведение: касатка – это, оказывается, гусь. Гага. Тега. Гусик. Но на вид – чистое дело – гусь: Fnasfalkata, отряд – гусеобразные, семейство утиных. Я был потрясен!

Дальше, по порядку экспозиции. По­нравилось зрелище, как московские слоны (разлученные на предмет неже­лательной начальству случки) обмени­ваются поверх барьера хоботами. Хотя, по-моему, – это были самки. Поразительно!.. И удивительный факт – у сло­нихи на лбу растут редкие, безумные старушечьи волосы. Понравился мне и енот, по виду мой ровесник. Уже поряд­ком мы с енотом порассматрнвали друг друга, когда я за плечом услышал тяжелый перегарный вздох. И – обер­нулся. «Ну до чего довели народ!» – ища встречного понимания, сказал не­опрятный дяденька. С таким же знач­ком, как и у меня. Я расстроился. «Вид у фауны, конечно, ужасающий... об­лезлый... обдрипанный – но нельзя же так, – то ли сказал, то ли подумал я, – все образуется... реформа Гайдара... не пройдет и полгода»… Енот, по-моему, разделял мой оптимизм. Он был ино­странец – канадский енот-полоскун...

Очень мне приглянулись, само собой, мишки, ведущие себя как цыганята в переходе метро «Парк Горького».

Об их обезьяннике хорошего не скажу. Наш обезьянник не в пример лучше. Веселей. Бойчей. Побогаче. Реп­лику типа «Смотри, Галина, что красножопый, блин, выкобенивает! Обоссусь!..» – у нас не услыхать. Пока.

Не понравился мне и леопард, «оби­тающий (в т.ч.) я в Палестине»… (под­черкнуто). Его челночные перед­вижения вдоль решетки напоминали мне какую-то странную штудию самозадуривания, аутоукачивания, вроде мерного биения башкой о стену… О, палестинский наш леопард!..

Но что мне зверей описывать, метафоры им выковывать! Это после клас­сического бестиария! После Хлебнико­ва да Олеши! Куда мне, русскоязычнику, до их русских метафор! Напри­мер, бегемот. Какие метафоры?! Мне бы репортерское какое мелкое наблю­деньице, как, например, московский ов­цебык ест фанеру за отсутствием в заго­не иной целлюлозы. Или – описать свой трепет за невинные детские пальчики, просунутые сквозь прутья к жвачным. Жвачные ведь тоже жевать хотят! (Вот, говорят, когда в Татарии насаждали неправоверное свиноводство – так там свиньи были тренированные, поджа­рые, объедали протекторы, высоко стояли свиньи на жилистых, беговых своих ногах, а случалось, и огрызались через плечо, когда, возвращаясь из ме­чети, норовил их пнуть по каждому крестцу каждый татарстанин). Страш­но было за детские пальчики…

И еще отмечу некоторую неловкость при виде надписей «Животных не кор­мить!!!» Написали бы еще: «Ешьте паюсную икру!»

Поэтому, обнаружив вольер «Дирек­ция», я равнодушно прошел мимо. Хва­тит с меня начальственных брифингов. Свои глаза есть. Сам вижу.

Змеи были на ремонте. В львятнике – перестройка. Крокодилы на гастролях. Воробьев, действительно, было много – изобилие.

Мне претит антропоморфизм – жела­ние навязать или разглядеть, а чаще приписать нечто человеческое нечелове­ческому. В этом есть что-то от пропагандистского сионизма...

Претит мне и басенный, бессове­стный зооморфизм – желание увидеть в каждом начальнике орла или, на худой конец, – осла. Давайте раз и навсегда договоримся: есть люди, есть звери, есть гады. Ну и то, что в Москве инту­рист – это не людь.

И последнее. Об орлятнике. Орел, между прочим, в вольере, одноглав. Левое и правое крыло у него соот­ветственно слева и справа. Плотно прижаты к туловищу. Голова под мыш­кой. Ест мясо. Охраняется государ­ством.

 

 

---

 

 

ТЬМА В ПОЛДЕНЬ

 

 

Не очень чтобы бомонд – у себя на родине, в славном городе Льеже, на вид – чистой воды старушечка-таранька, по происхожденью из {snoska=От англ. аббревиатуры D.P. (displaced persons, перемещенные лица).s}«дипи»{/snoska}, т.е. второй, пооккупационной волны русской эмиграции, вещает: «Мы – момент! – бистро втянем, как говорится, брюховой пояс и станем вращать ногайми...» И вращаем семидесятилетними ногайми. Она «учит здоровиу». Она больная. Она сумасшед­шая. К ее услугам 1-й канал ЦТ. Она учит жить Рос­сию. «Здорово, с Богом и физично». У нее много по­клонников.

Вообще – сумасшедших.очень много. Достаточно зайти в гастроном и – ап – напарываешься на психа. Он и попоет, и чечетку оторвет, и частушку расскажет – под поощряющими взглядами продавщиц. И очере­ди, добреющей буквально на глазах. Россия любит и ценит своих психбольных.

Безумный, в неподдельных опорках и аутентичных струпьях, влекомый милицией с глаз долой, – выры­вается, выкидывает коленце и влезает на Лобное Ме­сто. Он хочет прокричать пророчество японской про­мышленной делегации. На спине у юродивого – тех еще времен, огоньковский портрет Маленкова, забот­ливо подклеенный пожелтелым уже целлофаном. Мент вежливо улыбается японцам, объясняюще кру­тит у виска. Подначитанные в русской классике япон­цы внимательно смотрят на психа. Красная площадь с надписью «Курить воспрещается».

Троллейбусная контролерша с места и без подго­товки как завизжит о «кровь за вас – сучат – еще в финскую (кампанию) проливала!». Визжит, а с губ ле­тит подлинная розовая пена.

– Вы какого знака будете? – первое, о чем спросили меня в Институте философии АН.

Титул вопрошающей был то ли завсектором, то ли что, а в ней самой горела и синим сухим спиртом по­трескивала клиническая истерия. Два имбецила в подземном переходе продают флажки «Смерть Гай­дару» и «Миру – мир». По радио битый час интервью­ируют слышащих голоса. Они, слышавшие, рассужда­ют о заре новой мировой эры и НЛО. И то и другое над г. Магнитогорском имеет место быть. Почти тот же текст (правда, о Воронеже) мне, по расположению и доверительно, изложил очень уважаемый в СНГ и ЦДЛ литератор. Истомленная дева в белом на Арбате демонстрирует стигматы. В солидном научном центре мне сорок пять минут излагали теорию о «за­хвате России еврейско-марсианской группой “Марсо-мессиане”» и предлагали и даже подзуживали «за­дать какой-нибудь профессиональный вопросик, а?». А я все время думал, что недурно было бы взять у них у всех анализ {snoska=Имеется в виду тестирование на кетоновые тела для определения недостатка в организме инсулина. }мочи на кетоны{/snoska}...

Устал. Это все Полнолуние. Рядовое душное булгаковское полнолуние. Морок. В морок хорошо москов­ской июльской полнолунной ночью прочесть какое-нибудь популярное издание. Какое ни на есть, но для народа, без затей. Что-нибудь здоровое. В полночь. Газету {snoska=Газета национал-шовинистической направленности, выходившая в 1990-1993 гг.; после закрытия выходит под назв. «Завтра».}«День»{/snoska}, например.

Очень хорошая газета. «Газета духовной оппози­ции». Идущая нарасхват и по коммерческой цене газе­та! (Любимые авторы Роберт Давид и Эдуард Лимо­нов!) По секрету скажу, что Роберт Давид – это наш знакомый {snoska=И. Шамир (р. 1947) – писатель, журналист, публицист, переводчик. С 1969 г. жил в Израиле, позднее в Швеции, Японии, Израиле, России. Более двух десятилетий активно выступает с резко антисионистскими и антисемитскими книгами и статьями. }Изя Шамир{/snoska}, а Эдичка – это теперь ми­нистр чего-то там грозного в правительстве Жири­новского. Выходит газета тиражом 95 тысяч экзем­пляров, в две краски. В редколлегии – {snoska=Здесь и далее перечислены имена российских писателей, журналистов, публицистов, общественных деятелей национал-шови нистической направленности. }В. Распутин, А. Невзоров, В. Бондаренко и И. Шафаревич, Ю. Кузне­цов и С. Куняев{/snoska}. И другие уважаемые писатели и ака­демики. А дальше – цитаты:

Страница первая. «Табло»: «Как и следовало ожи­дать, главарь временного оккупационного правитель­ства Б. Ельцин ничего фактически не получил в Мюн­хене от своих хозяев». «День» – Континент (обзор международных новостей). «Израиль»: «Газета {snoska=Израильская газета на англ. языке, издается с 1932 г. }“Джерузалем пост”{/snoska}, омерзительное сионистское издание, ненавидящее не только фундаментализм “враждеб­ных евреям”, “гойских” народов, но и свои собствен­ные древние традиции... Иоссаф Гоэль, обозреватель “Джерузалем пост”, с негодованием и пафосом ти­пичного “демдоносчика” из “Столицы” или “Куран­тов”, сообщает, что {snoska=«Община богобоязненных», объединение ультра-ортодоксальных евреев; многие представители ее считают, что еврейское государство может возникнуть лишь после явления Мессии и не признают Израиль.}“Эда Харедит”{/snoska}... поддерживает Организацию Освобождения Палестины и отказыва­ется использовать израильские деньги, изготавливае­мые сионистами...»

Вторая страница. Диалог А. Проханов – О. Трез «Остановленная цивилизация». Трез: «Русский супер­этнос ныне лишен системы, гигантской организацион­ной, политической, военной, технократической структуры, что возводилась десятилетиями ценой невероятных жертв. Его (суперэтноса? – М. Г.) панцирь расколот, стальной шлем разбит, оружие выпало из рук, союзники и сателлиты отвернулись». Проханов: «”Кольца Сатурна” – это эзотерическая система, соци­ум в социуме, сверхплотная элитная среда, предполагающая интенсивную трансплантацию с Запада, из Америки, людей “третьей волны” эмиграции. Они укоренены в той цивилизации, но, рожденные в лоне этой, хорошо ее знают. Они должны создать, массово вернувшись, своего рода инкубатор, генерирующий новый истэблишмент, новый слой конструкторов. Этот проект существует реально, лежит в столах...» Так и поговорили.

Дальше. «Ключ управления миром», Александр Дугин, «Россия – родина Архангела»: «Пока Россия сто­яла, “катехон” души удерживал сына погибели от по­следнего эсхатологического разбоя, не давал Антихристу начать свою зловонную проповедь – про­поведь комфорта и благополучия, царящих на дне колодцев западного изгнания...»

Конец цитатам. Хотя нет, еще не конец. «Отряды Князя Мира сего уже наводнили пространство нашей страны, а наши рати еще только собираются. Враг ро­да человеческого – мастер менять обличья, но его можно узнать по плодам его деятельности: пышное цветение всегда оборачивается пустоцветом. Сегодня он явился в обличье Международного валютного фон­да, безжалостно обкрадывающего нашу родину». Это из статьи Владимира Марочкина «Товарищ Сталин, вы отец “металла”». Под анонсом: «Рок: русское сопротивление».

Вот вы говорите – работа на выезде. Вот вы говорите – загранкомандировка. А ведь так и умом повернуться можно. И когда мне стало особенно тяжело, поехал я в город Нижний Новгород, на большой реке Волга, где у меня было ровно два сильных душевных переживания. Переживание номер один: я погрузился в великую Русскую реку и вышел из нее слегка загрязненным, на мне висел контрацептив. На плече. Ноч­ное купание. Очень смеялись.

Переживание номер два: ко мне подошла пожилая еврейская женщина – дело было после моего чтения – и спросила: «Вы обратили внимание, что делается? Ужас!» Я ответил: «Обратил. Ужас». – «Так что же делать?» – спросила она. «Моя дочь пишет, что у вас еще хуже». – «А сколько времени ваша дочь в Израиле?» – «Месяц!» – ответила престарелая дама. «А меня там, – сказал я, – уже три месяца нет». И подумал: неужели за два месяца настолько... нет, не поверю. Для того чтобы довести так страну – нужна эпоха...

На обратном пути из Нижнего в Москву я учил наизусть стихотворение Иосифа Сталина, опубликованное в том же номере «Дня»:

 

 

Москва – Нижний Новгород – Москва

 

 

---

 

 

КАК МЕНЯ ОБОКРАЛИ

 

 

Во-первых, меня обокрали. Возвратясь на съемную квартиру, я определил дефицит: вся долларовая наличность энд пиджак.

Я теперь точно знаю, что определяет поведение интуриста и эсквайра в далекой завьюженной Московии. Пиджак.

У меня их было два: твидовый (на выход) и смокинг (на вынос). Смокинг на момент покражи был на мне и отлично сохранился. Сидит как влитой. А мой любимый твидовый – о, мой любимый твидовый! – внутри которого пребывая, я даже сам себе казался тем, кто я есть на самом деле, – незаурядным, маститым политобозревателем средних лет, посасывающим мундштучок, между делом обсуждая нюансы тонкой политической игры {snoska=Имеется в виду Р. И. Хасбулатов, в описываемое время председатель Верховного Совета РФ. }Руслана Имрановича{/snoska} с селектированными, наиболее высоколобыми и яйцеголовыми из аборигенов... Эдакий матерый политолог, в меру циничный, не толсто шутящий, нет-нет и позволяющий себе прокатиться по собственному, израильскому политистэблишменту, но в меру, в меру...

И все потому – что твид.

И на тебе! Уперли. Стырили. Со взломом. Украли облик.

Никогда в жизни не чувствовал себя глупее, нежели наутро после экспроприации, стоючи в злой русской очереди за покупками: в руке авоська, в зубах чек («Девушка, пробейте два масла!»), сам в смокинге. Хорош собой необычайно.

Приблизительно так же я себя почувствовал бы на {snoska=Центральный рынок в Иерусалиме. }рынке Махане Йегуда{/snoska}, в {snoska=Хамсин – ветер южных направлений на северо-востоке Африки и в странах Бл. Востока; это арабское название (букв. «пятьдесят») связано с тем, что хамсин, как считается, дует около 50 дней в году. В Израиле часто вызывает безветренную, изнуряюще жаркую погоду; сухой воздух насыщен песком и пылью, на юге страны бывают пыльные бури. В художественной литературе хамсин давно стал символом тягот существования, экзистенциальной драмы. }хамсинный{/snoska} полдень, подобно кокетливо экипированный...

Однако на родине как-то обошлось, пронесло. А на выезде такая вот проруха!

Ну куда пойдешь в смокинге в г. Москва, Московской области! Правильно! На презентацию. И пошел я по презентациям. Ужинать на халяву. Правда, хорошее слово – «презентация»? Презентацией сегодня именуется буквально любое действие, сопряженное с большой выпивкой и жратвой: освящение мечети, закрытие сезона, открытие декады, выпуск альманаха, юбилей борделя и основание товарищества на вере. Начиналось все даже интеллигентно. Первая презентация, на которую повез меня сострадательный коллега {snoska=Речь идет о поэте А. А. Вознесенском (1933-2010). }Андрей Андреевич В.{/snoska}, была презентацией новой книги друга моего {snoska=Русский поэт, прозаик, переводчик Г. В. Сапгир (1928-1999). }Генриха Сапгира{/snoska}. Издание {snoska=Известный московский библиофил, владелец букинистического магазина, издатель. }Сергея Ниточкин{/snoska}а. Там же, под звон пластмассовых одноразовых стаканюк, продавался этот однотомник – «Черновики Пушкина, Бупарев и др.». Художник Л. Кропивницкий. 200 стр. В твердом переплете. Книга – «настоящее издание отпечатано в количестве 537 нумерованных экземпляров, нумера 1-12 с приложением оригинала рисунка, нумера 13-37 с автографом авторов...» Цена простого экземпляра – 10.000 рублей. В футляре – 36.000 рублей. И наконец, с приложением графики – 100.000 рублей. При мне приобрели около полуста книг разного достоинства. А вы говорите… Ниточкин уже издал аналогичную книгу – «Свечи во мгле и несколько песенок...» {snoska=Здесь и далее имена известных русских поэтов и художников. }Г. Айги (худ. И. Волох){/snoska}, а к печати готовятся: И. Холин (В. Пивоваров), Е. Рейн (А, Харитонов), А. Еременко (А. Смирнов), Б. Ахмадуллина (Б. Мессерер), И. Жданов (А. Смирнов).

А ведь моя новая книга «Праздник» стоит на родине всего 25 жалких шекелей! Но хватит заниматься беззастенчивой рекламой.

Продолжим: презентация журнала «Пентхауз» на русском языке!!! Ах, какая демстрана несытая Россия!

Небольшой Большой зальчик. Скромного хаммеровского центра. Накрыто тыщи на полторы. В смысле едоков тыщи на полторы. Незатейливые столики: ананасы, бананы, смирновская, марочные коньяки, красное шампанское... На икру глаза б мои не глядели... На сцене, на фоне монументальной безвкусицы с паром и шестеренками, после скучной торжественной части отсияли звезды эстрады (под фоно-граммочку) – Пресняков, Титомир, Вайкуле... (Вайкуле действительно большая артистка. Я впервые видел ее на сцене – впечатляет.) Оправдания не ожидались, то есть наоборот, ожидания не оправдались – модели, в естественно-модельном состоянии (без лифчика и вообще без ничего), публике предоставлены не были. Разочарованная публичка напилась вдребезги. Многие присутствующие позабывали в гардеробе куртки, зонтики и имя-отчество жен. Жены стайками зло курили в вестибюле. Я очень веселился.

О следующих презентациях рассказывать неинтересно. Ну, еще более помпезно. Я, например, прослушал средний концерт в стилистике «Голубой Огонек» с участием... ну, да что я буду их позорить, мастеров искусств, называя поименно. В общем, от 50 до 1000 долларов за выход. И еще более «богато». На 300 человек выдавали устриц и коллекционный мускат. Презентированная некая Холдинговая фирма – три брата-ушкуйника из Казахстана. В «Президент-отеле».

С последней презентации я под утро грустным пингвином пер пешком через мокрую пустую Москву. Грабителей я не боялся. В кармане у меня было долларов – два в свободно конвертируемой валюте...

Апропо: ананасы на пентхаузовской презентации оказались пустыми. Кто-то подогадливее – вероятно, из обслуги – аккуратно выбрал сердцевину.

А в остальном – хорошо живут на Москве. Только очень долго.

 

 

 

 

«...ОТКРОЙ СВОИ ВЯЛЫЕ ВЕЖДЫ»

 

Недоброй памяти {snoska=Д. Кореш (1959-1993) – лидер секты «Ветвь Давидова» в США, вместе с 82 членами секты (включая 28 детей) погиб в пожаре во время осады поместья секты агентами ФБР.}Давида Кореша{/snoska} и гаммельнского музыканта посвящает автор

 

 

Эта девица вышла на меня в подземном переходе, вышла в лоб, на бреющем, и оказалась лицом к лицу – отшатнуться я не успел. А было от чего отшатываться: я автоматически сам выгово­рил диагноз «кохексия», край­нее истощение, и очевидная психопатология. Да чего там! – явно зонтиком в голове поме­шанная. Сначала я обратил внимание на лицо, щеки чере­па. Волосы, которые казались седыми, – просто грязные. Белые одежды. Из серой кисеи. Голые руки с огромными лок­тевыми утолщениями. Тусклые глаза. Вероятно, так при бли­жайшем рассмотрении должна была выглядеть смерть. Мо­жет, и моя – позднее разберем­ся. В общем – девочка как де­вочка, лет 15, строгого режи­ма. В одной грубоватой конеч­ности монстриха держала пач­ку прокламаций Белого Брат­ства. Вторую несла на отлете. За спиной висел ветхий вещме­шок – солдатский сидор, вре­мен Брусиловского прорыва, набитый соответствующим культпросветом. Знаю ли я, что конец света назначен на 24 ноября сего года?

«А как же! (Надо бы не за­быть, записать в {snoska=Ежедневник (англ.). }дейбук{/snoska}. А то голова дырявая! – вспомнишь потом, скажем, в декабре – стыдоба! – родной конец родно­го света прошляпил, никого не поздравил с этой красной да­той календаря – как теперь людям в глаза смотреть!) Именно двадцать четвертое, именно ноября».

Девушка-пророчица с инте­ресом на меня посмотрела. Меня передернуло.

Хочу ли я «приобрести ли­тературу, которая всего меня перевернет?». Конечно, безусловно! А то «не хотеть»?! Как можно. Верую ли я в Юоанна Свами? Господь с вами, милоч­ка, ну кто из здравомыслящих людей не верит каждому вы­сказыванию Юоанна нашего дорогого Свами? (он же «Адам», «Иоанн Предтеча» и Кривоногов Юрий Андреевич, будущий отец маленького на­шего Христа Юсмалоса, это который родится внечувственно от Марины Цвигун, 1960 г. рождения, она же «Мария Деви», она же И. Христос и Бого­родица и Саваоф в одном лице тов. Цвигун, бывшей инструк­тора райкома комсомола, аги­татора и политинформатора). Папа же Христа Юсмалоса («Юс» – имя по родителю – Юоанну, «Ма» – отчество по маме Марии Деви-Цвигун и «Лос» – планетарный, елы-палы, Логос на птичьем языке Белого Братства). Тов. Криво­ногов Ю. А. – бывший фрезе­ровщик, кандидат технических наук и бывший директор науч­но-исследовательского институ­та ATMА – папа Юсмалоса – мне, московскому обывателю, представлен лично не был-с – в бегах-с воплощение Адама, Иоанна и к. т. н., в бегах и, по всей видимости, за пределами СНГ, откуда руководит проро­ческой и финансовой деятельностью своего на паях с Дэвой Марией огромного (по некото­рым данным до 60-70 тыс. адептов) предприятия. Ибо пы­шет от действа сего сакрально­го весьма жаркой уголовщи­ной: киднеппингом, наркотой, шантажом, баловствами с психотроникой. Дикая пропаганда способа спасения по Кривоногову-Цвигуи свела из дому толпы подростков (наподобие подземной пророчицы), изувер­ский устав секты калечит де­тей и впавших в детство быв­ших советских людей и прино­сит вполне реальные доходы... в свободно конвертируемой ва­люте в частности.

Правда, одно приятно – ма­ма Дэви и 12 апостолов твердо обещали 21 ноября этого года наложить на себя руки во ис­купительную жертву за грех человечества. Однако у МВД России есть данные, что гека­томба не ограничится 13 пси­хами, а к суициду подключат­ся наиболее сознательные из низовых коллективов. Похоло­деешь.

А вот если наскучит уче­ние Белого Братства, можно поднять уровень духовности в конкрурирующих организациях.

Рекомендую Богородичный центр, периодическое издание которого «Рыцарь Веры» мне всучили за недорого в другом подземном переходе тоже вполне изможденные и святые личности. В принципе столь же дегенеративная ересь, столь же чудовищные правила пове­дения в миру, людоедская пси­хология... Однако, и это уте­шает, газета «Рыцарь Веры» выходит в свет на денежки российского министерства обороны и пожертвования структур Военно-Промышленного комплекса!..

(Обхохочешься, коли при­нять к обшему сведению, что и научно-исследовательский институт души зарегистрирован официально в г. Киеве не как общественная организация, но ках научный центр!) А вообще, по сообщению «Вечернего Пе­тербурга», Богородичный центр – это «профсоюз». При москов­ском муниципалитете – профсоюз?

Ну не верите в святое дело богородицыно – ваше дело!

Но не верить в Христа Вис­сариона и апостола его Редькина из Минусинска? С ума сошли? Все да, а вы нет?! Тот же «Вечерний Петербург» со вкусом повествует о грандиозной драке между сторонниками двух Иисусов «в авторитете» – Иисуса Виссариона и Иисуса- Дэви Марин – в каком-то доме культуры.

Но в конце концов вера – дело выбора: не хотите адапти­рованного Христа? Пожал'ста! Огромый выбор! {snoska=Распродажа (англ.). }Сейл{/snoska}! На са­мый изысканный вкус, за недо­рого: манихеи (да-да! Настоя­щее манихеи со штаб-кварти­рой в Подмосковье и воплоще­ние Мани во плоти по фамилии Ахметдинов), общество со­знания Кришны (штаб-квартира в Усть-Ижоре под Петербургом), лобнорцы (вообще какая- то запредельная белиберда в стиле Бо со штабом в Каменце и битьем в барабаны из меха, камланием и прихлопами), шамбалисты черные, шамбали­сты белые, сатанисты (с, как поговаривают, – жертвоприно­шениями не вегетарианского свойства), мунисты, держатели покрывала Кали, митраисты (!), абсолютно нацистски от­четливые венеды (г. Санкт-Петербург, Ленинградской обл.)...

Конечно, в общих чертах все понятно, многажды писано, многократно описано. Всплеск мистицизма сопутствует перио­дам социальной дестабилиза­ции. Однако, при всей очевидности практики, поневоле за­думаешься: а с чего это МО или ВПК спонсируют дикие секты, явно неправославного, а чаще и откровенно сатанинско­го свойства? О спонсорах вене­дов из известной организации болтают давно...

Но это так, к слову. А по­ка...

А пока президент России Б. Н. Ельцин отказался визиро­вать закон о запрете миссионерской деятельности неправо­славного характера в Россий­ской Федерации. (При этом по­литики обожают ссылаться на практику Государства Израиль как позитивную с точки зре­ния охраны интересов господ­ствующей государственной ре­лигии.) А пока – иерархи рус­ской церкви во главе с самим патриархом всея Руси паниче­скими голосами взывают: оду­майтесь, люди православные. А пока – начато уголовное пре­следование Белого Братства силами министерств безопасно­сти и МВД России, Украины, Белоруссии, Молдавии...

В общем, я ей говорю, де­вочке этой: «Слушай, ты, дитя подземелья! Шла бы ты домой к родителям котлетки с мака­ронами трескать да чай с бато­ном… А то посинела вся от святости и энтузиазма».

А она мне: «Сгорите вce, и воскресения не будет!..» «Когда гореть-то? Двадцать четвертого, говоришь, ноября? (Еще раз повторяю, надо бы не забыть...) А в котором часу?..»

Святая девушка отверну­лась и пошла босыми ногами по харкотинам перехода. Я для нее не существовал. Я пошел по ступенькам на волю и све­жий воздух, привлеченный идиотской музыкой сфер и прочим пением. Там выплясы­вали вокруг себя кришнаиты. Рядом невозмутимо сидел на раскладном стульчике здоро­венный тип с кружкой, опечатанной амбарным замком и справкой «На восстановление Храма Христа Спасителя». Я подумал и почти без колеба­ний пожертвовал. Рублей трид­цать.

Но – прежде чем перевести дух – процитируем на посошок художественное стихотворение-прокламацию стилистики (ох, чует мое сердце-вещун) ин­структорши райкома комсомо­ла, процитируем розданное мне пособие по прозрению:

 

 

И все было бы смешно, когда б не мальчики да девоч­ки, обещающие во Имя и во Славу этой графомании руки на себя наложить. 24 ноября 1993 сего года...

 

 

---

 

 

 

ТАНЕЦ С САБРАМИ,
ИЛИ НОВЫЕ СВЕДЕНИЯ О ЛОХАХ

 

 

То, что средний израильтяннин ({snoska=Уроженец Израиля, ивр. tsabar. }сабра{/snoska}, полусабра примитивный, задрипан­ный, {snoska=Израильтянин, долгое время живущий в стране (разг. ивр.). }ватик{/snoska} грязный, абориген и т.д.) – лох (простак, мужик, фрайер, шляпа и т.п.), столь очевидно, что в доказатель­ствах и потребности нету и – не предвидится потребностей. Посудите: в условиях теневой экономики не вертелся, граж­данства у него никакого – то есть, как правило, одно, изра­ильское, и хотя, казалось бы, у него, туземца, должно быть за всю жизнь схвачено – тол­ком и армию закосить не мо­жет, как маленький. И по-русски ни бум-бум. Дебил. Не делован, не хитрован, не маланец, не {snoska=Еврей, от идиш. yid. }аид{/snoska} - чукча полная, вот что я скажу! Руки не дошли до ума довести ихнюю Израиловку. Все время при­ходится на РФ отвлекаться, но даже просвещать местных ломанешься – без толку, им все по барабану.

А в Россию когда сабры наезжают, вообще как дети, воще-е! Не секут, не вруба­ются, на местности не ориен­тируются. Лох – он и есть лох.

Вот, скажем, {snoska=Израильский поэт (р. 1923), романист, журналист, друг автора. }Хаим Гури{/snoska}. Местный интеллигент­ный человек. Классик. Матерый. Поэт. Книг – на одном иврите – штук двад­цать, не говоря о переводах на европейские и даже мало­росский. Папа его с мамой из России опять же, а никакого голоса крови. Казалось бы – приехал в Россию в составе делегации израильских писа­телей на московскую книж­ную ярмарку в 89-м году: живи – не хочу! Или – второй раз (необучаемый он какой-то, что ли?) – в 93-м. Тот же эффект! Дитя малое. Хоть с ложечки его корми! Так он не ест с ложечки! А еше фронтовик! Не ест, очевид­но: почему, говорит, в буфете отеля интуристского ножей и вилок нет, а только ложки столовые алюминие-вые, с пробитой особым чеканом ру­кояткой? И выдают по одной на все про все: для употре­бления кофе, салата оливье, лососины, балыка и тортика? Кускового. Внутрь. Я ему объясняю – это устроено, го­ворю, чтоб вы, Хаим Гури, лауреат «{snoska=Премия Израиля, высшая государственная премия в различных сферах. }Прас Исраэль{/snoska}-89», ценной посуды не слямзили, и для того же – ежу понятно, Хаим, – «взымается залого­вая цена за чашки», 285 руб. (?) за 1 шт. И сие еще по-Божески, говорю, вон в Ниж­нем Горьком, в уличном пив­баре, за бокал 800 с рыла в залог брали... Цените, гово­рю, доверие, оказанное ино­странному лоху администра­цией интуристовской гостини­цы четыре звезды, как у ка­питана пожарной охраны.

Вообше Гури ничего, усид­чивый... Я помню, как он приобретал закалку осенью 89-го. Я его еле отморозил после транспорта в ЦДЛ... «Экологически чистый карто­фель будет отпускаться чле­нам Союза писателей по предъявлению членских биле­тов»... Перевел я писателю дословно и сладострастно. По-моему, он не ест теперь даже чипсы, в рот не берет. Хорош был – из педагогиче­ских миклухо-маклаевских соображений – наш уникаль­ный загул в ресторане «Пе­кин»... Что доводило Гури до пены – это скорость обслужи­вания его, Гури. «Я не могу тратить на каждый обед 3 ча­са! У меня культурная про­грамма! Они что, дети про­ститутки, – телятину выращи­вают для каждой отбивной?! И селедку – ловят?!» Рекорд официантского спринта (мы с ним, натощак, посчитали, отхронометрировали): 28 минут до подачи первого салатика. А что? Мне лично «Пекин» по душе пришелся. Очень эк­зотично, китайские палочки с занозами. В конце, на десерт, я предложил официанту по­мыть посуду, чтоб вполне по-­семейному и чтоб мы в долю вошли от прибыли. (Офици­антский «тип», чаевые сверх счета рекордного процента, – 69 процентов. На столько нас обсчитали. Верней – пытались обсчитать...)

Многое, почти все – потрясает сабру непуга­ного в Москве. Беженцы в переходе подземном – и на пер­вый и на последний взгляд – цыгане как цыгане, с цыганя­тами, а исходя из плаката на английском языке – жертвы армянского землетрясения. Обошлись сравнительно де­шево – 2 доллара доброволь­ного пожертвования (чтоб над цыганами земля не тряслась) и покража недорого фотоап­парата.

Очень понравилось Гури в гостях у одной млад­шего научного сотруд­ника, моей однокашницы, ин­женера-химика. Библиотека там наследственная – тыщ на шесть корешков, от папы оставшаяся (друг Ахматовой был папа, профессор матема­тики), хозяйка на двух язы­ках щебечет не запинаясь, из окон – вид на Михайловский замок в щель над банками с домашним консервированием сервирован. И ежемесячная зарплата младшего научного сотрудника – 7 долларов – а что, вполне на трех неработа­ющих (иждивенцев) за глаза и за уши.

Добила-таки друга моего и коллегу, полковника и национального поэта и, как оказалось, большого поклонника циркового искус­ства – громадная, церковной стилистики кружка «на про­питание барсуков» на якорной цепи циркового вестибюля. (Как барсук на иврите, я не знал, пришлось телефониро­вать в посольство Государства Израиль.) После чего я это сразу же опять забыл.

Но нельзя не отметить и тот факт, что Россию очень укра­шает присутствие израиль­ских туристов.

У меня выбил слезы и острый припадок ностальгии эффект вопля {snoska=«Класс!», «Отпад!», «Потрясно!», «Фантастика!» (разг. ивр.). }«Шигаон!»{/snoska} в Храме Василия Блаженного

И оптовая закупка {snoska=Здесь: матрешек.}«бабу­шек»{/snoska} йеменитской семьей на Волхонке.

И приобретение с рук од­ним членом {snoska=Израильская социал-демократическая политическая партия, основанная в 1992 г. }МЕРеЦа{/snoska} ордена Красной звезды с лотка.

И ответ на мою обмолвку у киоска иа Белорусском вок­зале. {snoska=«Простите, сколько стоит бутылка водки-лимон?» (ивр.)}«Слиха, кама оле бакбук водка-лимон?» {/snoska}– {snoska=Две тысячи (ивр.). }«Альпаим»{/snoska}, – сказал мне небритый продавец. Не покосившись.

А сколько хлопот и неприятностей перепадает на долю работников посольства, должных обеспечивать поже­лание знатных гостей «при­пасть к корням» – навестить родину отиов и дедов. По­скольку родина отцов и дедов обычно приходится на микро­скопические дыры Волынщины, Гомельщины и Полесья...

Пол-посольства поседело, когда одна крупная партдама посещала райточку под Ров­но, желая обязательно со­блюдать {snoska=Кошерность (ивр.). }кашрут{/snoska} и плохо перенося автопробеги по шляху – ее, видите ли, укачивало на выделенной на этот предмет ровненской администрацией «Чайке».

Первое, что потребовала показать член {snoska=Кнессет – израильский парламент. }кнессета{/snoska} трех созывов, – это местного рав­вина. В совхозе «Путь Ильи­ча». «Здесь должен быть раввин, мне мама рассказывала». (Раввина ей нашли и шойхета. Могут же, если хотят...)

«Выучили вы хоть одно русское слово?» – осведомил­ся я в «Шереметьево-2», перед очередным отлетом до­мой, у платиновой бизнес-леди, заехавшей аж в город Бельцы в тяге припасть к корням. «Епт-тать!» –внятно выговорила {snoska=Точнее «геверет», госпожа (ивр.). }гверет{/snoska} Циля.

Но в общем-то мои хрони­ческие соотечественники ве­дут себя в Руси как все нор­мальные не местные люди – балдеют израильтяне израильского происхождения от трех основных московских ат­тракционов. Правда, шалеют легче швейцарцев и голланд­цев (где-то 4-5 место среди доразвитых стран), но несрав­ненно громче и эмоциональ­нее.

Аттракция первая, пре­словутая российская ха­лява в пересчете на доллар. Об этом – несказанно низких ценах на шапки-ушан­ки из собаки лайки, на лайко­вые перчатки с раструбами из енота и на самовар из горностая для {snoska=Пинат-охель – обеденный уголок в квартире (разг. ивр.)}пинат-охеля {/snoska}– приня­то говорить в полный голос, с артикулированными {snoska=Айн – гласная буква в иврите. }айнами{/snoska} и в лексике {snoska=Т. е. рынка Бецалель в Тель-Авиве.}шука Бецалель{/snoska}. Кричать лучше с одной ст­ороны Калининского на супро­тивную, пользуясь звуководами подземных переходов. Пу­блика признает в беседующих давно знакомых лиц кавказ­ской национальности и одобряет покупки.

Аттракция вторая: радость узнавания. Каждая встреча израильтян вне родины напо­минает прибытие {snoska=4 июля 1976 г. израильские командос освободили в Энтеббе (Уганда) захваченных террористами пассажиров самолета компании «Эйр Франс», летевшего из Тель-Авива в Париж.}героев Энтеббе{/snoska}. Похлопывают друг друга до гематом и лобзают­ся до синих засосов. После чего без интервала приступа­ют к аттракциону номер 1 (см. выше).

Аттракция третья: ликова­ние в аэропорту «Шереметьево-2» при посадке на обрат­ный самолет. Последовательно выполняются вольные упражнения второго и перво­го аттракциона (см. еше вы­ше).

Желудочные расстрой­ства, проистекающие от единовременного съедения 7 ужинов по цене 1-го («Вы мне не поверите, и {snoska=Лосось, семга (ивр.). }сальмон{/snoska}; и… как это по-рус­ски,{snoska=Чтоб я так жил! (разг. ивр.)} бехаяй{/snoska}, – “семга”, {snoska=И икра – просто копейки, чтоб ты так жил! (разг. ивр.)}ве кавьяр – мамаш грушим, бехаеха!{/snoska}»), – желудочные недомога­ния почти всегда излечиваются без последствий, что слу­жит предметом интересней­ших рассказов, бесконечных и сопровождаемых слайдами города Бельцы у мехового самовара в погожий {snoska=Хамсин – ветер южных направлений на северо-востоке Африки и в странах Бл. Востока; это арабское название (букв. «пятьдесят») связано с тем, что хамсин, как считается, дует около 50 дней в году. В Израиле часто вызывает безветренную, изнуряюще жаркую погоду; сухой воздух насыщен песком и пылью, на юге страны бывают пыльные бури. В художественной литературе хамсин давно стал символом тягот существования, экзистенциальной драмы. }хамсинный{/snoska} денек на улице{snoska=Шероев Израиля (ивр.). } Гиборей Исраэль{/snoska}.

 

P. S. Самое удивительное сведение, ввозимое контрабандой мимо таможни {snoska=Центральный аэропорт Израиля.}аэропорта Бен-Гурион{/snoska}, это то, что Россия гораздо больше Израиля. {snoska=Но много антисемитизма! (ивр.)}Аваль, харбе антишемиют!{/snoska}

 

P. P. S. Лох – он и есть лох.

 

 

 

 

КАК РАЗВЛЕКАЛОСЬ ФРАНЦУЗСКОЕ ДВОРЯНСТВО

 

 

Мешок на голову мне ре­шили не надевать. Из уваже­ния к иностранно-подданному. Пожалуй, зря решили не наде­вать, потому что череп болел у меня страшно. Знаете, поче­му в условиях российской глу­бинки не выживают инструкто­ры кибуцного производства, коммивояжеры «{snoska=Больничная касса (ивр.). }купат-холима{/snoska}», резиденты Мосада, руко­водители хоровой (танец есть такой – «хора») самодеятельности холодного {snoska=Имеется в виду Еврейское агентство, организация, занимающаяся вопросами репатриации в Израиль. }сохнутовского{/snoska} производства, {snoska=– Т.е. несуществующего «ашкеназийского» (имитируется произношение евреев-ашкеназов). }поэты-переводчики с ашкенойзис{/snoska} и прочая засыльная израильская шелу­понь?

Правильно! Потому что с Ними – надо пить. А пить, как Они, – мы не способны. А если с Ними не пить, то как с Ними разговаривать? А пьют Они все. Так вот, череп, говорю, болел.

– Значит, так, – шепотом сказал мне местный главный негодяй поволжского масшта­ба, – тебе нужен А.! (Здесь и далее я буду именовать – ис­ключительно от {snoska=Фобос и Деймос – близнецы, античные персонификации страха и ужаса, давшие имена спутникам Марса. }ужаса, фобоса и деймоса{/snoska} – искомого мной, оч-ч-чень серьезного человека иностранной, лучше латинской, литерой А.) Но имей в виду: А. – не прост. К нему надо подка­титься. И не дури, а то исчез­нешь.

– И многие исчезали? – по­интересовался я весело.

Пока местный крестный отец молчал и сопел, веселье мое таяло и капало на смо­кинг... Мы многозначительно – глаза в глаза – выпили фир­менного – ресторана «Синдерелла» – разведенной сивухи. Помолчали.

– Вокруг барака не переста­вить!

– А, – сказал я, уже забыв, о чем, собственно, речь.

– А., – сказал он, роняя скользкий локоть из-под челю­сти. – Сколько исчезло... Зав­тра поедем. Не бздюмо. Ты – со мной. Завтра собираются самые-самые. Авторитеты. Не засыпай, Мишаня... Ты – со мной! Я тебя подведу...

– Зачем меня подводить?.. Хачик, ты меня лучше не под­води.

– Я тебя подведу. Иначе не достигнем. А я – подведу! Не бздюмо!

– А я не бздюмо.

Потом меня откантовали в гостиницу.

А. – был мне нужен поза­рез. А. – был капиталист ком­сомольской выучки и между­народного калибра. Интерпол, госдеп США, Любимов из «Красного квадрата», прокурор Степанков и Маргарет Тэтчер искали встречи с А., но он пре­небрегал. Ему было недосуг. Когда вскользь, между делом, прозвучала фамилия А., мой московский собеседник и ми­нистр чего-то там военного встал во фрунт.

– Сядьте! – гаркнул я ему.

– Слушаюсь, – сказал он.

Больше я его никогда не видел. В министерстве говори­ли, что он в отпуске, а по-моему, он перешел границу и укрылся в Ленкорани...

А. – нужен был мне поза­рез. Я хотел порасспросить его, как единственного специа­листа, – о том, как взаимосоотносятся в контро-лируемом им регионе администрация, ма­фия и капитал. Всего-навсего. Я это люблю. Я люблю все знать. Авось пригодится для баллады.

Хачика я спаивал еще пару дней. Иногда меня посещала мысль, что это он, наоборот, меня спаивает. Он стряхивал эту мысль с широкого своего плеча, она была зелененькая, небольшого росточка и с рога­ми. Хачик был важным меном, ходил с охраной, которая его отчетливо боялась до дро­жи и бережно носила по ночам. Хачик обещал «подвести» меня к А. ...

Слет А. и аналогичных Б., В., Г., «а несколько прибудут из-за бугра» (Хачик еле тянул на X. в этой плеяде), должен был проходить в некоем прива­тизированном – из санатория – комплексе за городом и охраняться областной милицией, ОМОНом, выделенными из подшефного военного округа танками и еще «своими»... Каждый приглашенный прибу­дет со своей командой, но в «периметр» их не впустят...

Первым в мой номер во­шел без стука человек-гора и осмотрелся. Потом вошли еще трое.

– Этот, что ли? – спросил двухметровый у тушующегося Хачика.

Я решил, что уже все. Про­пал. Меня исчезнут. Мама! Но толстый просто проследил, чтобы я не взял с собой базу­ки и отравленного стилета.

На всякий случай меня по­хлопали по контуру. Обычно я боюсь щекотки. А тогда хоть бы хны! Я даже не взвизгнул. Меня вывели. Ехать в санато­рий мне расхотелось. Хачик упорно отводил глаза от моего молитвенного взгляда. Внизу ждали: две «девятки» с крупными, не оставляющими просвета мужчинами, командкар с пятнистыми коммандос, опять «девятка», «ауди» Хачика и львовский автобус. В львов­ском автобусе под наблюдени­ем т.н. качка в спорткостюме сидели.... В общем, я таких не видал даже в Каннах. То есть по отдельности я таких видал: в кино видал, в «Пентхаузе» там, украдкой – видал. Ну, же­ны были у меня красавицы... Я сразу же пошел в автобус, твердо пошел. Пока меня мягко отводил к «ауди» человек-гора, я чуть шею не свернул, взыскуя ответного взора. Хоть бы что! Сидят, как напудрен­ные, в затылок друг дружке. По-моему, даже не мигают. Дюжина ослепительных, неве­роятных, каждая – на две головы выше меня, лунные коле­ни на высоте груди. Ноги на ширине плеч.

Мешок на голову мне ре­шили не надевать. И глаз моих жадных не завязали. Все равно обзор полностью перекрывался соседом слева и еще большим монстром справа, впереди сиде­ла тушка Хачика, а правил обхлопыватель. Колонна трону­лась, в машине дышали боль­шие люди, меня замутило. Мы дули вслед джипу, за нами следовали прочие экипажи. Ин­тересный автобус замыкал. Меня сморило. Проснулся я при прохождении периметра: бетонный забор, крепостные ворота, ребята с автоматами «узи». Внутрь пропускали толь­ко спешившихся, причем всех прогнали через металлоискатели. Настроение у меня ис­портилось окончательно, но тут подъехал «Икарус», и из него гуськом потянулись аэлиты без вещей. Все с пластико­выми пакетами. Молча. Что-то мне показалось подозритель­ным в их приезде, что-то на­сторожило. Но меня уже вели по гравию к строению «санато­рия». Вдоль березок. Почти под локотки. Сзади плелся Ха­чик. Меня познабливало, то ли с похмельица, то ли от страха, то ли от любопытства. Пожа­луй, все-таки с бодуна. «Сана­торий» был тих и пустынен.

– Пока – со мной в номере! Вечером тебя увезут.

Хачик говорил со мной кисло-официально.

Я толкнул дверь: номер как номер. Вполне советское гостиничное великолепие за­дрипанного мотеля под {snoska=Хадера – город в Израиле у побережья Средиземного мо-ря, на полпути между Тель-Авивом и Хайфой. }Хадерой{/snoska}... Но ах! – какие красотки! И тут меня осенило! А ведь те куклы сидели в львовском автобусе, а эти вышли из «Ика­руса».

Захлопнув дверь, Хачик подпрыгнул, оживился и выта­щил бутылку коньяка:

– Спасемся? А то – я уже засох, как веточка...

– А.? – сказал я.

– А. – потом, – отрезал Ха­чик. – Забросим в клюв?

Запивали водичкой, вполне железистой. В душе у стока сидел рослый таракан.

– Ты из номера без меня не высовывайся. Хавать пойдем вместе. Здесь весело. Скоро можно будет начинать: в бил­ьярд играешь?

– А то?

– Ну, тогда забросим в клюв. Для меткости.

– А то? – сказал я.

Запили водичкой. Я подо­шел к стеклянной двери и вы­шел в лоджию. К зданию сана­тория тянулись цепочки краса­виц... Шли по трое крупные дя­ди. Судить по привизгам по этажам – там уже начиналась настоящая жизнь настоящих людей. В номер постучались.

– Антре, – сказал я.

Вошла Патриция Каас. Или это была Бо Дерек. Я их пу­таю.

– Блин, занято! – произнес­ла Бо Дерек ПТУшным контр­альто.

– Ничего-ничего. Мы потес­нимся! – разлетелся я.

Хачик уже спал, разбросав хобот по подушке.

– Перебьется, – отрезала прелестница. – Вы чьи? Коно­новские?

– Я, знаете, сам по себе. Меня зовут Михаэль... А вас?

– Перебьешься, – сказала девушка из песни. Но уже снисходительнее. – Алка, здесь кононовские, – крикнула она в коридор.

– Ты что, лоханка?! Коно­новские в оранжерее, где рань­ше столовка была! Около хол­ма для презентаций... – донес­лось из коридора.

В номер вошла еще одна Бо Дерек. Или Патриция Каас. У меня совсем голова пошла кругом от воодушевления.

– Присаживайтесь, судары­ня, – гаркнул я. – Позвольте ваш багаж!

Дивы поставили пакеты на трельяж. Я предложил им си­гареты, длинный {snoska=Марка израильских сигарет. }«Бродвей»{/snoska}.

– Армянские, – узнала, рас­сматривая пачку, Алла Дерек.

Я покосился на набирающе­го силу храпа Хачика... Возра­жать побоялся. Девушки выта­щили по пачке поддельного «Ротманса» и задымили. На меня внимания обращалось не­много, но зато пристальное, не­взначай. Сидели они картинно, с оттяжкой носка, сигарета на отлете. Им здесь начинало нравиться, не говоря уж обо мне.

– Хорошо бы не сауна, – выговорила первая светски. Меня они явно принимали за своего. – Обрыдло.

– Во-во! В сауне я борзею...

– А как вы борзеете в сау­не? – (весь – внимание!) подхва­тил я планирующую беседу, не давая ей лечь на крыло.

– А! мочалки... – вдруг об­наружился, не открывши глаз, Хачик и опять захрапел.

– Ты по полной программе? – спросила Райка (Патриция Бо).

– А что в программе?

– С ночевкой? Ты что в на­туре – новенький?

– У меня тут один разго­ворчик, и я вас, отличницы, покину. К вечеру. Я по делу тут. В натуре, – я выпятил грудь. И не дожидаясь вопро­са, индифферентно так, рассчитано ляпнул: – Вот с А. поговорю, и меня отвезут...

Шлюхи встали, забыв одер­нуть юбчонки, взяли механиче­ски пакеты и обеими руками прижали к животу. И страшно на меня посмотрели. Четыре пустых блюдца с голубыми ободками.

– Чего ж вы вскочили? Присаживайтесь.

– Мы пойдем. Вы нас изви­ните... Ага?

– Ложись, – сказал Хачик. – Клара, с-сука, поймай муху...

– Мы уже идем, да? – про­лепетала Paйка.

– Ни в коем случае!

Девушки сели на кровать.

– Может, коньячку?

– А ликерчику нельзя? Ес­ли можно?.. – жалостливо вы­говорила Алка.

– Я сбегаю, – обрадованно вскочила Райка.

– И я с тобой. Мы мигом.

С грохотом распахнулась дверь, и в пролет впал вдре­безги пьяный господин откро­венно семитского хабитуса.

– Гурвич, – представился он. – Гурвич, юридический со­ветник. Я составлю вам ком­пашку, меня командировал к вам А. – Гурвич хлопнул ста­кан и выдохнул. – Сам откуда будете, из Тель-Авива? – про­сипел Гурвич. – Я уже дважды был в вашей Израиловке... {snoska=Будем здоровы! (ивр.). }Лeхаим{/snoska}.

Девушки на цыпочках потя­нулись к двери.

– Ну куда же вы? Еще ра­но, – воскликнул я непроиз­вольно.

Девушки на цыпочках вер­нулись и сели на кровать. Дер­жа спинку. Ниже воды. Хачик с соседнего ложа упал на пол, как будто из-под него выдерну­ли кровать. На ковре он занял ту же эмбриональную позу и начал натягивать на голову во­ображаемое одеяло.

– Клара, поймай муху, – произнес он отчетливо, – пой­май, совсем муха достала...

Гурвич, качнувшись, обра­тил внимание на Хачика.

– Гурвич, – представился он. – Юридический советник. Лехаим.

Хачик, не открывая глаз, встал с ковра и вышел из ком­наты.

– Не бздюмо, – сказал он, – не бздюмо!

К чему я не могу привы­кнуть, это к бытописательству. {snoska=Цит. из стих. О. Э. Мандельштама «Не искушай чужих наречий…» (1933). }«Что, если Ариост и Тассо, – пи­сал Мандельштам, – обворожающие нас, – писал Мандель­штам, – чудовища с лазурным мозгом и с чешуей из влажных глаз...»{/snoska}

Писал Мандельштам.

Я бы так не мог. Видишь, друг Сальери, чудовищ – пиши как живую их чешую. Отродясь не видал чудовищ!

Лысые чудища должны жи­вописуемы быть у меня – фана­тика достоверности! Потому что я пишу только правду. Вот, к примеру, Гурвич – советник главного человека Поволжья А. – никакой чешуи из глаз Гурвича. Мозг – вероятно, лазурный, тут я ничего сказать не могу, но никакой чешуи из семитских очей гурвичевских – не наскре­сти. Пьян в зюзю – это да. Вид гадкий (стыдно за нацию? – Прим. ред.) – это да, сидит на­против – это еще более – да, а чешуи, как отличительного или видового признака, – это нет.

Или возьмем описанную па­рочку одалисок – Бо Дерек Алку и не менее Патрицию Каас – Райку – несказанной вроде кра­соты и досягаемости телки, а никакой инфернальности, несмо­тря на марсианские стати и га­лактическое бесстыдство. Вот – они передо мной, на сугубо смежной лежанке, ликерчик, межуясь и перепихиваясь, додувают из орального горлышка, молчат оплаченно, лишь лядвиями скрипят, умнички... Люди, а у меня мыслей-то всего две. Первая: хорошо было бы юри­дическому советнику Гурвичу покинуть нас на предмет тихого часа, и вторая: отлично было бы мне, Мишеньке, живым из этого интересного приключения домой на {snoska=Небольшая улица в центре Иерусалима, где находилась знаменитая «мансарда» М. Генделева}Бен-Гиллель{/snoska} вернуться, не «пропав с концами».

Этикетно я, коньяк Хачиковый прихлебывая, букет сма­куя, беседу поддерживаю и жду, когда в бильярд пригла­сят. Покатать костяной шарик моего черепа.

Гурвич мне и говорит:

– Миша, – говорит Гурвич, – а лизингом не интересуетесь?

Девочки покраснели.

– А как же? – говорю. – А то? Чтоб я лизингом не интере­совался, бывало ли такое? Бар­тером вот не интересуюсь, а ли­зингом – за милую душу, если хороший лизинг. С отдачей, не фуфло. (Да уйди ты, Гурвич, куда-н-нибудь!!! А, Гурвич? Вон девы по профессиональным на­выкам истомились, вижу, как у них руки чешутся. Уйди, Гур­вич. Сгинь! Дай перед смертью от убиения за любопытство мое относительно властной пирами­ды верхнего региона – дай так­тильных мне ощущений достиг­нуть... А?..) Хороший лизинг, – говорю я с видом знатока и щурясь, – это, – говорю, – вам не красная ртуть... (Сейчас, вот сейчас и позовут в т. н. «билли­ардную»... А там «пирамидка». {snoska=Имеется в виду картина В. В. Верещагина (1842-1904) «Апофеоз войны» (1871), изображающая пирамиду из черепов. }В стиле небезызвестного полот­на Верещагина{/snoska}. А сверху мой персональный, со штучной рабо­ты челюстями... Сколько лиш­них, если вдуматься, трат на пустяки, я позволил себе в про­шлой жизни? Зачем я починил {snoska=Здесь – водопровод (разг. ивр.).}инсталяцию{/snoska} в своей иеруса­лимской мансарде, ведь после меня хоть потоп? Не правда ли? И умирать приятней, представ­ляя, как вытянутся лица сосе­дей снизу, заливаемых соответ­ственно – сверху... Или, ска­жем, зачем я выпустил послед­нее прижизненное издание? По­зволил ему увидеть свет за свой счет?.. Посмертно – и по­лиграфия получше, и критика посострадательней... Или – за­чем тратить деньги на развод, когда из моей последней жены могла получиться (и уже полу­чалась) совершенно идеальная вдова?.. Ну иди, иди отсюда, Гурвич, иди в бильярдную, про­верь, сух ли порох в пороховни­цах, не окосела ли расстрельная команда. На тебе целковый, Гурвич – юридический советник, пущай ребята выпьют за помин моей души казенной водочки. Вали, Гурвич, отсюда, дай ото­рваться напоследок...) Лизинг, – говорю, – главное, чтоб глубо­кий был. И влажный.

Девушки кивнули.

И говорит мне Гурвич, юри­дический советник:

– А лобовой, – говорит, – броней не интересуетесь, Миша?

– А как же, – говорю, – Гур­вич? Знатная, – говорю, – лобо­вая броня, – говорю, это не хухры-мухры. Вот, – говорю, – некоторые, отдельно взятые страны, – говорю, – совсем запу­стили вопрос о лобовой броне... И где же они, эти страны? Ни в люди выйти, – говорю, – без ло­бовой брони, ни хорошей афе­ры, скажем, с АНТом организо­вать... И где он,{snoska=Кооператив, созданный при поддержке КГБ СССР и ставший объектом громкого уголовного расследования нач. 1990-х гг., связанного с контрабандой за рубеж танков Т-72. } АНТ{/snoska}, кто его помнит?..

– А что, – говорит совершен­но трезвый Гурвич, низводя очи долу, – вот, к слову сказать, – плутоний из расконсервов Кир­гизии... – И выпивает не закусы­вая.

– Это да, – ответствую я, ощущая, что меня пытаются расстегнуть, как бы невзначай, но явно предполагая, что я но­шу бюстгальтер.

– Это да, – отвечаю я в са­мообладании, несмотря, что очень мне щекотно и волни­тельно очень, – это да, говорю, но ведь – цены-то нынче – не подступишься... (О, иди, иди отсюда, Гурвич, {snoska=От галут - изгнание, рассеяние, диаспора (ивр.). }галутная{/snoska} твоя морда, иди отсюда, царский ев­рей, что, не видишь, как, слов­но бы случайным движением, – сняли с меня обувь замшевую, подтяжки парижские и галсту­чек уже на ковре успокоился. Не обращать если внимания на последние кружева на чреслах Бо-Алки-Дерек...)

– А вот {snoska=Негевский ядерный исследовательский центр близ г. Димона в Израиле; по уверениям иностранных источников (которые Израиль не подтверждает и не опровергает), служит для производства ядерного оружия. }димонский реактор{/snoska}, – говорит Гурвич, смотря мне прямо в глаза, и выпивает. – А вот, – говорит, – димонский ре­актор, – говорит мне жидовская морда Гурвич...

В номер почтительно посту­чали. Вошел негр и вкатил сто­лик. Негр был явно не крашен­ный, настоящий был, в курточ­ке стюарда и в белых перчат­ках... Гурвич осмотрел серви­ровку. Райка втянула слюнку. «Изголодались, бедные, – поду­мал я. – Калории им нужны, вон, вот так – без ничего – на открытом воздухе, какая энергопогеря!..»

– Приятного аппетита, това­рищи, – сказал негр. И мило улыбнулся.

– Миноги?! – вдруг косо кру­танул, почти рубанул носом Гурвич. – Миноги?!! Где миноги, тварь?..

Из-под негра вдруг выли­нял белый человек, как при на­стройке телевизора.

– Запамятовал!!!

Смотреть на стюарда стало неудобно, я чувствовал, что от шепота Гурвича мне самому становится дурно. Девушки отвернулись.

– Запамятовал... Чтоб я сдох! – сказал еле-еле кварте­рон. – Пожалуйста... Я сгоняю... Ну, пожалуй... ста!..

– Гуляй, – кивнул Гурвич. – Значит, реактор…

В дверь постучали, вот так: тук, тук, тук.

– Ну, – сказал Гурвич.

В дверях стоял Хачик. На подносе – миноги. В горчичном соусе. Выглядел Хачик очень прилично, в одной белой пер­чатке и курточке стюарда на голое тело мохнатого – в проре­хах – живота. Гурвич взял ми­ногу рукой и съел. Это было первое, что съел Гурвич. Я да­же удивился. «Ах, Гурвич, – по­думал я, – ведь миноги некошерны, Гурвич!»

Одна из девушек перепутала окончание моего организма и по запальчивости съехала на Гур­вича. Он отряхнулся...

– Димона, – произнес он, – Димона, это может быть завлекательно...

Стало как–то скучновато. Этот надоедала не даст мне ни минуты интима, а бильярдная уже накрыта, небось, к приему пациента...

А за окном меж тем смер­калось. Почему я ничего не успеваю в этой жизни? Вот, до­пустим, лежу я. Вот, допустим, лежит Райка. А вот, допустим, если я выгляну из-под Алки, передо мной сидит этот юриди­ческий советник. И – никакой личной жизни. Все для людей и ничего для себя! Что, вот так вот и оставлю мир и – послед­нее воспоминание будет – Гур­вич?!

В дверь постучали.

– Войдите, чего уж там! – простонал я.

Стук повторился. Ни Бо Де­рек, ни Каас не в состоянии бы­ли отпереть из–за сложности конструкции, напоминающей физкультурную композицию Первомая 30-х годов. Только лежа. В дверь постучали. Дверь открыл Гурвич. В ней, двери, козыряя, стоял комиссар мили­ции 1-го ранга. С кортиком. Ко­миссар посмотрел на Гурвича. Рядом с полицмейстером, козыряя, стоял Хачик во фраке, с фуражкой комиссара на локоточке. Гурвич кивнул. Комис­сар осторожненько закрыл дверь. Гурвич пригубил.

– Димона... – сказал юриди­ческий советник Гурвич. – Был я в Димоне... Лехаим.

Проснулся я в полночь. Де­вушек решил не будить, пусть поспят. Я дооделся, и на цыпоч­ках пошел в ванную. В ванной на полу лежала нечеловеческих размеров фекалия с завитуш­кой. Я быстро вышел из номе­ра. У дверей спал на стуле Ха­чик с «Калашниковым» на коле­нях. Предохранитель был снят. Я, только обойдя Хачика, вдруг услышал рев музыки. «Бухгал­тер, милый мой бухгалтер» – завывала возможно даже и Пу­гачева, исходя из эффекта присутствия. Жизнь в приватизиро­ванном санатории била ключом. Из пары-другой приоткрытых дверей тянуло немецкой порну­хой. В холле первого этажа две первозданно голые девушки играли в шашки. Навылет. Тре­тья, в пледе, ждала очереди на победителя. В бассейне плавал немолодой апоплексический че­ловек в пиджаке, плавал са­женками, истово, явно пекясь о своей физической форме. По всему видать, он был – молодец и мог дать фору болеющей по берегам молодежи. Платиновая – телосложения «Барби» – со­вершеннолетняя особа пыталась незаметно вязать. Из пакета тя­нулась нить джерси, вязала пу­тана внушительной емкости сви­тер. Я прошел через ресторан. Там спали. Во всех смыслах. Тянуло на свежий воздух, под вязы и под ольху поволжской русской природы. Командировка явно удалась.

– Стой! – скомандовали мне в вестибюле.

– Стою! – сказал я и поду­мал, что первый выстрел по но­гам.

Оглядываться мне не хоте­лось, но я чувствовал за спиной находящую и набегающую мас­су народа, цокот по мрамору человеческой сороконожки.

Я с отвращением обернулся. Меня обложило полукольцо, как в битве при Каннах. Чело­век тридцать, ни одной дамы. В центре ансамбля – как замко­вый камень – стоял отврати­тельный коротенький Гурвич. Мордовороты свиты сохраняли почтительную серьезность, от которой мне очень хотелось за­крыть глаза и видеть сны. Гур­вич покачивался, по стакану болтался коньяк.

– Хачик, – сказал Гурвич, – наш израильский друг желают нас покинуть...

– А! – сказал я.

– Вот именно, – сказал Гур­вич. – А «Гурвич» – боевой наш псевдоним. Лехаим.

– Лехаим, – сказал я. – {snoska=«В следующем году в Иерусалиме» (ивр.). Одна из заключительных фраз церемониального пасхального обеда – седера, которая многие века символизировала надежды евреев на возвращение в Сион. }Бе шана ха-баа бе-Йерушалаим{/snoska}.

– {snoska=Будьте здоровы!... И пишите открытки (разг. идиш, рус.). }Зайт гезунд! – сказал А. – И шрайб открыткес{/snoska}, Миша.

– Вот именно...

– Очень было приятно. Ком­плект завернуть или прислать на дом? Аллочка будет особенно скучать. А Рая – уже скуча­ет.

– Обойдемся, – уже хамея, отрезал я.

– Хачик, проводи за пери­метр..

Заснуть на заднем сиденье «ауди» мне так и не удалось. Может, мешали горестные не­отвязные размышленья о превратностях неудалой моей судь­бы, может, мешали фары-прожектора двух могучих мотоцик­лов, сопровождавших до пред­местьев. Хачику, вероятно, без наркоза удалили язык, он взды­хал и топил спидометр. В гости­ницу я вошел на рассвете, зудя­щем непогашенными люминес­центными лампами. Я выклю­чил свет, стало светлее. На подоконнике сидел русский го­лубь. Вполне иерусалимского вида. Я умилился. Голубь долго смотрел на меня красным от бессонницы глазом, потом вдруг поднял заднюю лапу и почесал за ухом. Как собака.

 

 

---

 

 

НАШИ

 

 

Кончились и – где они? – прошли времена роскошных спекуляций на теме: «Путешествие израильтянина в Дикую, За­вьюженную Страну Московию». Кому – некому – продать эти ле­денящие кровь сюжеты: «Охота на саблезубого в болотах Парголова»; «Летучий эскадрон диссидентов в решительной схватке с Чека»; «Контрабанда маргарина в Краснопресненском райо­не»; «Чубайс уличает, Бурбулис отвечает». Все. Пора закрывать лавочку. Уже не собрать у мошавного костерка на {snoska=Еврейский праздник, день смерти мудреца II в. н. э. рабби Шимона бар Йохая. В этот день после захода солнца принято разводить костры, петь и плясать. }Лаг ба-омер{/snoska} доверчивых невесть когда урожденцев русских и – повество­вать, повествовать. И видеть вскипание слез на их глазах при медленном и разборчивом произнесении забытых слов и поня­тий: «городская»; «чекушка», «ул. Димитрова», «райсовет», «гебуха», «интурист». «Городская» – «хлеб белый 650 руп». «Чекуш­ка» – отсутствует как данность в природе. Ул. Димитрова – опять Якиманка (чего я лично за «опять» принять не могу), «райсовет» – теперь «префектура», «гебуха» – теперь структуры безопасности, «интурист» – последний человек на Москве. А Москва, как известно, – это 3 с половиной часа полета, и ты – дома.

Представьте себе нью-йоркского еврея, лет 20 как репатриировавшегося в г. {snoska=Город в Израиле, часть «Большого Тель-Авива». }Рамат-Ган{/snoska}. И вот он, преодолевая пре­пятствия выезда в страну иной политической системы, таможенные барьеры, освежая подзабытый грин-вилиджский жаргончик, пакуя тюки богатых даров друзьям и родственникам, которые еще живы, – он едет на родину и живо и образно де­лится впечатлениями от увиденного с англоязычными рамат-ганцами. Представили?.. Вот именно.

Не съездил в Москву только гордый и ленивый (из {snoska=Алия – иммиграция (букв. «восхождение») в Израиль. Употребляется также в отношении определенных волн эмигрантов., букв. }алии{/snoska} 70-х) и находящийся во всероссийском розыске (из алии 90-х). И то он уже съездил, но под девичьей фамилией, так сказать – инкогнито.

Я довольно часто встречаю многих инкогнито, а по поводу одного из них даже тут допрашивали: не знает ли господин Генделев, кто пристрелил этого Х-ча в баньке? Я, конечное дело, ушел в глубокую несознанку, подумывая, впрочем, что шлепнули инкогнито Х-ча явно местные некомильфо, потому что, сработай это наши инкогниты, они б его еще и расчленили – по его-то грехам. В Москву, короче говоря, как к себе домой. И ведут себя соответствующе, и даже лучше: дома все позво­лено. Несколько поднадоевшее развлечение – выщелучивать из толпы на {snoska=Одна из центральных улиц Иерусалима. }Бен-Йегуда{/snoska} «своего родимого», по осанке, повад­кам, статям – обрело новую прелесть: своего родимого узнать средь 2 миллионов ежедневных гостей нашей столицы. Про­стите, их столицы.

Наши – видны. Они, как говорят в театре, – «торчат». Заме­тим: как они торчат. Итак, наши. По степени одомашненности их различают на однокоренных, сложноподчиненных и челно­ков. Встречаются также американский подвид «Брайтон», при смешении – верней, скрещиваньи с местной породой «наших», – дающий довольно пестрый ряд N. R. («новые русские»), и местная дикая порода, проявляющая тенденции к мимикрии.

Однокоренные – легко узнаваемы по реву «Дуду, {snoska=Как дела? (разг. ивр.)}ма ин'яним{/snoska}?!» с колокольни Ивана Великого («Йоханаан ха-Гадоль», если кто еще не освоился). Как-то, постоявши под коло­кольней, я вел подсчет голосов: «дудумаиньяним» раздавалось направо и налево с регулярностью хорошего муэдзина. При встречах однокоренные повышенно оживлены и любят друг друга, даже если терпеть не могут. Из всех достопримечательностей Москвы их потрясают две: метро в целом и баснослов­ные цены на «Мальборо», изготовленное тут же в парадняке холодным способом. Многие принимаются курить. Местное насе­ление принимает их за невредную разновидность кавказской национальности. Кстати, сами кавказской национальности ли­ца их не особенно жалуют за бесстрашие и пререкание в строю. Интерес к фольклорным сувенирам у коренных изра­ильтян снизился примерно в миллион раз по сравнению с одна тысяча девятьсот восемьдесят девятым: «“Бабушку” (матрешку) купим дома». И то верно.

Сложноподчиненные. Выглядят скверно. Заторможен­ность, дезориентированность. Не узнают простых вещей: ларь­ка, рекламного парада «Пентхауза», России, меня – Генделева. Подходят, мнутся, долго ощупывают руками, не веря своим глазам. Предполагают подвох, нередко не без оснований. Жа­луются на дороговизну (эка невидаль – Москва дороже Нью-Йорка? Ну и что – Токио дороже!). Все время утверждают, что кто бы мог подумать, и в их времена все было не так (да кто ж это помнит, {snoska=Точнее «бе эмет» – «в самом деле» (ивр.). }б'эмет{/snoska}?!) Ведут себя как дети: всего боятся, даже памятников, торгующих сувенирами и самым необходимым: свастиками, мылом, стрелковым оружием. Интересуются Жи­риновским, которым уже не интересуется никто. Самые что ни на есть жалкие люди на Москве. На вид: типичные евреи 60-х... Ни купить (московскую недвижимость), ни продать (наркотики, брюлики, красную ртуть польского производства в розлив) ни фига не способны – идеалисты. Не понимают простых русских слов: холдинг, мониторинг, фронтировать. Не ходят на брифинги, их туда не зовут за скованность манер. В ресторане уклоняются от перестрелки с Чечней. Потерянное поколение.

Следующая категория наших, буквально наводнившая Москву, – челноки. Я и ни сном, и ни духом, что средь примелькавшихся за 3-4 последних года русскоговорящих такой высокий процент президентов, вице-президентов, ген. директоров, адм. директоров и прочих экселенцев международных компаний, концернов и других гигантов большого шопинга идиотингов. Я не помышлял, что Рува, который не может устроиться по специальности (два года в стране), по своей специальности – т. е. ген. директором «Рува-магнат-компани» и вынужден бедствовать на полставки магнатом, основное время проводит в Москве, разрываясь там между суаре у Шумейки, тейкесом в «Сиабеко» и лизингом у кого ни попадя и будучи разрываем на части то дежурной пластиковой миной под кильватером персикового «мерседеса», то наездом солнцевской группировки, то разборкой с госдепом США. А надо успеть на презентацию «мисс Бюст», «Московского комсомольца», оргию в баньке Совмина и литургию в Ленкоме – будет вся Москва. Об Израиле Рува, конечно, помнит, что это земля где-то между Мальтой, где он отдыхал с Карауловым, и Дели, куда он вылетает за трубами каждый {snoska=Четверг (ивр.)}йом хамиши{/snoska} на предмет маркетинга и трейдинга. Такого количества знакомой знати у меня в России не было, даже включая СССР! Сижу в литературном клубе, закусываю: справа совладелец из Бейт-Канада, слева член президентского совета из {snoska=Знаменитый в 1990-е годы общинный центр русскоязычных иммигрнатов в Иерусалиме. }Русского центра, что на Штраус{/snoska}, сверху с балкона свешивается лесной король из {snoska=Спальный раон в Иерусалиме. }Армон ха-Нацива{/snoska}, в ногах Дов из {snoska=Нахлаот – некогда запущенный и богемный, в наст. время престижный район в центральной части Иерусалима. }Нахлаота{/snoska} с охраной, чин-чинарем. {snoska=Все в порядке. В будущем году в Иерусалиме (ивр.). }Аколь бесэдэр. Бе-шана абаа б'Йерушалайим.{/snoska}

Ну и, наконец, – условно «наши». Брайтонский подвид утерял чистоту: зубр из Малаховки легко спаривается с бизонихой – не отличить телят в бронежилетках. «Новые русские», как они себя называют и их называют враги и завистники с отчетливо антисемитской интонацией, – ребята занятные, требуют спецописания. Но вся эта групповуха, все эти скрещенья рук, скрещенья ног создали вообще особый, новый стиль московской жизни во всех слоях и сферах. От покраже-деловой до гуманитарно-академической. Чего там далеко ходить – сидел я намедни на одной интеллектуальной конференции, духовной такой «тусовке», представительной конференции «Культура и античность» – «...энд Антишность!» – провозгласил на открытии румяный московский юноша с непередаваемым, кроме как в такой транскрипции, московским выговором 1994 года. «А ведь круто, {snoska=Точнее «бе хайяй» – «чтоб я так жил!» (раз. ивр.). }б'хайяй{/snoska}!» – подумал я. Круто: «Калчер и антишность!» Москоу златоглавая.

 

 

---

 

 

БАЗАР-ВОКЗАЛ

 

 

Не могу отказать себе в наслаждении высказать что-нибудь сокровенненькое, если уж подвернулось. Как сформулировал петербургский остряк: не вижу повода не выпить. Не вижу повода. Высказываю сокровенненькое, наболевшее, наработанное сизифовым трудом души: я не люблю народ. Терпеть не могу. Причем – любой. Свой, чужой, русский, Еврейский, израильский, палестинский люд. Богатый люд, бедный люд. Средний люд. Охлос, демос, хамос. {snoska=Ам – народ (ивр.), амха – плебс, быдло (разг. ивр.). }Ам, амху,{/snoska} племя ам-ам-ам. Почти все, связанное с народом, я не переношу. Я не люблю расписные ложки и кугель. Кликушество и народные приметы: если эму низко летает, значит, к дождю и тайфуну. От фольклора я чешусь.

Не то чтоб мне был свойствен некий аристократизм – я не могу похвастаться голубой родословной баден-баденских раввинов, я не дочерний племянник знатного революционера, я не сын скорняка. Дворняга. Мы, знаете ли, из простых. Из народа. «Вышли мы все из народа, и хрен нас обратно загонишь!»

Сие не есть предмет моей гордости. Выйти из народа не доблесть, гордиться этим обстоятельством все равно что хвалиться окном, из которого выпал. Чтоб выйти из народа совсем – об этом не может идти речи, это не по плечу. Но так – тишком, бочком...

Еще больше хотения и несравненно больше труда надо положить на вхождение в народ: надо тем любезен быть народу. И этим. В народ надо ходить. С народом надо гулять. Прогуливаться, так сказать. (Есть опасность утери чувства меры, тогда народ начнет тебя выгуливать. Как собаку. Это случается с литераторами.)

Иногда я гуляю в народ. Любимые места встречи с народом (это там, где демос забивает тебе стрелку) – базар энд вокзал. С французами на рандеву гуляют по-благородному – на де Базар и дю Вокзал. В ресторанчик на месте бывшего чрева Парижа (гамбургер с чипсами и цитаткой на сладкое) и – на Северный вокзал. Не люблю парижский народ. С моим народом {snoska=Встреча (ивр.). }«пгиша»{/snoska} осуществляется на {snoska=рынок Бен-Йегуда (ивр.). Вероятно, описка – имелся в виду рынок Махане-Иегуда в Иерусалиме. }шуке Бен-Йегуда{/snoska} и на старой{snoska=Центральная автобусная станция (ивр.) в Тель-Авиве, некогда скопление мелких магазинчиков и лавочек, служившее символом популярной культуры «восточных» евреев. } тахане мерказит{/snoska} в Тель-Авиве. (Все, что пишут о народе наши левенькие журналисты-народники, почерпнуто там, исходит из рыночного тона и базарной этики разборок. Я вообще думаю, что народ для современного израильского газетчика – эдакий Большой резонер, рассуждающий о политике и морали. Ссылки на мнение шука – обязательны.)

С российским народом я вижусь на толкучках и на майданах. На Даниловском рынке и Ленинградском вокзале. В рамках рыночной экономики базара и на запасных колеях {snoska=Название неоконченного романа М. Генделева, первый том которого вышел отдельной книгой в 1993 г.}«Великого Русского Путешествия»{/snoska}, на Особом Пути России.

Когда мои заметки, как образец прозы XXI века, будут наизусть разучивать гимназисты престижных вузов четвертого тысячелетия, наподобие {snoska=Четыре классические речи, произнесенные ноябредекабре 63 года до н. э. в Римском сенате древнеримским политиком, философом и оратором Марком Туллием Цицероном (106-42 д.н.э.). }«Цицерона против Катилины»{/snoska}, – следующую рабочую фразу следует опустить как потерявшую всякий смысл. Опущенная фраза: ни базар, ни вокзал России не по карману. Из-за дороговизны. (Полка в четырехместном купе «Красной стрелы» стоит 12 долларов, а кг картофеля на Центральном рынке – 2 доллара... Ну и т. д., и т. п.) Но я пишу не о невозможности или трудности бытия простого народа (живет же он как-то, в конце концов?!!) в России, а о моих встречах с народом России (живу же я как-то, в конце концов?!!) в России (пусть мытарствуюу, но живу).

Прежде всего – я потерял стыд. Не всякий, а некоторую свойственную наиболее зажиточным моралистам (наподобие Льва Толстого и Фридриха Энгельса) или совестливым богатеям (наподобие Э. Ротшильда, Гарун аль Рашида, К. Борового) застенчивость при пожирании ананасов в присутствии схлюпывающего желудочный сок. На моих свиданках с Россией с голодом я не встречаюсь.

Голодные на рынок не ходят. На вокзалах голодных я не встречал.

Голодающая семья носильщика, кондуктора? Извозчика на привокзальной стоянке автомобилей?..

Чтоб в срочном порядке укатить из Петербурга в Москву, я заплатил кондуктору, который не спешит и понимает, т.е. проводнику, всего-навсего госцену билета СВ (для неиностранного пассажира) на лапу: 50 тыщ. В вагоне таких, как я, было пятеро. А четыре тысячи стоил мне опрометчиво взятый носильщик. А 25 тыщ запросил с меня возница на стоянке у/напротив Московского вокзала – за 20 минут проезда по Северной Пальмире до отчего дома. Охота на лоха, скажете? Нет, это рыночные отношения на вокзале. А вот – восточный базар на московском рынке: на вид, на мой расистский взгляд, – «лица кавказской национальности» составили как минимум 90 процентов от непокупателей Ленинградского рынка... Причем торговали «хачики» и украинским шпиком, и израильскими киви, авокадо, и манго, и подмосковными яйцами, и литовскими шампиньонами. И моченой – от чего я оторопел – антоновкой. И баварскими – сосисками.

А кто покупал? А покупали новые русские обеих коренных национальностей богатенькой Москвы, причем еврейские физиономии не мозолили взгляда, а наоборот, резко торчали по причине экзотики. «Кило свиных почек, будьте так добры». – «Канэшна!»

Но я не о том, не о том... Я о народе, блин. Привокзальная жизнь: кто-то уезжает, кто-то, соответственно, отстал, а кто-то с обеих категорий существует. На перрон проходишь сквозь опасный строй: такие рыла обжили вокзал – куда там массовке Годунова! Группой гуляет урла – грязная шпана, говоря нормальным языком периода моей репатриации. Солидно устроились охранники ларьков – явно изображая «бойцов» – оплаченных гангстеров. Пьяненькие бабуси всех возрастов. Невероятные шлюхи. Средних лет тети, тряско торгующие с рук: дикого происхождения алкоголем, хлебом, надувающейся тюлькой в томате и китайской «Великой стены» тушенкой. Дорогой едой не торгуют, по-видимому, опасаясь урлы: отнимут. Загулявшие дембеля присели на корточки у уличного проповедника с баяном, баянист поет матерные частушки с рефренчиком: «Ельцин – жид, Гайдар – жид, на Москве не можно жить». Балагуря с вокзальными аборигенами, проходит ОМОН. Редкая дорожная милиция перешагивает через пьянь. Соломенноголовые карапузы в чудовищных опорках просят милостыню; «беженцы, русские дети» – написано церковной вязью. Работу детей покрывает белобрысый патрон – кавказцев на вокзалах отчетливо не жалуют (по крайней мере на Ленинградском и Московском вокзалах). Дорогие «фирменные» поезда ходят в будни полупустыми (хотя билеты перед поездкой купить в кассе практически невозможно...). Челноки платят напрямую, забивая пассажирские купе отдельно оплаченными тюками и коробками. Но это – просто конспект заметок, узелки и чемоданчики на память. Баулы, которые всегда со мной. Так же, как переброшенный через локоток плащ отчуждения, неродственность пассажирам и привокзальной публике – народу, пришедшему ко мне на свидание.

А плащик-то у меня поперли. Оглянуться не успел. Правда, не на вокзале. А на базаре. Ушлый народ... Так что на российский рынок – выхожу налегке. С непокрытой головой, душа нараспашку, все на продажу: знай наших. Наших знают.

 

 

---

 

 

НОВЫЕ РУССКИЕ

 

 

Cуб – говорим – культура. Культура появления новой клецки в супе. В российской похлебке. Извините за каламбур. {snoska=Простите, извините (ивр.). }Слиха{/snoska}. К 23.00 я, в сопровождении хозяина дома, зашел в верхнюю (парадную) кухню. Площадью эдак метров в полcта. Из дуба, пластика и чего-то, не исключаю, червонного. Хозяин – «второй» в не самом «первом» частном банке – сам (т.е. в сопровождении шофера-охранника и просто охранника) заехали за мной по пути с кортов («пять раз в неделю – по истечении рабочего дня, потом массаж, сауна, и буквально как заново новорожденный; надо следить за собой»), чтобы отвезти «показать, как обставился». Обставился он хорошо. Хорошо обставлены были 4 наземных и два подземных этажа банкирского особнячка в – скажем – Барвихе или Левашово...

Обстановка – самое необходимое: 7 спален, столовая, гостиная, зал для приемов, зимний садик, бассейнчик, сауна, парилка, бильярдная, библиотека, зальчик для сквоша, тир, комнаты прислуги, флигелечек охраны, службы, гаражи, конюшни для понь (2 головы). Дом обслуживают 17 человек. 8 из них – охрана. Телекамеры по периметру.

Хозяин: Алик (Алексей). Русский (мать – полуукраинка, полуеврейка, отец – полутатарин-полурусский), 38 лет. Женат (жене – 37), жена не работает, двое детей, дочь 17 лет – первокурсница, студентка МГПИ – и сын 12 лет – лицеист. Образование: экономическое высшее. Английский – свободно, пассивный немецкий. Происхождение состояния – за скобками.

Подошел серьезный усталый мальчик – Гена, сынок. За его образование в лицее Алик платит 800 долларов ежемесячно (я знаю преподавателя этого лицея – очень толкового филолога, кандидата наук. Он преподает русскую литературу за 250 зелененьких – счастлив. Он вообще везунчик, этот филолог...).

Хозяйка, в знак особого расположения к именитому гостю (ко мне) сама (!) подала ожидаемое блюдо («легкий перекусон»): раковые шейки в белом вине. Раки были почему-то французские (так, вероятно, свежее), вино рейнское. Выпили. Поговорили. О проблемах безопасности. Т. е. о проблемах хозяев по обеспечению собственной безопасности. Проблем – по горло. Детей привозит и увозит с места обучения «вольво» с вооруженным шофером, причем, за дочерью заезжая, сажают еще одного молодца с {snoska=Семейство пистолетов-пулеметов израильской разработки. }«узи»{/snoska} на переднее сиденье (чтоб не раздражалась Лиза. «Небедная Лиза», подумал я, но язык прикусил). Аналогично – мадам. «Сам» – ездит на «ланчии», а буде возникнет желание поводить – сзади «девятка» с охраной. Он любит поводить.

Только я надкусил рака, снизу голоса поднялись, испросивши разрешение по интеркому. «Соседи по участку, вон их фазенда, видите, какие витражи». Он в спорткостюме, по-простецки. У них – туристский бизнес и еще что-то такое лимитед. Пара того же возраста с неуловимым сходством, хотя и все ж таки – уловимым. Через пять минут – подошли соседи слева. Появилась водочка (смородиновый «Абсолют-карант»), раков не хватило, и строгая, чопорная, средних лет горничная вкатила икру. Сидим выпиваем.

– Господа! Так где же мы на выходные?

– Действительно! Какие предложения?

– Четыре.

– Ну давай, не томи.

– Иссык-Куль.

– Фридманы были в прошлую субботу, хвалили. Но если дождь – можно повеситься... А еще?

– Мальта, Барселона, Рига.

– На Мальте от русских не протолкнешься...

– Да брось ты! Мы ж на Мальте с Николаевыми в круизе погуляли... Отлично.

– Так – что? Мальта?

Один из гостей-соседей подходит к телефону («Можно я от тебя брякну?») и распоряжается:

– На двое суток – Мальта. И – соответственно! Да, блин, пять звезд. Пока – вшестером, но, может, еще присоединятся Фридманы, так что шестнадцатиместный (в смысле – самолет).

Я пью водочку. И помалкиваю. На Мальте я как-то еще не побывал. Но меня, впрочем, и не приглашают.

...Правда. Ничего, кроме правды! Не то чтоб я их раньше (т.е. полгода назад) не замечал. Я догадывался о факте их существования, я видел их на приемах, на светских раутах, на презентациях. Я видел их – новых русских. Это те, на кого нацелены рекламы: «Наш банк для богатых», «“Эра” – для богатых людей», «Все – для небедного холостяка»... «“Олива” – немалые деньги – большой комфорт». «“Ауди-спорт” – машина подлинно богатого человека».

Они не отказываются от титула «богатый». Они не стесняются сего титула.

Собственно, насторожиться следовало раньше: это когда нас с Андреем Вознесенским пробовали не пустить в ресторан ЦДЛ (сменилась охрана на вахте). Нас не узнали. Меня – в лицо, а его, понятное дело, – воще. «М-да, – сказал Андрей, – однако, времена». Не говоря о нравах, подумал я, ибо – тугодум. Андрей не шутил.

«Новые русские» – пришли. По оценкам специально (и очень своевременно) занявшегося социометрией этого явления Иосифа Дискина (зам. директора института народонаселения РАН), их – новых русских (как функционирующих «единиц», т.е. без членов их семей) – в Российской Федерации около 60 тысяч. Возрастная категория – от 22 до 40 лет. Доходы – немереные. Принципы: прервалась связь времен! В смысле – колен. Жить будем сами с собой и по своим законам. Номенклатурные баньки и поддавоны директорского аппарата эпохи застоя – это не наш стиль. Западные стандарты и российский размах! Но Запад – нам не указ. Они жмоты и зануды, там, на Западе. А настоящие деньги – у нас. И это, видимо, – правда. Это поверхностный взгляд, безусловно.

А что – по сути?

В России появился новый класс. Подлинные источники благосостояния этого класса – очевидны: «честных», т.е. некриминальных денег в России нет. Грубо говоря, все дензнаки там пахнут. И тем или иным способом перераспределяются. По сути, любой банк России (по мнению очень высокопоставленного и очень осведомленного чина МВД – полковника Овчинского, первого помощника первого заместителя министра внутренних дел РФ) – «общак». Но у этой публики – деньги. А кроме того – высокий образовательный ценз, отсутствие предрассудков, специфическое бесстрашие, открытость к информации, знание языков и осведомленность о стиле нероссийского существования, снобизм и вполне недемократические замашки. И – потребности. Вполне обеспеченные потребности. Новых русских обеспечивает культура, верней субкультура, и их потребности формируют эту субструктуру. Это журналы «новых русских» – наподобие интерьерного «Домового», русского «Пентхауза», «Обозревателя». Это галереи современного искусства с миллионными инсталляциями и презентациями, это Большие Дома Зайцева, Юдашкина, меховые «Лены», фантастических меню – заказные (аж за месяц!) – кабаки и сверх-охраняемые клубы-сейфы. Парижского прейскуранта и цен – суперы. Бляди-полиглотки, от изыска даже не спящие с клиентами, ибо шикарные. И псевдогомосексуальные партнеры на выход. Учителя языков, гольфа, бодибилдинга, ушу, флейты, икебаны, серфинга, покера, манер. Собачьи короли и кошачьи парикмахеры, инструкторы верховой езды и Корана, охрана, охрана, охрана – в первую очередь – от народа, что вполне можно понять...

«В эти прекрасные, но суровые дни говенья пусть на вашем столе не переводятся плоды манго и папайи, рубайте киви и фиги, щелкайте кокосовые орехи, господа».

Это из тизера пасхального номера журнала «Обозреватель». Тираж 30.000 экз. Новые русские. Они уже пришли. Вышли они из народа. И фиг их обратно загонишь.

 

 

---

 

 

«НА ЗЕЛЕНОМ СУКНЕ КАЗИНО...»

 

 

Знаете, дамы и господа, любовь и голод правят вашим миром. Вся ваша жизнь игра. Это я вам точно говорю. Зная прикуп (ваш), можно не работать. Если (вы) не знаете, с чего ходить, – ходите себе с бубей. Ходите, ходите!.. Кто не играет, тот не пьет ваше советское шампанское...

Я не лишен некоторых достоинств, которое, естественно, суть, продолжения (до точки пересечения) моих недостатков. Недостатки же очевидны – азартен я до чрезвычайности. Рисковый я мужик. Игрок. Каждый писатель коннотируется сообразно заглавному герою своего шлягера: Лермонтов – Демон, Достоевский – Идиот, Чехов – Дама с собачкой, Шевцов – Тля, Лимонов – Подросток Савенко. Меня зовут {snoska=Название одной из рубрик, под кот. печатались статьи и фельетоны М. Генделева в израильской рускоязычной газете «Вести». }Генделев и Генделев{/snoska} – т. е. игруля... Или – шулер, катала, понтер, игрец. Правда, {snoska=Искаж. цит. из «Набросков к замыслу о Фаусте» А. С. Пушкина. }мы играем и для денег и чтобы вечность провести{/snoska}. Но кто ж считает-то? Есть специально отведенные места для азартных игр. Песочница, казино, бега, современная литература, притон. Как-то, аттестуя Валерия Яковлевича Брюсова, Владислав Фелицианович Ходасевич четко написал: «Очень хорошо играл в карты. В коммерческие игры»...

Сам Ходасевич был большой любитель карт. И профессионал убийственных аттестаций литераторам.

Мне в карты играть нельзя. Мало того, что азартен, – до патологии невезуч. Поскольку количество счастья, прухи, везения, пера, лафы и улыбок фортуны – вещь постоянная, лимитированная, т. е. константа, появление меня за ломберным столом значительно поднимает шансы (прочих игроков) на удачу. Люди направо и налево прикупают марьяжи, я же сижу с шестерками, откуда они берутся? У людей каре тузов – у меня ни одного знакомого. Люди берут банки, банки берут меня. И т. д.

Ежели я что-нибудь прикуплю – обязательно перебор. И дамы, дамы, дамы... Червей.

Если мне говорят: «пики козыри», я говорю – «шах»…

Если мне говорят: «козел!» – я пасую.

Если мне говорят «дама», я обычно беру, хоть думаю: «рыба». Играл – получилось «22». Не играл – вообще «3 ½».

Один раз в жизни я довольно крупно выиграл. В казино в Ангьене, в 1983-м. Купил себе белый португальский костюм с плечиками. В Венеции упал в нем в канал. Как тут отыграться, скажите на милость победителей?

Неоднократно пытался раскидывать кости. Кости отлично раскидывались, а кто-то потом жил не по моим средствам к существованию припеваючи.

{snoska=Нарды (разг. ивр.). }Шеш-беш{/snoska} всегда считал игрой недоразвитых нацменьшинств. Абсорбировавшись же, понял, что это наш нац. израильский спорт. Наряду с игрой в слона на бирже труда и конкурсами красоты «мисс {snoska=Обыгрывается название прибрежного г. Бат-Ям в центральной части Израиля. }Бат-ямка{/snoska}». Бега у нас тараканьи, дурак у нас подкидной до небес, бридж у нас – Алленби, ставка у нас на красное, а выпадает в лучшем случае {snoska=Здесь: ноль, зеро (ивр.). }эфес{/snoska}. В общем – я достойный приемный сын нашей страны. Везет мне лишь в русскую рулетку.

Меня настораживает отсутствие такой заповеди – «не играй». Что имел в виду Бог Израиля этой фигурой умолчанья? Что нельзя курить по {snoska=Т. е. субботам (ивр., ашкеназийское произношение). }шабесам{/snoska} – это Он не забыл упомянуть. Что не возжелай тетку ближнего своего – обязательно! А вот «не играй, не отыгрывайся»? Где скрижаль? Я вас спрашиваю?! Нет, безусловно, Вседержитель сочинил это из естествоиспытательского любопытства посмотреть, что будет, если мы проиграемся в пух и прах. За ломберным столом переговоров о мире между арабскими народами региона. Пасуя, где только можно. С маленькими, припрятанными за манжеткой тришкиного кафтана козырьками типа: «Ерусалим, дяденьки, все же наша столичка»; или – «мы такие маленькие, не кройте нас королями». «ООН – за нас!» или. Мы играем с плохими картами, а с нами играют крапленными нашей кровью картами Голан и Западного берега. И козыри другие, например: «Если враг не дремлет – его уничтожают!» и «Пусто место свято не бывает»... Или: «Уговор дороже ваших денег».

Ох, не играй, Мишечка, в азартные игры, не играй, козленочком станешь! Не играй, русскоязычный, не наяривай. Короче – пошел я в казино. Вернее, меня повезли. Называлось оно как-то очень по-московски, то ли «Поленница», то ли «Бесприданница», то ли «Метелица» – хорошее такое название, в орфоэпике которого названия я отчетливо слышал осуждающее поцокивание: ца-ца-ца!

Все было бы ничего, кабы не подвергли при входе шмону, на предмет металла. Я, вероятно, так закалился на родине, что звенел на округляющихся суровых глазах охраны, уже и когда выложил с себя буквально все на полку: {snoska=Асимон – телефонный жетон (ивр.). }асимоны{/snoska}, ключи от мансарды с брелоком «Гербалайф», портсигар с монограммой «М. Джи.», мундштук, зубы, памятные ордена и медали, значок «Союза офицеров», маузер, диктофон, пиастры, бронежилетку, часы навесные, золотые свои руки, очки, подтяжки, пудреницу, стальную несгибаемую волю к жизни, любовь к родине (нерж.). Нательный {snoska=Шестиконечная звезда или щит давида, ивр. magen David.}могендовид{/snoska}.

– Чем он там звенит?! – озадачились господа их секьюрити в русском стиле мордоворот.

«Звонкое слово поэта? Стальное перо? Обоюдоострый ум? – чего ж это я звеню?..»

Собралась толпа. Доброволки из скучающих профессионалок вызывались обыскать меня буквально голыми руками. При этом они косились на полку с портсигаром из дикого серебра и дорогими моими зубами. А металлоискатель величиной и помпезностью с арку Гран Арме в Париже – звенел. Меня было жалко. Моя свита отворачивалась, пряча глаза. Некоторые даже сгибались пополам, сотрясаясь. Утирали слезы.

«Забронзовел! Окончательно забронзовел! Сам себе памятник. Генделеву!» – подумал я о себе от уважения в дательном падеже.

– Он кто тебе будет? – с состраданием спросили мою московскую телохранительницу. – Отец?

– Наперсник! – вмешался я, боясь дальнейших разоблачений. – Так что, пускать внутрь будем или глазки строить?! Сорок баксов плачено...

– Пусти его, Валентин Палыч. Обратно пойдет – звенеть нечем будет, – добро посоветовал, находя, главарь в смокинге цвета хаки. На бабочке-ошейнике не хватало только медали за экстерьер и лучший в московском собаководстве прикус.

Меня пустили. Нас всех пустили. Арка металлоискателя продолжала звенеть. Все было как в Ангьене. Или Лас-Вегасе (где до сих пор плакают мои две сотни). Или Биаррице (еле наскреб на билет домой). Или в Монте-Карло. Все было как у больших, но некоторые отличия имели место. Опишем отличия.

Цены. Причем везде – в баре (чашечка кофе 7 долларов, пей – не хочу! Стакан содовой – 5, стакан цикуты бесплатно), на столах. Вход на стол блэк-джека – 25 долларов – вы будете смеяться. (В «Карме-Хилле» Лас-Вегаса – 1.0.) Рост ставок не ограничен (так играют только в гангстерских фильмах). Аналогично обстоит дело на столах рулетки.

Но самое главное отличие казино а ла рюс с окончанием на «ца» – это, конечно, лица. Таких личиков я не видал в таком количестве лет двадцать как. С приемных экзаменов в желдорбат.

Очень хороши правила заведения, без пиджака (а желательно смокинга) – ни-ни! Чтоб! Что означает, что хмыри в стираных спорт-костюмах появились только через час, ну максимум через полтора после полуночи, правда, не уходили до утра. По-моему, они если играли, то по маленькой, а если и пили, то свое, принесенное. В основном же они шушукались с девушками об общих производственных проблемах. Некоторые пытались побить девушкам морду, но, надо отдать должное, – тихо. Девушки были изумительны. Их было много. По виду – дискотека в диспансере. Ходили группами по 7-10 человек. Так же и сидели, как на родных танцах зала ожидания в Кинешме. Ожидая, что угостят. Желающих угостить или познакомиться было до обидного мало, и я их понимаю. Сорок долларов за вход – не шутка. А амортизация товара? А платье – из блеск?!... ск?.. А обида, уехать в родное м. ж. – так и не отдохнув?! Так что (сострадание к русским людям – основная доблесть русского писателя) и девушек жаль по-своему.

Очень жаль и их сутенеров. Совершенно потерявшие надежду люди. С отчаянья, с голодухи готовые на все...

Чего мне еще жаль? Ах да – денег! Моих. Играл я, надо отдать мне должное, по маленькой. Пока не кончились. Сначала мне не повезло в блэк-джек. Мне не повезло в блэк-джек ровно на 50 долларов США. Кто знал, что банкометша умеет при столе, где у двоих 20, у двоих 18 и у меня 19, – вытащить 21? Одними картинками?! Ладно. Я пошел к столу рулетки, где забавлялась стайка моих друзей. Они позабавлялись уже долларов (судя по кучке фиолетовых жетонов) на четыреста. С моим появлением дважды выпал «0», на который никто не поставил. Я воспринял это как знамение, отобрал штук 10 фишек и поставил. Естественно, на 3, 7, 11. Выпало 12. Друзья меня попросили отойти. Я отошел и разменял на жетоны сотню. И поставил, естественно, на 3, 7, 11. Выпало, естественно: 10. Друзья подошли и отобрали у меня бумажник. На сцену отбора с большим пониманием смотрели девушки, которые от меня сразу отвернулись. Стали смотреть на того, кто отобрал. Я послонялся по залу, наскреб входной в блэк-джек и сел. Через пять минут у меня было 120, через 7 – 300, а через 10 минут – уже 50 долларов. Подошли друзья. Я рискнул прикупить к 17, и у меня стало ровно 100. Друзья конфисковали 100 и ушли от стола, где раздевали меня, к столу, где раздевали их. Под сочувственными взглядами вьетнамцев я вытащил заначку и опять прикупил к 17. Через три минуты у меня было 400, а через восемь минут 700 долларов. Друзья не появлялись. Они подоспели, когда все уже было хорошо и у меня опять было 25 долларов. Я сказал: «свое». Так и оказалось. Меня, заломив руки, повели к столу, где в рулетку мои друзья еще 10 минут назад выигрывали под тыщу. Там – но другую, свою еще тыщу (2 млн рублей) как раз менял носатого вида человек, привычно, по свисту купюр отсчитывая из пачки. В пачке было на вид тыщ 40 долларов сотенными. Играл он широко и по своей, горской, по всей видимости, системе: он расставлял фишки на все номера, кроссы, цвета и фигуры поля. И ставил на ноль. Это очень хорошая система, гарантирующая стабильный проигрыш не более, чем 75% ставок. К концу вечера, т. е. к 5 утра, он пил бесплатную цикуту. Сердобольный бармен дал ему две фисташки на закусь. Я былопожалел его, бедолагу, но при выходе из казино грустной группе моих товарищей довелось в дверях уступить место его делегации: 8 синещеких мужчин его охраны попридержали в оцеплении «наших», покуда он не прошествовал с двумя оживившимися лимитчицами к «порше». Потом свора разбежалась, бедная, по «мерседесам», и эскорт покатил. Пропивать выигрыш, как я догадался.

Не следует объяснять, что при выходе я, как и было предсказано, совершенно не звенел. Не звенел даже серебряный с монограммой портсигар, дар одной прелестной читательницы на зубок, – портсигар свистнули. Наверное, как раз когда я задумался, почему ж это я не поставил на «0», если он так легко выпадает. Самое любопытное, что, произведя все грустные подсчеты убытков, я обнаружил, что проиграл всего 25 долларов. А сколько я выиграл?! Ведь я мог запросто спустить и 100, и 125, и даже 200 долларов! И даже – 225!.. И остаться в «Метелице» навсегда.

Водителя авто, на котором мы разъезжались после ночи оголтелого кутежа интуриста Генделева, шестижды останавливало ГАИ под вздорным предлогом – почему в машине сидят 6 человек, почему выбито стекло передней левой дверцы, почему от водителя пахнет курвуазье, почему у водителя нет прав, а у машины – номера? Объяснял это водитель десятью тысячами рублей в каждом конкретном случае. А я, погребенный от нескромных взоров на заднем сиденье телами моих товарок и товарищей, трезвый, злой, очень хотящий спать, думал о том, почему же все же наш еврейский Бог ни словом не обмолвился на горе Синай о казино «Метелице»? Ибо будь такая заповедь, я б ее, зуб даю! – соблюл.

– Где тебе будет интересно побывать, – делился со мной программой моей творческой командировки мой московский друг и коллега, – так это на собрании «Союза Русского народа», гладиаторских боях (до убиения, разумеется), на Х-секс-шоу (спаривание самца морского льва с самкой человека под музыку Альбинони) и закрытом конкурсе едоков в пользу афганских сирот. А в казино ты был? Сподобило?

– Доводилось.

– Остальное – так же увлекательно, – с энтузиазмом продолжал мой друг. – Здесь все не так, как было полгода назад. Все новое – новые лица, новая Москва, новая Россия, новые русские. Все новое!

– Новое, – согласился я. – Ненадеванное.

А ведь где-то я это уже читал... В какой-то книжке с удивительным «в начале» и совершенно неоднозначным в конце: «и он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я пришед не поразил земли проклятием» (Малахия 4:6).

Так кончается «Ветхий Завет», ни много ни мало. Надо бы похлопотать, чтобы в следующей корректуре не забыли врезку «не играй». А то Он «пришед поразить землю. Проклятием».

 

 

---

 

 

{snoska=намек на знаменитую прозу В. Ерофеева «Москва-Петушки»; близ г. Лод расположен центральный аэропорт Израиля. }ЛОД-ПЕТУШКИ{/snoska}

 

 

Увидя мое лицо, билет мне подарили. На первый же спец-для меня-рейс. На пороге моей мансарды провожал меня {snoska=См. «Дядя мой Абрамыч, или чума на оба наших чума» в рубрике «Записки из мансарды». }дядя из публикации на прошлой неделе{/snoska}, он приехал на постоянное место жительства ко мне, Мишеньке; дядин крепкий поцелуй на дорожку горел в моем лбу, так что объяснять спешность отлета не пришлось. Мне уступили место. На Москву. Мне принесли дабл-водку, даже не спросив. «Забытца, ухмереть и видеть хны», – думал я, жуя паек {snoska=«Эль-Аль» – национальная авиакомпания Израиля. }«Эль-Аля»{/snoska} и замышляя следующую гастрономическую реплику «Прощание с {snoska=т.е. кошерностью (ивр.). }кашрутом{/snoska}».

Мне все понравилось в отличной процедуре отлета. Мне понравилась теплая обстановка в дикой толпе к единственной – в лице единой регистраторши багажа и билета – девице (остальные сотрудники приема, как она объяснила, были заняты, не то что она – свободна), мне понравилась селекция по паспортам – с синекожими паспортами очередь на допрос {snoska=Битахон – безопасность (ивр.), в просторечии служба безопасности. }битахона{/snoska}, с российскими – на очень строгий допрос, но уже с применением пыток. Мне не могло не понравиться, что не мне, а «им» задавались вопросики такого гражданского свойства, как: «а на чьи это средства ты (!) жила в Израиле?» (из протокола допроса при вылете из Лода моей знакомой российской дамы, имеющей преступную глупость, будучи красавицей и умницей и в свои 28 лет – кандидатом наук, – навестить свою израильскую родню. Понятное дело, ведь все русские дамы – {snoska=Шармута – проститутка, шлюха (разг. ивр., арабск.). }шармуты{/snoska}, с точки зрения нашего проницательного битахона). Допрашивала ее плохоговорящая по-русски соплюха с таким презрением, что я бы на месте краснеющей, что-то лепечущей и уже оправдывающейся дамы закатил бы девке хорошую оплеуху! («Кто тебе купил билет?», «Кто тебя содержал в Израиле?», «Кто он (?!) тебе?», «Ты работаешь?», «Сколько ты получаешь?» (!!!!), «Чем ты можешь доказать, что ты работаешь?») В общем, любят у нас гостей из России.

Когда я попытался объяснить в двух-трех словах этой девочке, что к взрослым и незнакомцам по-русски следует обращаться на «Вы», на меня посмотрели как на {snoska=Речь идет об Э. Бен-Йегуде (1858-1922), гебраисте, «отце-основателе» современного иврита. }Бен-Йегуду{/snoska}. Мне это так понравилось, что по возвращении на родину я, пожалуй, поинтересуюсь правовыми аспектами функционирования нашей доблестной службы. И кое-чем о правах человека, {snoska=Точнее «бе вакаша» – «пожалуйста» (ивр.). }б'вакаша{/snoska}. Ведь очевидно, что речь уже не идет о том, кто тебе (Вам!) собирал чемодан и запихнул туда шесть тонн тротила, а идет речь о том, с кем ты (Вы! Вы, блин! Не «ты», а «Вы»!) изволили трахаться и за какие деньги. И в каких позах. А не выпустить бедных туристок – это нам раз плюнуть... Впрочем, как и не впустить. (Знаю и такие случаи.) Потому что мы сильное, мужественное до хамской брутальности и брутальной{snoska=Неологизма от «сабра», уроженец Израиля.} сабрскости{/snoska} – полицейское государство, и нет дела нам до прайвеси, особливо «этих русских проституток». Это все при том, что сутенеров-оптовиков (любой нацпринадлежности) впускают и выпускают без проблем, а я сам – лично – интервьюировал пару гангстеров международного масштаба, справляющих уик-энд в Святой земле. А вот главреда самой большой московской газеты промурыжили на вылете почти до опоздания на рейс каверзными вопросиками интимнейшего свойства, хотя, по-моему, это был очень даже мужчина в бороде. Я знаю лишь один случай отпора подобному беспределу. Мой друг, корр. крупного американского журналистского агентства в Москве, израильтянин, отправлял свою юную олимку-жену с младенцем в Москву, где семья живет. Услышав характер вопросов, предлагаемых его супруге, он перепрыгнул турникет и крупно побеседовал с чиновниками...

Но это, как говорится, в семье не без урода, а безопасность (т.е. соплюха из битахона) превыше всего (например – приличий).

Ну ладно, нас, гордых старожилов, сие не касается, мы выше этого, мы уже на высоте девять тысяч литров, нам уже показали всю полугодовой давности программу «Эль-Аля», ничего не меняется: газет на русском языке не предлагается, пиво кончилось где-то над Турцией, видик с кином в самолете, где 3/4 пассажиров не говорит на иврите, английском и французском (хотя копия видеокассеты того же фильма (!) с озвученным переводом стоит в московском киоске 5-6 долларов), на коленях у меня курящего пересидело пол курящего самолета – те же 8 мест для подверженных порокам, список горячительных (пардон) напитков, предлагаемых русским путешественникам «русских рейсов», – сильно не соответствует рекламе, а что до не горячительных – так и томатного сока нет и лед кончился над Черным морем. Вот беда-то какая – в общем, узнаю тебя, родной бело-голубой «Эль-Аль»! Ведь летал же я этим же самым «боингом», в этом же классе в Париж и в Мадрид. И лед был, и кино по-французски, и газеты французские давали, и пиво не кончалось. Одним словом – «русский рейс».

У меня такое впечатление, что таможенную декларацию на английском языке я заполнил по крайней мере паре десятков страдальцев – хотя в Шереметьево их кипа, и на русском. Пустяки, скажете? А я скажу, что мне надоела наша второсортность. Мне надоело платить такие же кругленькие и недешевые {snoska=Шекель – денежная единица Израиля. }шекели{/snoska} за рейс Лод-Москва, что и за рейс Лод-Париж, ощущая различие в сервисе и соблюдении этикета. Интенсивность и объем перевозок по авиалиниям СНГ сегодня превышает объемы перевозок с некоторыми прочими городами и весями мира, причем плата за билет авиакомпании не политическая благотворительность с нашей – платящих – стороны. Причем я еще не касался вопроса о бешеной (соотнося с прочими) цене за российскую визу. Я понимаю, что мы должны содержать российское посольство, хотя не понимаю – почему? Что это за стодолларовый побор?! За право посетить маму. И почему его берут именно с израильтян? Мы что – такие богатенькие? Я – нет... Слухи о «безграничных возможностях еврейского капитала» сильно преувеличены! (Была такая антисионистская формулировка в 70-х. Тогда я улетал из СССР, как мне казалось – навсегда... А между прочим, виза в СССР в 89-м стоила вполне приемлемые 17 долларов. В Париже.) Это что – потому, что мы – евреи? Нет – это потому, что мы – русские евреи. А значит – безответные тихие люди.

Но, конечно, – в «Шереметьево» все встало на свои места... И тихо поперло поклажу на выход, понятное дело – волоком. Ибо – нам ввозить рубли в Россию нельзя, потому что их нельзя вывозить из России. Так что ежу доступно постигнуть, что платную багажную тележку напрокат за 4 тысячи рублей нам не потянуть. Потому что долларами не берут. Это противозаконно с точки зрения РФ. Но меня утешили – «тележек все равно нет», так что все {snoska=Хорошо, в порядке (ивр.). }бесэдер{/snoska}. Но мало кто обратил внимание на такое пикантное обстоятельство: а ведь приезжающие в Россию по вполне фиктивно оформленной (например, агентством «Мир») «бизнес-визе» еще и должны заплатить за прописку, скажем, в Москве 20 баксов. Не говоря о налоге и оплате услуг в случае продления визы. Отсюда: билет – долларов пятьсот с хвостиком. Виза – долларов сто, а то и больше. Прописка – 20. Продление...

Лохи мы, вот что я вам скажу, лохи мы, а не белые туристы, бизнесмены и дорогие гости их города и мира из провинции с преобладанием еврейского все еще населения.

На законный вопрос: а «че ездить-та, че дома не сидится?» – отвечаю (вот сейчас, прямо сейчас, когда автомобиль прет через миргородскую лужу с двумя, как миноносец, усами-бурунами, прет через ночную и такую темную с отвычки Москву): во-первых, ремонт я закончил, в мансарде живет новый репатриант, во-вторых, дома очень тепло, а я устал от теплой погоды, а в-третьих, а попробуйте-ка задать такой же вопросец с подковырочкой не мне, которому (семнадцать лет как на родине живем), а тому, который из нормальной страны репатриировался. Из нормальной! Из Бельгии, Франции, Голландии, Канады, Австралии, наконец! Из страны – выходцы из которой не составляют восьмую часть нашего этноса. И дочерям которых не задают вопросов, а с кем они ноченьку провели, потому что можно схлопотать по морде. И получить мгновенную огласку факта своего хамского наличия в цивилизованном мире, сначала, естественно, там, потом у нас, на местах, а потом и нотку схлопотать из люксембургского, например, посольства... Не юнице из {snoska=Еврейской (идиш). }аидише{/snoska}-секьюрити нотку, а МИДу, по поводу дискриминации некоторых расовонеполноценных гражданок Люксембурга... И необоснованных обвинений в огульном блядстве.

Мне-то что. Мне-то – хорошо. Я, знаете ли, гражданин Израиля, и – все. Я куда хочу – туда и езжу. С единственными своими – гражданством, подданством и ментальностью.

Но дело в том, что по происхождению я из ненормальной страны (у меня там – мама). И единственные мои – гражданство, подданство и ментальность – тоже не то чтобы как-то ненормальной, но как-то – не в себе – страны. Так что мне хорошо, но не очень. И я езжу не туда, куда хочу. И – наоборот. И таких, как я, ненормальных, грязно говоря, каждый у нас – восьмой...

Американского и европейского происхождения израильтяне – относятся к своему гражданству спокойно. Традиционно спокойно. Коренные израильтяне – еще спокойнее (предпочитая на всякий случай иметь и еще одно, желательно американское, подданство. Впрочем – это, может быть, и – клевета...).

Но русскоговорящие евреи Израиля (и российские евреи), если говорить всерьез, – переживают очень сложный и, может быть, уникальный, противоестественный – синдром, устанавливается, роится, ткется из воздуха новая система психологических взаимопониманий с Россией. Небывалых. (Я не говорю в этом контексте о иных системах взаимодействия – культурных, политических, конфессиональных, экономических...)

Синдром ненормальности. Но кто нам сказал, что нормой должна считаться известная традиция, а не нормой?.. И появляется новая традиция, нормализующая новую систему отношений.

Однако покуда я наблюдаю исключительно нормализацию системы извращенных, дискриминационных, а порой едва ли не криминальных аспектов пресловутых взаимоотношений. По координатам: пресловутая русскоязычная община Израиля – Израиль – еврейская община России – Россия. И на всем – паутина непервоклассности...

Меня несло по ночной Москве, и даже дождь, по которому я, признаться, соскучился, и запах бензина и мокрой черной русской зелени не радовали; размышления мои были не веселы... Тоже мне {snoska=Искаж. цит. из стих. «Конец прекрасной эпохи» (1969) И. А. Бродского. }«посланник второсортной державы»{/snoska}, цитировал я одного коллегу. А всего-то, казалось бы... Ну, подумаешь: одна страна, одно государство, одна авиакомпания. И отлично понимая, что, завтра, то есть уже – сегодня: другая страна, другое государство, другая компания. Причем – что изумительно: совершенно не мои.

Говорите – «за державу обидно?». Ничуть. За себя, дамы и господа, обидно, за себя. И угораздило ж родиться в России... С израильскими – уж какие есть! – умами и талантами... И – навсегда. А под утро мне приснилась упоительного содержания и формы новость с Родины. Оказывается, {snoska=Е. И. Баух (р. 1934) израильский русскоязычный писатель, многолетний председатель Союза русскоязычных писателей Израиля и Федерации союзов писателей Израиля.}Е. Баух {/snoska}избран председателем федерации писателей аж всего Израиля. Так нам и надо. Таскать нам не перетаскать. Официального опровержения сну я дожидаться не стал. Я встал, спел {snoska=Гимн Израиля. }«Атикву»{/snoska}. Сделал физические упражнения и – вышел в город Москву! И купил любимую газету «Сокол Жириновского»! Газета меня разочаровала: про меня – ни слова. Все слова были обращены к россиянам. Последние слова в газете были: «цена договорная».

 

 

---

 

 

ИНКОГНИТО

 

 

Я живу на корабле. Корабль «Паллада» пришвартован. В иллюминаторе – купол Смольнинского собора. Отличная гостиница, условно говоря – на плаву, пахнет Невой. Отличного качества ингерманландский ветер. Я счастлив. Я – инкогнито. Это – подумать мозгом! Просыпаюсь под чистым верблюжьим одеялом, на льняных простынях. В проветренной каюте. Дело к {snoska=Новый год (ивр.). По еврейскому календарю, праздник Рош ха-Шана обычно выпадает на раннюю осень. }Рош ха-Шана{/snoska}, а ничуть не душат {snoska=Хамсин – ветер южных направлений на северо-востоке Африки и в странах Бл. Востока; это арабское название (букв. «пятьдесят») связано с тем, что хамсин, как считается, дует около 50 дней в году. В Израиле часто вызывает безветренную, изнуряюще жаркую погоду; сухой воздух насыщен песком и пылью, на юге страны бывают пыльные бури. В художественной литературе хамсин давно стал символом тягот существования, экзистенциальной драмы. }хамсины{/snoska}, шутка сказать! Кофе, черный поджаренный хлеб... Выхожу на палубу уже побрившийся, в свежеповязанном галстуке. Кланяются матросы, стюарды, обслуживающий персонал.

– Инкогнито, – шепчутся они, – это сам Инкогнито. Из 103-го люкса! Видите, какой величественный! В велюровом жакете. С послом испанским говорит... (было такое дело. – М.Г.) Курит только {snoska=Марка израильских сигарет. }«Бродвей»{/snoska}. Длинный. Если нет «Бродвея» в продаже – очень гневаются. Сейчас за ними приедет лимузин. И они отъедут-с.

Действительно, подают авто. Отъезжаем-с. (Инкогниты обычно передвигаются в авто.)

Отъезжаем и едем по Шпалерной, которую так и тянет за язык назвать Воинова. Причем, когда она была улица Воинова, не назвать ее Шпалерной было брохом в масштабе поколения и чревато.

Куда же это мы отъезжаем? А на вернисаж! Где {snoska=В. Комар (р. 1943) и А. Меламид (р. 1945) – известные русские художники-концептуалисты, с 1978 г. живут в США. До 2003-2004 гг. работали в тандеме. }Комар и Меламид{/snoska} демонстрируют Любимую Картину. «Любимая Картина» – концепт (с позволения оказать). Создана Любимая Картина на основании социологического опроса российского народа. Народ опросили, что (и кого) он хочет видеть на своей «Любимой Картине»? А?

«Извольте, мистеры Комар энд Меламид, – ответил статистический народ, сосновый лес, Христа, ребенка. И чтоб медведь был». Вот и является на фоне леса и медведя Христос ребенку. А «Нелюбимая Картина» – абстракт в статистически не любимых русским народом оранжевых тонах. И хотя я люблю оранжевые тона и терпеть не могу детей и медведей – даже это не портит отличного моего самочувствия: я на родине. Я сам себе снюсь. Я выйду с вернисажа, оправлю полы поддуваемого нетеплым ветерком плаща, поймаю отлетающее скользкого шелка кашне. Спущусь от Ростральных колонн к Неве. Нева надулась, но наводнения не предвидится. «Хорошо, что наводнения не предвидится», – одобряю я. «Молодцы, строители дамбы», – мысленно поощрю строителей дамбы я. (Я в этом смысле – уникален, хорошо что – инкогнито.)

Город невероятно чист, опрятен, я таким его не помню, да и помнить нечего – «расчистили к Играм доброй воли», объяснили мне. (Но при этом ни один не объяснил, почему это Игры – и доброй воли. А недоброй воли? Это как?) Но даже это не подмачивает настроения. Я спокоен. Я совершенно спокоен.

Я на родине.

Справка.

«Инкогнито родился в городе Ленинграде в 1950 году в простой еврейской семье. В 1977 году вышеозначенный инкогнито навсегда покинул родной Ленинград, в который почему-то возвратился погостить у мамы в 1987 году проездом из родного Иерусалима. С тех пор он так часто навещает ту родину, что россияне с облегчением утирают разнообразную влагу с чел (челов? – М. Г.), когда инкогнито отбывает на эту родину. И наоборот. Обе родины прямо все в слезах».

Инкогнито – я делаю все, дабы не бросаться в глаза на своих российских дивертисментах, слиться с толпой. У меня разработана целая система, «как стать не узнаваемым буквально никем в России», ибо там неблагополучная, или, говоря по-современному, – «обостренно криминогенная обстановка».

Потому каждый, кто с легкостью может опознать меня на {snoska=Одна из центральных улиц Иерусалима. }ул. Бен-Йегуда{/snoska} по парчовой жилетке с брегетом и бубенчиками на голое тело поэта, затруднится и даже опростоволоситься рискует на Невском проспекте, выговаривая {snoska=Здесь: «Здравствуйте!» (букв. «Мир вам!»), ивр. }«Шалом!» {/snoska}при встрече с замаскированным {snoska=В русском стиле (франц.). }a la russе{/snoska} политобозревателем! Жилет я ношу глубоко внутри крылатки (дабы не отобрали брегет с прибамбасами), к ногам плотно прилегают калоши с малиновым фланелевым подбоем (шпоры я загодя отстегнул), на груди ордена, во рту сигара. Сверху нахлобучена трофейная ермолка. Пейсы по ветру, кобура побоку. Выражение лица индифферентненькое: я на родине. Я счастлив.

– Инкогнито! – приветствует меня подельник, т. е. – сподвижник богатырских деяний моей юности поэт {snoska=В. Б. Кривулин (1944-2001) – известный петербургский поэт, видный деятель неофициальной культуры. }Виктор Кривулин{/snoska}. – Ты что, поселился в Питере, что ли? Так написал бы что-нибудь в жанре «стихи». Забыл, как это делается в своей Приаравии?!

И, не дожидаясь проклятья, растворяется в дожде, в рассеянном посеребрении которого так импозантно смотрятся ансамбли нашего города: ансамбль Арки Главного штаба, ансамбль песни и пляски Всероссийского общества слепых и ансамбль «плащик-перчатки-трость на М.С. Г-ве», т. е. (и – то) делающей обладателя буквально не узнаваемым народом.

Меня не узнали: израильский консул в Санкт-Петербурге, моя институтская преподавательница латыни, Ю. Кукин, А. Собчак, родная тетка Серафима Львовна. В ответ я не узнал в упор: моего взаимодавца из {snoska=Один из районов Иерусалима. }Ромемы{/snoska}, свою вторую любовь, звали ее, помнится, Светочкой, А. Собчака. Последнего со сладострастьем.

Инкогнито я шел по Летнему саду. Шурша палой листвой. Не узнанный Ниобеей, Гекатой, дедушкой Крыловым, Флорой, Деметрой. Пожалуй, только Сатурн, Пожирающий Своих Детей, вроде бы признал меня. Я шел по Летнему саду и с холодным наслаждением думал о том, как мне надоел Израиль. В целом. И я – сам себе – в Израиле. (В частности.) Мне надоел мой Израиль, мне надоел процесс мирного урегулирования. Потому что раньше, до, до, до победоносного шествия мира (арабского) по Ближнему (арабскому) Востоку я никогда не испытывал (теперь ставшего устало-перманентным) – страха за свою страну. Такого страха, который заставляет усомниться в своей правоте, припоминая случай, когда я выставил из своей мансарды одного свеженатурализованного американца за невинную в сегодняшнем контексте фразу: «Мы (еврейство диаспоры, в первую очередь американской) – залог того, что если с Израилем что-нибудь случится – еврейский народ уцелеет!» Дело было в ностальгическом 1985-м. Дело – было. (Здравствуй, Андрей! Да, это я, Инкогнито. Нет, стихов не пишу... Мне тоже, очень...)

Мне надоел «израильский Израиль» с утрясшейся до монолита политической традицией «левые – прохвосты, правые – идиоты» и «русский Израиль» с минерализующейся традицией: старожилы – политические импотенты, новые репатрианты – безобидные эксгибиционисты (см. письма читателей).

Мне надоел глупеющий на глазах и теряющий (хоть бы даже и фельдфебельское, но) достоинство Израиль-дипломат и сенильный Израиль-сионист, забывший, зачем он сионист. Мне надоел Израиль, обсуждающий вопрос о статусе Иерусалима...(Здравствуй, Белла, отлично выглядишь! Нет, не пишу, зато пишу памфлеты...)

Мне надоели министры культуры нашей страны, которые узнают о факте семнадцатилетнего присутствия в культуре их страны, например, меня (инкогнито) от министров культуры России (была такая история), и надоел Союз писателей, простите! – Федерация писателей в Израиле во главе с «нашим». {snoska=Е. И. Баух (р. 1934) израильский русскоязычный писатель, многолетний председатель Союза русскоязычных писателей Израиля и Федерации союзов писателей Израиля.}Е. Баухом{/snoska}. Мне надоела страна, в которой меня (инкогнито) знакомит с легендарным интеллигентом {snoska=Виднейший израильский политический деятель (р. 1923), с 2007 г. президент государства. }Ш. Пересом{/snoska} Андрей Вознесенский! (Была такая позорная для меня история.) Мне надоела страна, в которой я, чтоб не сдохнуть с голоду, вынужден гнать с 10 до 14 газетных полос в месяц, т.е. писать по вполне упитанной книжке в месяц, вместо того, чтобы (Здравствуй, Вася, рад тебя видеть) закончить роман или подготовить к печати хоть одну из написанных книг (нет, Вася, стихов я не пишу...). Мне надоела страна, где ни один из моих редких и мною уважаемых коллег, русскоязычных гуманитариев, за пару десятков лет непрерывного труда не наработал на возможность спокойно и достойно, не побираясь и не отвлекаясь, – заниматься своим делом (список друзей, коллег и врагов не привожу по соображениям незатейливым. Я отдаю себе отчет, что, пиша эти строки, «подставляюсь», и не желая, будучи инкогнитом, подставлять друзей. – М. Г.). (Здравствуйте, Михаил Михайлович, какая неожиданность! Нет, не пишу... Как-нибудь в следующей жизни, если позволите...)

Мне надоела страна, в которой я, никакое не инкогнито, а М. Генделев, который перевел, по-моему, всю современную ивритскую поэзию на русский язык (а ежели я хватил и преувеличиваю, то – ладно: не я, а, скажем,{snoska=Известные израильские русскоязычные поэты и переводчики. } Дана Зингер, или С. Гринберг, или Б. Камянов, или В. Глозман{/snoska} и т.д.), но в которой стране за 17 лет (и 4 книги стихов, здесь написанных) я не получил ни от одного ивритского поэта предложения перевести хоть одну мою строку! (А с моими коллегами – русскозычными поэтами Израиля – дело обстоит аналогично, я вас уверяю!)

Скажете, что это я примеряю все на себя? Начал вроде с государства, а кончил своими мышиными проблемами. Скажете? Ну скажите, скажите! Причем скажите мне это в лицо!.. То-то же!

А я готов ответить и отвечу. Я смешиваю личное и гражданское, ибо не могу и не хочу оправдывать личное гражданским. Будучи персонально не согласен с действиями моего государства, я отказываюсь приносить ему свои персональные жертвы. Сионизм, понятый, а самое главное, принятый мной как персональная, экзистенциональная идеология, сегодня не перекрывает, не затягивает зияние меж мною и государством. Гражданин – я не согласен с политикой моего правительства. Писатель – я не согласен с культурной реальностью, унизительной для моего существования в культуре, настаивающей на моем несуществовании. Я не хочу и не буду воевать на чужой войне. В свое время я сознательно ушел из русской культуры, ибо не ощущал ее своей. Я перестал ощущать Израиль – своим. Сегодня Израиль – не та страна, где я жил по своему выбору.

Потому что и нашу страну, и нас в этой стране отличает чудовищная, невероятная в цивилизованном мире культурная трусость. Мы не в состоянии в полный рост существовать даже в собственной культуре, оч-ч-чень непервоклассной. В собственной культуре, в собственном народе, в собственном государстве. Потому что мы, как дети, нуждаемся в ободрении взрослых, в поощряющем взгляде со стороны (Америки, ООН, Нобелевского комитета, ЮНЕСКО, Лиги сексменьшинств, В. Черномырдина, Манделы, Е. А. Евтушенко и А. Шварценеггера). Наш мир инфантилен и убог.

...Хорошо, что я инкогнито. На той родине, где меня каждая собака до сих пор знает, а не на той родине, где (посчитано) мое содержание в качестве писателя в течение 1 года обходится ровно в содержание 4 собак или 9 кошек. Правда, я бы тогда написал 2-й и 3-й тома романа. А это лишнее: нет спроса.

...Я живу на корабле. В иллюминаторе плещется небо. Мне 44 года. Я счастлив. Я инкогнито. Я.отлично, крепко сплю по ночам, мне снятся подлинные сны инкогнито: терраски арабских виноградников при подъеме в {snoska=Арабское название Иерусалима. }Эль-Кудс{/snoska}, площадь Переса-Арафата в {snoska=Город в Израиле, пригород Хайфы. }Кирьят-Моцкине{/snoska}, Рабин с молитвенным ковриком, Ефрем Баух с тирсом. Я на родине. И скоро примусь за любимую картину: сосновый лес, ребенок, И. Христос и медведь. Как только проснусь.

 

 

---

НАШ ЧЕЛОВЕК В...

 

 

Я так себе пророк. Особливо ежели дело касаемо меня самого. Однажды, лет 25 назад, я написал в юном угаре – «и даже если мне по праву освободят престол хромой, мне никогда не хватит славы, чтоб прекратился голос мой» – и оказался кругом не прав... Голос сел, престол не освободили. Пятнадцать лет назад, в стихотворении {snoska=Вошло в кн. М. Генделева «Послания к лемурам» (1981).}«Вокзал “Инферно”»{/snoska}, я, ополоумевши от сдомской жары в перспективе Мертвого моря, в обществе г-жи {snoska=М. Л. Каганская (1936-2011) – выдающаяся израильская русскоязычная эссеистка, филолог, критик; широко публиковалась в переводах на иврит). }Каганской{/snoska} скучал о {snoska=Галут – изгнание, рассеяние, диаспора (ивр.). }галуте{/snoska}: «Часов пробивается стебель в петлице вокзала, и кавалеры все разумиют на идиш, как в Польше, вот уж где я никогда не буду по крайней мере»... – и через десять лет прогулялся по Маршалковской... В Россию я обещал неоднократно вернуться посмертно, однако вернулся еще в, кажется, этой своей инкарнации. Не верьте мне, люди!

Другое дело, когда я работаю с эпохой. Тут – все сбывается. А поскольку мои политические пророчества, наподобие:

 

 

– или нетуманные предсказания двух недопроизведенных политических переворотов в Руссии – августовского и октябрьского – реализуются без сучка и задоринки, придется поделиться секретами своего нострадамусного мастерства с широкой читательской аудиторией.

«Закон Предсказания российских политических катаклизмов номер Один»: смело предсказывай апокалипсис, ежели дело касаемо РФ. Но имей в виду, что апокалипсис, особенно на местах – в глубинке, будет проведен бездарно, с элементами откровенного разгильдяйства. (Хорошо проводятся в России только стихийные бедствия в условиях бездорожья и ваучеризации всей страны.)

Судьба играет мной – человеком и гражданином {snoska=Государство Израиль (ивр.). }Мединат Исраэль{/snoska} – как хочет, а вот за поэтом и политическим обозревателем – старательно подбирает огрехи. Не было Генделева на Урале – будет! Не скакал МГ по чапаевским местам, не исследовал волшебные свойства малахитовой шкатулки Пандоры, не окунал взгляды в полноводный Яик... «Сделаем!» – рапортует судьба.

Город Челябинск, честно говоря, произвел на меня чудовищное впечатление. По-моему, это даже не город, а плотное нагромождение фабричных поселков, соревнующихся между собой за лидерство в деле изгаживания пейзажа. Причем все победили за явным преимуществом.

Мои радушные хозяева – а в Челябинске я был гостем в том числе и одного немелкого воровского авторитета – даже решили, что мой частичный паралич мышц левой половины лица – суть результат воздействия горландшафта на хрупкую психику израильского поэта.

Встреченный в аэропорту вооруженной охраной («Разве в Челябинске беспредел? Вот в Свердловске – там настоящий беспредел!» – Т. Т.), я был упакован в джип японского производства и с клаксоном и сиренами был провезен по городу.

Из дальнейших моих приключений в этом краю мне запали в душу два события. Досмотр автомобиля пятнистыми ребятами в черных масках, остановившими автомобиль на одном из перекрестков города (причем в этот конкретный раз – именно в этот раз! – в автомобиле не было ни одного человека с мало-мальски криминальным прошлым – даже обидно! Какие-то вегетарианцы, право...).

Когда застопоренную машину окружили зачехленномордые маскхалатники с направленными автоматами, я, грешным делом, решил: «Вооруженное ограбление! Добегался, Генделев...» И подумал, что на мне они вряд ли разбогатеют, разве что без боя отберут лазоревую мою жилеточку и галстух {snoska=Сигнон – стиль (ивр.). }сигнона{/snoska} «кискис» фирмы «Carnaval de Venice», приобретенный на пасхальной распродаже за большие деньги. Нас, тыча автоматами под ребра, вытолкали из машины; меня, как наиболее главного, распластали по радиатору на предмет «оружие, блин, наркотики!!!». Общупали с вниманием к анатомии и нисколько не щекотно. Стоя в позе раком, я думал о превратности (или, говоря по-современному, – перверсности) бытия. Потом наиболее здоровый и наиболее зачехленный очень неостроумно пошутил на тему моего телосложения, явно удерживаясь от желания вложить мне пенделя кованым ботинком за отсутствие при мне «оружия, блин, наркотиков» (в этот раз)... Патруль отвлекся на следующее транспортное средство. Удивительным было то, что документов у нас так никто и не спросил... Смею сказать и знаю, что говорю, – досмотр палестинского «кадиллака» со схованным в багажнике мешком с {snoska=Фбу-Нилдаль (Сабри Халиль аль-Банна, 1937-2002 – палестинский националист, один из опаснейших террористов мира, был застрелен в августе 2002 г. Багдаде). }Абу-Нидалем{/snoska} – прошел бы силами{snoska=Пограничная охрана (ивр.). Силы пограничной охраны используются в Израиле также для патрулирования городов, борьбы с террором и т.п. } мишмар ха-гвуль{/snoska} не в пример нежнее. То, что с нами произошло, это Хованщина рядом с Лебединым озером.

Кстати, о мешке с Абу-Нидалем. Второй пикантный эпизод тоже касается багажника. Во время пикника в окрестностях главного челябинского кладбища (шашлыки, соленые помидоры, черемша, пестрое общество, мелкий, экологически нечистый кислотный дождичек...) одним и, вы будете смеяться, сильно татуированным пикникующим, отлучившимся в березнячок по надобности, был обнаружен «фиатик» с хорошо уже лежалым кадавром в багажнике. Обменявшись мнениями, постановили: вызвать милицию («Это их дело...»). Не поленились – съездили и вызвали. На следующее утро звонили из милиции: поисковая бригада труп в авто, т. е. авто с трупом, не нашла по причине темноты и бездорожья. А еще говорят, в Челябинске есть оперный театр.

...Удивительные ландшафты окружают другую жемчужину Южного Урала, город Магнитогорск, гигант советской индустрии, первенец пятилеток. Удивительные ландшафты: сглаженные холмы нагорья, на рассвете, в дымке неотличимые от пейзажей {snoska=Группа еврейских поселений к югу от Иерусалима. }Гуш-Эциона{/snoska}, окрестностей {snoska=Бейт-Джубрин (ивр. Бейт-Говрин) – национальный парк в Израиле с меловыми пещерами и руинами древних поселений. }Бейт-Джубрина{/snoska}... Сердце захолонуло, я утер подкатившие, верней подвернувшиеся по случаю – слезы... И пошел, пошел по склону, состоявшему из уральских самоцветов, полудрагоценных камней и самородков, кое-как полуприкрытых осенними уже травами и палой листвой берез. Грибы уже отошли. Неопределенного вида башкирские колхозники меняли с грузовика поросят на водку. Так, подумалось мне, Урал.

Откровенно говоря, я не особенно уповал на глубину и содержательность беседы с очередным провинциальным лидером, поэтому считал, что ограничусь только констатацией еще одного факта присоединения регионала к одной из расхожих политических идей, имеющих хождение на географически широкой, но неплодоносной плоскости современной политической мысли России.

Естественно, меня заинтриговал сам факт пребывания еврея на губернаторской должности... Я был приятно разочарован: увидел поджарого, сдержанного в жестах и точно изъясняющегося господина, который уже с первых фраз высказал вполне нетривиальную мысль, суть которой состояла в том, что современная политическая реальность страны не позволяет мэрам и главам региональной администрации сохранять свои правительские и управленческие посты при нелояльности относительно Верховной Власти (читай Президентской власти), причем аргументация мэра неожиданно носила характер этической апологии (опирающейся, естественным образом, на специфику современного государственного состояния РФ), раздираемой личными, чего уж там говорить, интересами регионалов и автономов, закумуфлированными под якобы демократическую народную представительность («Народ сер, но мудр, если народ говорит, что от жаб бывают бородавки, значит, от жаб бывают бородавки...»)...

Пожалуй, с этого момента персона мэра вызвала у меня личный интерес. «В русскоязычном Израиле, по крайней мере, в его гуманитарной части слово “Магнитогорск” звучит чаще, нежели слово “Израиль” в городе Магнитогорске», – начал я, но мэр сразу опроверг меня. Разговор, вернее, беседа, переросшая границы интервью, плавно описала эллипс вокруг проблемы и желания расширения выходов структур культурных, хозяйственных и экономических города Магнитогорска в Мир. Да еще, запросто, напрямую, по возможности не обидно, но через голову центральной российской власти. Поскольку сам я был гостем КРУМа – компании развития и усовершенствования Магнитогорска – частного предприятия, в числе прочих имеющего и культуртрегерские амбиции (а чтобы еще завлекло б великого нерусского путешественника на Урал?). Мы заговорили об инициативах «снизу» во взаимодействии по оси «Урал-Израиль» и о безусловной поддержке мэром идей расширения подобных инициатив. И придании его администрацией этим стараниям более широкого и оформленного характера. Другими словами, появлению во внешних связях Магнитогорска еще одного географического пункта – Святой Земли нашей, тем паче, что, как сказал мэр, «там полно наших магнитогорских». В частности, культурным связям запален зеленый свет в полный рост. Ставить спектакль в магнитогорский драматический театр приглашается израильтянин, а еще совсем недавно театральная звезда {snoska=Известный российский и израильский театральный режиссер, актер и педагог, основатель и первый главный режиссёр Магнитогорского театра куклы и актёра «Буратино».}Виктор Шрайман{/snoska}, недавно здесь побывал популярный актер магнитогорского театра израильтянин {snoska=Актер израильского театра «Гешер», близкий друг автора. }Евгений Терлецкий{/snoska}, ну и т.д., и т.п.

Любопытно, что мэр города Магнитогорска с 13 по 20 октября примет участие в должном состояться в Израиле «Всемирном конгрессе по борьбе с массовыми беспорядками и чрезвычайными ситуациями» (между прочим, к нам, в Страну Массовых Беспорядков, кажется, катит вообще большая команда Страны Чрезвычайных Ситуаций, во главе со специально заведенным министром Сергеем Шойгу, так что конгресс обещает быть прелюбопытным).

Не менее любопытно, с чем именно в борьбе собирается повышать свои профессиональные навыки мэр Магнитки?..

Если я был первым израильским журналистом, которого живьем видел Вадим Владимирович Клювгант, то он не был первым евреем-губернатором для меня – но именно мэр не преминул упомянуть о специфике своего губернаторско-еврейского положения... Он описал не самую стерильную с точки зрения антисемитизма ситуацию, связанную с его избранием (и что интересно, с «согласованием на сессии горсовета в 91-м году», а – что интересно? – интересно, что сам выдвиженец с согласованием-то и был несогласен, вероятно, по рептильной антидемократичности такого рода «правительственного выдвижения»). А на ситуации, связанной с собственным его носом, и пытались сыграть, что вполне естественно, ультрапатриотически настроенные конкуренты. Мэр перешел в контрнаступление, сделав козырем некозырную карту идиотичности подобного положения, и... выиграл. Что, конечно, не везде в России сошло бы ему с рук. Хотя по накалу антисемитских страстей не Магнитогорск и не Урал лидируют в современной этнографии Российской Федерации. А ситуацию в Магнитке Клювгант определил как стабильную и контролируемую.

И еще о мэре. 36 лет, магнитогорец в третьем поколении, на кладбище могилы дедов и бабок – спецов гиганта индустрии сталинского призыва.

«А я чаще вспоминал в последнее время, что я еврей, – сказал Вадим Владимирович, господин мэр, и, заметив мой вполне недоуменный взгляд, прокомментировал: – Время такое...»

Я тоже заметил, правда промолчав, что стал чаще вспоминать о том, что я еврей, – прямо с Шереметьева-2 стал чаще: «время такое» в последнее время...

Магнитогорск – по сути – не город, а флигель Магнитогорского комбината, самого большого завода в Европе, если не в мире. Комбинат в Магнитогорске – это все, верней почти все: он и заказывает музыку сфер, он и платит, причем зарплату, отчетливо превышающую средние показатели по России. Город зажиточный, компактный. Вообще производящий впечатление некоторой консервативной устойчивости, прочности бытия и уклада. Пожалуй, из всех промышленно-провинциальных городов он кажется наиболее спокойным и сытым. Пьяных и урлы на улицах немного, вообще с наступлением темноты на улицах – немного. «Хороший город Москва, – записал в своем дневнике маркиз Арман дю ля-Форт, – там подают в домах такого вепря, зажаренного целиком, что экономизм не скоро привьется в Русском царстве»...

Но об этом – в {snoska=Кулинарная колонка автора, публиковавшаяся в первой половине 1990-х гг. в израильской русскоязычной газ. «Вести». }«Обществе чистых тарелок»{/snoska}.

 

 

---

 

 

НЕТРАДИЦИОННЫЙ СБОР

 

 

Многие считают меня небожителем. «Что вы – что вы!!! – говорю я. – Что вы, что вы…» Небожители – они тоже разные бывают: кто по праву законного рожденья, кто по выслуге лет. Кто за особые достижения в литературе, искусстве, борьбе. Кто за красоту. Кто за особо тренированную мышцу, как Геракл, кто за то, что придумал ей название, как Гиппократ, кто за крутость, как Тантал, кто за кротость, как Эхидна, кто за то, что полубык, кто за то, что полубог. Я, если я и небожитель, то – или за то, что полубог, хотя мама, дай Бог ей здоровья, была бы озадачена этой версией, либо – за красоту! Других моти­вов считать меня олимпийцем вроде бы не поворачивается. Хотя – народу видней.

Он, народ, как выдвинул меня из своих рядов, так вдвинуть назад не может, так я растопырился, шею набычил, поди стронь меня, на том стою! Глаза налитые, из шее вена набухла, забыл, как называется.

Забыл! Забыл, я все забыл! Вот недав­но забрел на вечер встречи. Выпускников моего родного института, ленинградского сангига. В Израиле. Вообще у меня сложи­лось правильное впечатление, что Ленин­градский санитарно-гигиенический меди­цинский институт специализировался на выпускниках в Израиль. Если судить по вечеру встречи. И утру следующего дни ес­ли судить.

Откровенно говоря, память о вузе у меня отшибло сразу по выходе из вуза, лет эдак двадцать с гаком назад, если отшибленная память не изменяет. Я имею в ви­ду память о вузе и верхнем своем образо­вании. «Выходишь из вуза на улицу – и прямо – Советский Союз», – запустил я двусмысленный парафразик в оные недвус­мысленные времена, в одном из своих сту­денческих капустников тех оных времен. Я был известен парафразиками. На вечер встречи шел я с трепетом.

«Как там наши? – думал я. – Черт бы их побрал».

«Как там мои дорогие сангиговки, – ду­мал я, – как они изменились?» – сладо­страстно думал я нехорошее. Кроме некоторого «нехорошего», того, что я смутно помнил о сангиговках (и того, что дети в допубертатном возрасте называют «глупо­сти» (ср. выражение «показывать глупости» с выражением более позднего периода «делать глупости». Ср.? Ну и как?), а так­же двух-трех абсолютно не пригодившихся в жизни античных ругательств – факт мо­его девятилетнего пребывания в кроваво-кирпичных стенах больницы Мечникова прошел бесследно для моей высшей нерв­ной деятельности. (Два года на первом курсе, два на втором, два на третьем – по­том, после внечувственно превзойденных трех оставшихся летокурсов, – кажется, сразу – пьянка по поводу награждения ме­ня дипломом. Кажется, врача, если я не ошибаюсь…)

В мединститут я поступил по трем основным причинам – и одной главной. Три основные причины моего поступления в {snoska=Ленинградский медицинский институт гигиены и санитарии (искаж. англ.). }Лэнинград медикл инститьют оф хайджиэн энд санитэйшн{/snoska} состояли в том, что: начи­танный юноша явно гуманитарных склон­ностей никак не мог запомнить, сколько эн в слове «нетрансе(н?)дентальный» и что здесь слитно, а что отдельно – и явно бы зава­лился на филфак даже задрипанного {snoska=Ленинградский педагогический институт, в наст. время Российский государственный педагогический университет имени А. И. Герцена. }repценовского{/snoska}, во-вторых, мальчик был еврей но всех смыслах, т.е. – советской армии его хрупкое психическое устройство не перенесло б; и – в-третьих – сангиг был и не в пример гуманитарнее, кто ж спорит, – например, холодильного института. И там в программе присутствовали интересные с детства предметы типа гинекологии (о, как был Генделев жестоко разочарован, в смысле интересности… Но это позднее, позднее). Главная же причина состояла в том, что в сангиге преподавала (и пользо­валась уважением коллег и начальства и кой-каким влиянием) тетка нашего обол­туса. Так что поступить – Миша Генделев поступил.

О дальнейшем пребывании нашего героя в стенах вуза благородной профессии (по мнению папы, царство ему небесное) известно немного, но в институте (теперь, кажется, медицинском университете) он оставил крепкую память о Мише Генделеве... Как, впрочем, и на всех последующих поприщах – следы первобытных стоянок, черепки, некультурные слои, пепел, зола, зола… Окурки. Остальное – с трудом ре­конструируемые мифы (по черепам, по всей видимости, закланий, по {snoska=Мандибула – нижняя челюсть у позвоночных. }мандибулам{/snoska} с зубами поздней мудро­сти, по рогам, хвостам случайных связей, следам письменности, воспомина­ниям сопредельных и подле­жащих народов, мерт­вым ныне языкам), апо­крифы.

Несколько апокрифов.

Первые полгода не посещав лекций, Генделев пошел сдавать зачет по анатомии. Анато­мию (Anatomica) Миша, по инерции тоже, не слишком пополнившую его сокровищни­цу знаний всего человечества (о факте наличествования в школьной программе та­кого, например, предмета, как астрономия, ученик Генделев узнал, прочитав аттестат зрелости. И – обалдел) – {snoska=Короче говоря (искаж. идиш). }курц герет{/snoska} – ана­томию будущий доктор Михаэль считал о ту пору чем-то гуманитарненьким, в разго­ворном жанре. И, даже не перелистав, рас­считывал выехать на общем развитии (ес­ли не иметь в виду физкультурные каче­ства и пригодность к размножению, общее развитие мускула мозга сводилось у 17-летнего студента к некоторым устоявшим­ся порокам воспитания и вошедшей в при­вычку практикой морочить голову людям взрослым, серьезным, прочно стоящим на ногах хорошим товарищам и семьянинам (см. ниже).

Итак, полагая анатомию – предметом неписьменным, а значит, никчемным... Но – отвлечемся.

Никчемность анатомии, а значит, и практическую непригодность по отноше­нию к текущему моменту д-р Генделев, младший врач батальона медицинского обеспечения парашютно-десантной диви­зии, подтвердил спустя полтора десятка лет, когда вспоминал, верней – удивитель­но неуместно, как это бывает, – вдруг мгновенно вспомнил эпизод попытки сдачи того первосеместрового зачета по нор­мальной анатомии нормального человека – молниеносно вспомнил, по локоть – далеко за «стерильные» перчатки – торча в нижней оконечности обрубка {snoska=Самаль – сержант (ивр.). }самаля{/snoska} по имени Ги­ди, безнадежно пытаясь найти хоть что-нибудь напоминающее на ощупь бедренную ар­терию, с целью пережать на предмет бла­городной своей профессии. О нормальной – да и не-нормальной – анатомии не могло быть и речи. На вдруг хихикнувшего «рус­ского» доктора тогда очень странно посмо­трели оба других участника далеко восходящей в отъезжие поля памяти – за предел допустимого – жанровой сценки времен {snoska=Ливанская кампания началась в июне 1982 г. как операция «Мир Галилее», направленная на уничтожение баз Организации освобождения Палестины (ООП) в Ливане; ограниченная операция вскоре перешла в затяжную войну на территории южного и горного Ливана. }ливанской кампании «Мир Гали­лее»{/snoska} образца 1983 года: старший {snoska=Санитар (ивр.). }ховеш{/snoska} (ныне владелец магазина велосипедов «На­би» на севере Тель-Авива) Хаим Шехтер, самоименовавшийся Наби, и – сам, находя­щийся в полном сознании, но не чувство­вавший ни-ка-кой, ну совсем никакой боли – Гиди, который даже (посттравматичсская эйфория?) хихикнул в ответ. Я вспомнил тогда эту сдачку зачета, а теперь ничего не могу вспомнить по краям памяти этого хи­хиканья, но, реконструируя из запчастей других воспоминаний, полагаю, что это была еще та сценка. И демоны войны, буде они существуют, быстро и заботливо от­вели, наверное, какого-нибудь необстре­лянного своего товарища, поскольку демонку заплохело – в сторонку, за угол дей­ства, чтобы новобранца без возможных комплексов стошнило, бедолагу, на све­жем воздухе ада: чего там, бывает. Гиди, безусловно, не выжил. Не выжил, а помер. Но уже, как мне рассказали, – в вертоле­те. Греха на мне нет, что, опять-таки, уте­шает. А Наби (отвалившего по довольно сомнительной, но уважительной причине из нашей части через полгода) – я нашел именно во вывеске его велосипедного дела. Он оплешивел или очень разбогател на вид; мы с ним вдребезги надрались на (не­сколько фальшивых) радостях от встречи, надрались теплым {snoska=Имеется в виду дешевый израильский бренди «Extra Fine», в 1970-80-х гг. очень популярный в Иерусалиме напиток. }экстрафайном{/snoska}, после чего он попытался то ли подарить (в общем – полупродатъ), то ли всучить мне японский толстошинный велосипед, а я чуть его не взял. Мы лопали экстрафайн под шоколадки прямо в его магазине, пы­таясь вовлечь в это хорошенькое дело по­купателей, потом заперли магазин и продолжили ровно до последнего автобуса на Иерусалим. Он мне и попомнил то самое хихиканье: он тогда решил, что я того – чокнулся. И даже донес начальству, что русский-то наш – поехал. Помянуть Гиди, {snoska=«Да будет память его благословенна» (ивр.), традиционная формула при упоминании усопших.}зихроно ле враха{/snoska}, и других тоже – мы по­чему-то забыли, хотя тосты изобретали эк­зотические, помню – выпили за {snoska=Т.е. майора ливанской армии С. Хадада (1936-1984), основателя христианской и произраильской «Армии Южного Ливана» (1980-2000). }майора Хадада{/snoska}. Здесь нужна бы сноска, кто такой уже всеми забытый Хадад, да лень уни­жаться.

Так вот, полагая анатомию предметом неписьменным, а значит – никчемным, Генде­лев пошел его сдавать, не обремененный твердыми знаниями.

«Грудная клетка» – было написано в би­лете. Желая поскорее разделаться с таки­ми пустяками, как грудная клетка, и во­обще со всем этим вздорным зачетом… (Тяжелое, вдруг образовавшееся, легкое, плоско, под диафрагмой – ощущение после быстрой записи слов – самому неожиданно­го, спонтанного припоминания о воспоми­нании о – и опять – о воспоминании – присутствует и сейчас, когда пишу. Ничего, это пройдет. Я вас развеселю, это я вам обещаю. Ничего. Пройдет.) Желая побы­стрее отвязаться, я пошел «без подготов­ки». Набрал в легкие формалинового, кафедрального духу и ослепительно начал:

– Грудная клетка имеет большое значе­ние для организма человека...

Доцент Бочаров благосклонно на меня посмотрел.

– Ну, – сказал он ласково, – продолжай­те...

– Грудная клетка (поощренный – я запел) очень нужна людям.

– Зачем? – оборвал меня доцент.

Я запнулся.

– Впрочем, продолжайте..

– Чтобы внутренние органы не выпада­ли наружу, – сообщил я в полный голос.

– Угу, – сказал доцент. – Какие органы?

– Печенка.

– Ну, допустим...

– Легкие. Два легких, – озарило меня.

– Ну, допустим... Все?

– Почти, – сказал я. – Еще есть... серд­це.

– Так это чтобы м... м... м... сердце не выпадало?

Я начал ощущать в сладком голосе до­цента подвох и решил наддать в смысле общего развития и интеллигентности юноши из хорошей семьи. Голос мой зазвенел:

– И другие органы.

– Другие органы? Как интересно..

– Горло.

– Горло?

– Да. (Я забеспокоился, но решил про­демонстрировать твердость и уверенность в знаниях). – Горло, да, – отрубил я.

– Коллеги, – обратился доцент Бочаров к прочим экзаменаторам, и так начавшим обращать внимание на повышенную чекан­ность моих ответов, – коллеги! Здесь буду­щий м... м... доктор демонстрирует подлин­ную м... м... нетривиальность подхода к субъекту нашего знания. Неожиданная, знаете ли, утилитарность. Свежий взгляд, коллеги. Не угодно ли присоединиться? Го­ворите, говорите... (Он широко улыбнулся мне.) Как вы утверждаете? Нужна, чтобы не выпадали? Что еще не должно выпа­дать?

Я решил, видя воспаленный интерес сгрудившихся экзаменаторов, оставивших без внимания начавших бешено шпорить сокурсников, – идти до конца. И опять бег­ло перечистил – легкие – два, сердце, горло! Потом внутренним щупом провел экстрен­ную ревизию себя изнутри и, не подав ви­да, что сомневаюсь в себе, выговорил:

– Желудок! И– почки! – вспомнил я.

– Ну-ка те, – вел свою партию Бочаров. – Чтоб не выпадали? Почки.

– Безусловно, – со всей возможной снисходительностью объяснил я ему и ко­миссии. (Прямо как маленькие!) Но это я хорохорился. Я понимал, что порю что-то не то.

– Нужна? – деликатно вмешался про­фессор Надеждин.

– А как же?! – сказал я.

– А иначе...

– …выпадут! – договорил я.

– Изумительно! – объявил профессор. – Прагматический ракурс, утилитарный под­ход! А позвольте полюбопытствовать, то­варищ студент, зачем человеку нужны клавикулы?

– Ключицы, – перевел мне, догадыва­ясь, что я недостаточно просвещен, доцент Бочаров. – Клавикула – ключица.

Я запаниковал. О ключицах я вспом­нил только что. И ощупал их.

(«Надо отвечать быстро. Вид должен быть брав. Ну, Генделев, напрягись!»)

– Чтобы грудная клетка... по позвоноч­нику не съезжала.

В экзаменационной повисла тишина. Преподаватели окаменели. Студенты, уже все списавшие и с напряженным внимани­ем следящие за титаническим поединком слабо им знакомого меня (я институтские занятия избегал, то есть прогуливал то­тально и – не примелькался) с грозным преподавательским составом в полном со­ставе, – грохнули. Кто-то зааплодировал. За меня явно болели. Бочаров, выйдя из каталепсии, поднял бровь. Экзаменующий­ся зверятник затих. Опять упало молча­ние.

– А колумна вертебралис (позвоночник, как я учил позднее) нужен, соответственно... – раздумчиво потянул профессор Надеждин, – чтобы...

– ...Голова в таз... – сказал Бочаров.

– ...Не проваливалась, – договорил я – терять мне было нечего.

Студент сангига, первокурсник Миша Генделев отдавал себе отчет, что сей момент, буквально сейчас – кует историю. Наотмашь – молотом персонального дебильного анекдотизма лупя по наковальне общественного анекдотического дебилизма. И нет чтоб и не то чтоб мне меня было себя отчетливо жаль – нет! Уже провально комикуя, я понимал, что выхожу, что сделал первый шаг за порог и вот она – дорога мифа, что я вышел – в пока еще юные, но – безусловно – герои, что вот он на глазах творится – в эту страшную минуту – фольклор, что я нашарил (т. е. мне дали) функцию, работу на всю жизнь, полумаску, полуморду – паяца, клоуна, шута, умницы-придурка, и – хошь не хошь – а придется тянуть и уже не отвяжешься – поздно.

Я, неизвестный еще городу, миру и вузу «Миша Г.», молниеносно стал «этим самым Мишкой Генделевым, ну помнишь, который ляпнул про голову, чтоб в таз не...» – и отступать некуда: на всю жизнь.

Я, как и положено до инициации героическому культурному пер-сонажу, культурному герою – Гераклу, Иоханану-дурачку, Зороастру, Ланцелоту, Симплициссимусу, – я был поразительно нелеп, «некультурен», но я уже был – «он». И я уже понимал свою одиозность, и душа то млела, то смеялась, прощаясь с безмятежной гармонией догероического прошлого – целостностью, целокупностью с телом носителя фамилии, достатусностью.

Личная и надперсональная важность этого мига, полагаю, была оценена зрителями обряда посвящения – забывшей гоготать массой народа – студиозусов и статистами – экзаменационной комиссией, чьей функцией было не более чем подавать обрядовые реплики герою: «чтобы...» – хохоталось – профессору Надеждину, доценту Бочарову и прочим незначительным олимпийцам – чтобы... голова... в таз не... проваливалась!!!

Но я уже был не тот, что – стерильный – приперся с грохотом валить зачет по нормальной анатомии, нет! Я пришел творить историю, я был поднят из массы в персоны, я был драматически отделен от студенчества, и от меня уже не ждали нормы от двух до пяти, от меня требовали анормальности – во всем и навсегда. Я из «он» стал «тот» – и пути назад не было.

В конце концов – с того самого момента – уже и стало неважно, чем я займусь в миру, стану ли я коверным, пожарным, поэтом, диссидентом, военным преступником, врачом.

Меня сплюнул народ и... отделил от себя.

Сегодня, прожив больше половины жизни, изрядно помучившись и примерив, а то и сносив целый карнавальный гардероб: тоги и мундиры, жилеты и бронежилеты, халаты, шлафроки; отлюбив, отумирав, отпировав от пуза, отмечая победы и отсмаковав сокрушительные поражения, сейчас – я без никакой нежности смотрю на того ушастого и всклокоченного, потного себя – впервые отделившего себя от героя. Я стал профессиональным партнером себя – героя, и потом – и в литературе, и на войне, и в постели – я опытно, отчетливо выполнял эту необходимую фигуру внутреннего пилотажа – остранение, отчуждение самосознания от себя, телесного.

Пожалуй – вот это и есть то, без чего не существует – потому что распадается и не собрать – писатель. Да и не только писатель – хотя что я знаю о других и что понимаю? Да и неинтересно мне, откровенно говоря, самому, без внутреннего партнерства, одной парой глаз смотреть в мир.

Потому как – одиноко, не перемигнуться, не пожалеть, не восхититься чуть показно.

Один я бывал только пару-другую раз в жизни и не знаю – то ли состояния подлинного «панического» (в античном смысле) ужаса – невероятного страха, шокового страха – лишали моего двойника–героя именно героизма и он бросал меня на самого-меня, маленького-себя, то ли в состоянии ужаса я полностью срастался со своим героем – до тупого, оглушительно-внутренне-воющего монолита – цельности животного. Т. е. я эту пару раз в жизни не один, но един: бурдюк, полуналитый нечеловеческим ужасом смерти или потери любви, мех с булькающей «жизнью», раствором себя.

Когда-нибудь, о, когда-нибудь я наберусь ледяного мужества и напишу об этих «пару раз», хотя и не уверен, что место этим признаниям не во сне, а в литературе. Во всяком случае, я догадываюсь об аде, полагая фантазию Высшего, как говорится, Существа подобной своей небольшой практике умирания души-тела, только в простом арифметическом многомиллионном умножении.

Мало чего на свете боясь – и уж ни в коем случае не обитателей моего ума – я знаю лишь, что существует еще непройденный уровень деперсонализации, полной ампутации – тут уж как хотите: то ли «второго я», то ли личности, то ли – моего героя. И что он есть – этот уровень, о чем и пошепчемся мы в аду.

А пока что – на экзамене творилась мистерия, все понарошку – представление этого ужаса, карнавал провала... И, сидя перед длинным столом, перед – моих экзаменаторов картонным трибуналом, небольшой кудлатый первокурсник – я, {snoska=Цит. из стих. Ф. И. Тютчева (1803-1873) «Она сидела на полу…» (1858). }как души смотрят с высоты на ими брошенное тело{/snoska}, – я сам наблюдал (впервые) своего (впервые) героя, го-товый ко всему: заржать на удачную реплику, бешено зааплодировать – шел Большой Провал Дебютанта.

– Может быть, – затянул паузу доцент Бочаров, – мы отправим м... м... м... доктора... несколько освежить знания?

– Что вы, что вы, – забеспокоился профессор Надеждин – у него явно отбирали лакомую кость, – что вы, коллега? Наш юный друг так интересно рассказывает! Скажите, Михаил, – он косо заглянул желтым глазом, юркнувшим из-под пенсне в зачетку, – скажите, Михаил Самуилович...

– Самюэлич, – сказал я, правильно предчувствуя дежурный рогот почтеннейшей публики, которую долго не пасли, – наслаждающихся на халяву студентов.

Давали умирающего гладиатора. Они хотели (и имели-таки права) досмотреть до конца. За те же деньги.

– Михаил Самолыч, – добродушно сказал неантисемит Надеждин. – Скажите, товарищ Генделев, что сие? – и он протянул мне с подчеркнутой бережностью экспонат.

– Голова, – произнес я не очень уверенно.

– Не совсем, – широко улыбаясь, проговорил явно довольный собой профессор.

– Ну да, – сказал я, тоже натужно улыбаясь и тоже сколь мог широко, – конечно, голова.

– Нет, я не спорю, – сказал профессор, – но как это называется?

Я стоял в позе диалога датского наследника с Йориком: {snoska=«Бедный Йорик» (англ.). Слова из монолога Гамлета, обращенного к черепу шута Йорика, в трагедии У. Шекспира «Гамлет, принц датский» (1599-1602). }пур Йорик{/snoska}.

– Голова, – убежденный в безусловной своей правоте, заявил я.

Упала тишина. Ряды дохли. Но беззвучно, боясь пропустить самое интересное.

– Голова, – повторил я уже менее уверенно. И заглянул в пустые орбиты.

Конечно, это была Голова. Чем же еще это могло быть? Двойная дырка носа, ощеренные зубы – веселый такой роджер.

– Что скажете, коллеги? – развернулся налитой весельем профессор Надеждин к комиссии.

– Фантастика, – отреагировал Бочаров. – Беспрецедентно.

– Ну голова же, – монотонно повторил я, – мертвая.

– В чьей группе вы... обучались? – благосклонно спросил в никуда завкафедрой, профессор нормальной анатомии человека, доктор мед. наук Надеждин.

– В моей, – встала, как школьница, пунцовая ассистентка Розалия Львовна по фамилии Иванова. – Только он все пропустил.

– Все?

– Все-все…

– Да, тут трудно преувеличить, – подал реплику доцент Бочаров.

– Не все, – сказал я.

Я не врал. Два занятия я навестил и Розалию Львовну помнил визуально – в лицо и фигурка отличная.

– Не будем отвлекаться по мелочам, – приказал Надеждин.

– Мы остановились на том, что это – мертвая голова! – напомнил Бочаров. – Он, – доцент ткнул в мою сторону белоснежным пальцем, – по крайней мере так говорит.

– Утверждает, коллега, – сказал профессор и быстро, боясь потерять собеседника, улыбнулся. – Что вы еще можете сказать? Можно не вкратце...

– Ну вот, – промямлил уже ни в чем не уверенный я. (Ну ведь голова ж это!!! Го-ло-ва. Чего они от меня хотят, садисты?!) Ну вот – это – голова. Вот это рот, нос, уши. То есть были – уши. Когда он был жив. То бишь она... Голова...

– Была жива?

– Подождите, коллега, не будем его сбивать...

– Это голова. Бывшая.

– А еще?

– Голова растет из шеи, – звонко заявил я.

«Голова растет из шеи», – звонко студент первого года по медицине Михаил Генделев.

На этом его знание кончилось. Экзаменаторы поумирали. Доцент Бочаров забарабанил пальцами.

– Так-так-так-так..! – попадая в такт Бочарову, но почти, почти попадая, произнес в никуда профессор Надеждин. – Так-так-так-так, в сущности, это суждение неопровержимо. Вот что, молодой человек! Давайте мы все-таки договоримся – вы мне все-таки скажете, что вы держите в руках, а я поставлю вам так-так-так...

Экзаменующийся зал зашевелился от непредсказуемой щедрости известного как своей строгостью, так и своими причудами профессора нормальной анатомии человека.

– Я поставлю вам так-так-так... скажем... зачтено. За сообразительность. И смелое мышление. Обещающее нам, – Надеждин посмотрел поверх пенсне на сотрудников, – много чего обещающее.

Мужицкое лицо профессора, необыкновенной, впрочем, даже не лощености, а отмытости, в серебряном исполнении седины и ленинградского света января – светилось до лучезарности от счастья собственной воли лиценосца, его власти и остроумия.

– Да! Я поставлю вам «зачтено» авансом. В надежде на будущее сотрудничество. Идет?

«Надеждин в надежде», – подумал я тоскливо. Унылая тавтология. Но опция «зачтено» манила, особенно в комплекте с наливающейся, набухающей на глазах легендарностью. Я собрался. Весь – натянутая струна. Весь – устремленье к победе. Сообразительность? Я те покажу, на что способен Генделев, припертый к стенке, Генделев на последнем его огневом рубеже, Генделев – ранний, герой – Генделев! Мы, Генделевы, издавна славимся сообразительностью и остроумием. Остроумие – ведь это что? Это гуманитария это!

– Идет? – засветился Надеждин.

– Дык! – засветился навстречу я.

– Засим, Михаил Самолыч, мы поладим так – вы мне скажете, что это такое, и вам зачтется...

Я с удивлением обнаружил, что держу в руках – глазницами к себе – предмет обсуждения. Предмет обсуждения улыбался в полный костяной рот.

– Это голова мертвеца! – заявил я Надеждину с наивозможнейшнм напором. Потом вспомнил, что нахожусь в стенах академического учреждения, и сумничал по-латыни. – Мертвого хомо сапиенса! (На этом латынь тоже кончилась. Правда, где-то в пыльном углу катались еще два сведения на этом мертвом языке – {snoska=Человек человеку волк (искаж. лат.). }Хомо хоме люпус эст{/snoska} и слово фаллос. Хотя последнее было по-эллински.)

– Браво! – сказал доцент Бочаров.

Теперь за меня болели все. И ассистентка Розалия Львовна по фамилии Иванова, в чьей группе числился такой незаурядный Генделев, и она уже не опасалась кафедрального разноса за кадровый недосмотр и профхалатность в деле обучения совстудентов предмету знания. И доцент Бочаров. И балбесы-товарищи, включая эту сволочь – старосту цикла. И даже – сам профессор Надеждин.

– Ну что тут попишешь? – всплеснул Надеждин руками. Он смотрел на меня с уважением. – Нет, вы посмотрите, как он стоит на своем, – он развернулся к коллегам, – какое упорство! Достойное, конечно, – тут он хватился, – лучшего применения, но все же!.. Знаете, мой юный друг («Мой! Юный! Друг! – заскандировало нечто оптимистическое в моем бессознанье. – Выше нос, Генделев») ...Я даже, – весело сказал профессор, и пенсне его, подмигнув, отшвырнуло острую золотую звездочку, почему-то в русском народе именуемую зайчиком, – я даже, – уже резвясь напропалую, заявил профессор, – подскажу вам первую букву...

– Того, что это? – неожиданно для себя спросил я.

– Того, что это! Первая буква... – Он выдержал паузу. – Первая буква...

Вдруг на лице профессора проступила сначала легкая такая дымка сомнения, потом, спустя миллион томительных мгновений, – явственное недоумение, а потом, спустя куда–то запропастившуюся вечность, и полнейшая растерянность. Он явно забыл первую букву. Запамятовал. Бывает.

– Первая буква…

– Первая буква «че», – пришел ему на помощь доцент Бочаров.

– Да, правильно, «че»! «Че» – первая буква.

– Че? – переспросил я, тяня время и лихорадочно пытаясь догадаться.

– Че-че-че?! – опять спросил я, уже озарясь забрезжившей догадкой.

– Че-че-че-че!!! – закивала комиссия.

– Че-че-че?!!

– Че-че-че-че-че!!! – зачастила аудитория.

– Это че!.. (я – теперь уже я – был хозяином положения, я знал правильный ответ!!! Я знал!).

– Это че-че... Это человеческая голова.

Потолок рухнул. Я чувствовал себя Самсоном, осуществившим дело жизни – разрушение капища Дагона. Я стоял по колена в обломках тишины, оседали клубы молчания, пыль безмолвия. Я щепотно отряхнул пыльцу с блестящего свода опознанного анатомического объекта.

– Пшел! – вяло сказал профессор, отдышавшись. – Остряк.

Семестровый зачет по нормальной анатомии человека я пересдавал четыре раза. Доценту Бочарову. Профессор Надеждин демонстративно отказался иметь со мной дело. В один прием, в один день я стал бешено знаменит. На меня указывали пальцами не только старшекурсники, но и весь преподавательский состав и даже некоторые профессора, которые не совсем осенильнили и могли усваивать неакадемическую, устную информацию.

На руках меня не носили, лишнего не скажу, но на первых же танцах в общежитии я оценил медовый вкус поцелуя Славы. (Полное имя Бронеслава Кунцева – самая красивая сангиговка всех времен и народов, с треском вылетевшая замуж и из вуза через еще полгода. Такой нежно-талой, палево-невозможно манящей груди с бледно-шоколадным соском я не встречал никогда. Счастливец муж ее потом сел за убийство из ревности).

Но еще пара-другая слов вдогон апокрифу: собственно о вечере встречи выпускников родного моего ленинградского вуза в небогатом банкетном зале {snoska=Бней-Брит (букв. «Сыновья Завета», ивр.) – старейшая еврейская общественная и благотворительная организация, основанная в Нью-Йорке в 1843 г. В настоящее время представлена в более 50 странах мира. }Бней-Брита{/snoska} в Тель-Авиве, в семь часов вечера.

«...О память сердца, ты сильней» – я откровенно волновался, под-нимаясь в банкетный зал вечера встречи выпускников ЛСГМИ (иначе – сангига) в Израиле. Я-то знал, чего бояться, и когда пружинно на меня выскочила смутно-отдаленно-знакомая немолодая старушка с полногласным:

– Ми-и-и-шка!!! Генделев! Ну, ты меня узнал?!

– Угу, – соврал я неубедительно.

– Ну и какая у меня фамилия?!

– Угу, – сказал я неубедительно.

– То-то же!!! – прокричала сокурсница.

Массовое мероприятие – вечер встречи прошел оживленно, имели место танцы. Танцевали летку-енку. Некоторые много выпили. На радостях. Ушел я с вечера в совершенно собачьем настроении.

 

 

---

 

 

 

 

---

УКУС КОНЯ

 

 

 

…и вот тогда я понял, что, пожалуй, уже не все могу не успеть в жизни. Я не успел получить Нобелевскую премию, медаль за красоту, за дрессировку, гра­моту за лучший детский рисунок.

Я не успел как следует начать воспи­тывать старшую дочь, как – бац! – выяс­нилось. что она уже совершеннолетняя. А младшенькой моей пятнадцать стукну­ло. Точнее, мне стукнуло ее пятнадцать,

Я не успел развестись, как опять же­нился и опять счастлив.

Я не успел сочинить последнюю кни­гу дивных стихов, как стало расхожим местом то, что эта книга взаправду – по­следняя.

Я не успел разбогатеть, но не успел перестать этого жаждать.

{snoska=Я пережил свои желанья – Цит. из одноименного стих. А. С. Пушкина (1821). }Я пережил свои желанья.{/snoska} По крайней мере, подавляющую мою психику часть. Этих желаний часть.

Я успел пережить пару-другую не вполне подходящих мне смертей, среди которых попадались смерти выдающиеся, возможность пасть за родины и даже одну гибель.

Однажды я уже пошутил в одиноче­стве. Сам для себя и сам себе. Шутка была так себе – небольшая была шутка. Но свежая, налитая, ядреная и с хрустом. Я радостно засмеялся. Вот и все, поду­мал я, вот и меня настигло это, а ты боялся.

Ведь это – признание. Ведь это – твоя судьба признала факт твоего существова­ния. «Это» уже вернулось, а ты еще не вышел. «Это» – уже классика, осталось подобрать к этому – соответствующую историю литературы. И не предлагайте мне Русскую Великую – не возьму. Не хочу подержанных литератур.

 

 

Что значит – пора писать мемуары! Конечно, мог бы этого и не делать – не писать, дабы пребывать в уверенности, что кто-нибудь совершит это за меня, но – как я люблю. А я не пребываю. И уж точно не может быть, чтоб получилось так, как я люблю. Ни разу не получи­лось.

Я хотел бы, чтоб Воспоминания Меня Обо Мне открывались фразой: {snoska=По легенде, семь греческих городов спорили за право называться родиной Гомера. }«Семь го­родов спорили за право называться его родиной»{/snoska}. Но воспоминания обо мне не начнутся этой фразой. Посему мне ров­ным счетом по фигу, как начать пове­ствование, сюжетом которого будет мой путь в бессмертие. Вероятно, путевые за­метки.

А поскольку действительно семь го­родов спорили, как сумасшедшие, за честь назваться местом моего рождения: {snoska=Приведены значимые для автора города и даты: фактическое место и год рождения, год и место выхода первой зрелой израильской книги стихов (Иерусалим, 1984), Гренада 1031 г. как олицетворение «золотого века» еврейской поэзии Испании и т.д. }Ленинград 1950 года, Бейрут 1982 года, Иерусалим 1984 года, Ноя 1972 года, Нью-Йорк 1989 года, Гренада 1031 года и Афула – всегда{/snoska}, я, зажмурившись, в сле­зах ткнул безымянный коготь в список и – объявил{snoska=Под этим назв. описан пос. Чебсара Вологодской обл. } город Ноя Вологодской обла­сти {/snoska}местом своего рождения в бессмер­тие. И – никакой лиnературы, а то потом придется выкупать ее, доношенную, из ломбарда. Но:

 

 

 

 

 

Это был невероятный городишко. Порой мне кажется, что его выдумал то ли я, то ли некий Верховный (или, наоборот, Ниже Некуда) Каверзник. И я случайно залетел, как это бывает, перепутав двери – «пардон, мадам!» – в его авторский замысел. Не исключено, что города Ноя Вологодской области нет. Или город недол­го просуществовал, специально для меня построенный, – русский огородный мираж посреди суховатого текста известняка моей памяти, эдакой иудейской пустыни, просуществовал оазисом, пока декорации его не разобрали разнорабочие ветра – палестинцы с территорий.

И время существования города Ноя (ударение на первом слоге) было тоже строго определено: {snoska=Парафраз «Адонай натан, Адонай лаках» («Господь дал, Господь и взял», Иов 1:21, ивр.); эта фраза вошла в еврейскую поминальную молитву – кадиш. }«демиург натан – де­миург лаках»{/snoska}. Сроки отмерены: июнь-июль 72-го гола.

Свою Историю я помнил лучше, чем лукавые российские географии. Поэтому, дабы не сводить с ума разных паганелей, допустим, город Ноя стоял на полновод­ной реке Ноя, что, в свою очередь, несла свою плавную экологию в речку Шексну, потом – в Оку, которая ручейком-пункти­ром истекала в Волгу… Или наоборот.

К истории города, точнее, к его фан­тастической предыстории мы еще неодно­кратно обратимся. А подлинная история начинается несомненно с моего появления в ней – Истории этого города. Памятники, я том числе археологические, крайне недостоверны или неаутентичны, как говаривал, имея в виду Западную стену Хра­ма в Иерусалиме, один мой коллега, ныне вполне успешный баварский радиожур­налист. При этом он почему-то делал ис­ключение и аутентичными памятниками старины называл {snoska=Соответственно, бывший древний водоем близ Старого города в Иерусалиме и русский православный Елеонский (Илионский) женский монастырь XIX в. на Масличной горе. }купальни Султана, мо­настырь Илион{/snoska}, здание казарм и {snoska=Имеется в виду резиденция бывшего британского губернатора, от которой и получил свое название иерусалимский жилой район Армон ха-Нацив (букв. «Дворец губернатора»), иначе Восточный Тальпиот. Ныне в этом здании расположены учреждения миссии ООН на Бл. Востоке. }резиден­цию военного губернатора Иерусалима при въезде в Армон ха-Нацив{/snoska}.

Ну да ладно. Б-г, как выражается {snoska=Имеется в виду Барух Авни (Борис Камянов, р. 1945, израильский русскоязычный поэт, который после приезда в Израиль в 1976 г. обратился к религии}Б-х Ав-ни{/snoska}, ему судья!

Аутентичных памятников в юроде Ноя на отчетный период июня 1972 года было 4 шт.

Памятник Неизвестному Человеку пе­ред колоннадой здания райкома партии.

 

 

Неизвестный Человек стоял в вялой клумбе по бронзовые щиколотки. Одет в сюртучок, однако в пенсне, но с эспа­ньолкой, в руке – рукопись. Одновремен­но похожий на Троцкого, Калинина. Томского-Свердлова, Менжинского и еще какого-то стильного злодея из старой Ле­нинской гвардии статуй, но явно не являлся монументом в честь вышеперечис­ленных. Тех, кто помнит, как звали пози­рующего для скульптуры, в городе Ноя не осталось. В живых. Как, впрочем, и модели, которую тоже, думается, вовре­мя шлепнули. Инвентарной таблички на пьедестале не было, на мои расспросы – кто это? – насельники Нои уклончиво от­вечали: хто, хто – дед Пихто! А буде нойцы облечены административной властью, говаривали и так: не нами ставлено, блядь, не нами и срыто будет!.. Архивы засекречены и, полагаю, никто и никогда вовек не раскроет тайны, кто он – сей бронзовый аноним.

На всякий случай в эпицентре клумбы лежал вечный венок из железных чекан­ных еловых лап. Хотя свежих елок даже в пределах городской нойской черты оседлости было понатыкано изрядно. Ве­нок красили в похожий натуральный цвет. Вторым монументом исторической славы Нои был бюст Рихарда Зорге из белоснежного, невероятной красоты и сахарности мрамора и тонкой, крепостной, по всей видимости, работы. Вообще в этом городе Рихарда Зорге не забывали. Наличествовал клуб Нойского лесозавода им. Рихарда Зорге (я там перед фильмом «Полосатый рейс» читывал веселящейся аудитории популярную лекцию «Климакс – еще не старость для женщин»), площадь Р. Зорге, Малая и Большая Зоргинская улицы, тупик Зорге и даже лесная школа для полиомиелитных детей «Республика Бодрых» имени гер. Советского Союза Рихарда Зорге.

Безусловно, украшала город и статуя Ленина-в-Целлофане, в народе обозначенная как Пакет. Я пережил несколько стерто-неприятных секунд, выбредя безумной вологодской белой ночью на это – на нее – нечто туманное роста метр двадцать в белом саване. Вышел я на объект без подготовки, пройдя вдоль стального кле­паного забора секретного цеха преслову­того лесозавода п/я 032123-666-бис, выпу­скающего, как всем общеизвестно, сиде­ния наводчиков мазеров. Статую содер­жали в полиэтиленовом пакете, как Астарту в пеленах, разувая на храмовые праздники и красные дни календаря, ибо была она засираема как местной пернатой фауной (пичуги, птицы мира и кукушки), так и перелетными гагарами и жаворон­ками. А некоторые клинья журавлей да­же специально снижались на бреющем, прервав маршрут дежурных перелетов и приседая. Жуткое зрелище: Владимир Ильич в гуано.

Однако наиболее почитаемой аборигенами нойской достопримечательностью и наиболее древней – 1913 года организации – была могила Пустынника – дыра в ас­фальте 6x9, огороженная трофейными танковыми траками. Две совершенно оди­наковые, стоящие по бокам могилы скульптурные группы «Счастье материн­ства» замыкали ансамбль. Счастья мате­ринства были крашены шаровой военно-морской, как эсминцы, краской и являли собой каждая законченную композицию: беременная тетка с медалью «Мать-героиня», держащая за руку одного, а на пле­че другого мальчугана.

Когда я глядел на них, в сознании у меня, как транспарант, выкидывалась формула, вычитанная из какого-то псевдобуддийского трактата: «Ментальная жизнь человека начинается с мига его зачатия».

Перед ансамблем «могилы П.» нахо­дилась нойская танцплощадка, где я, ко­нечно, впервые сподобился услышать дивный, сладкоголосый, местного изобре­тения инструмент – электробаян. (Нор­мальный баян с засунутым в меха микро­фоном.) Собственно, рев – так, вероятно, ревет дюгонь – морское чудовище, зане­сенное Прибоем в Красную Книгу, – этого фольклорного инструмента и сопровож­дающих его дискантов – «опять от меня сбежала последняя электричка» – и привлек меня к зрелищу {snoska=– Т. е. субботних, от «шабат» (ивр. суббота) в ашкеназийском произношении. }шабесных{/snoska} танцев местного населения. Едва я успел купить билет и сделать первый шаг (лисий шаг – фокстротом) на торжище местной без­нравственности, – мне немедленно дали и рог. А дальше – темнота. С редкими ис­корками разума.

Ну ладно! Подумаешь, памятники! Я вот лично был знаком с человеком, который подрался с памятником. Дело бы­ло так: «Иду я по сугробам, ищу адрес, вдруг вижу – посреди сугроба белый кар­лик сидит. Был я в состоянии двадцать тысяч лье под балдой. Я ему говорю: че­го молчишь, карла? Ну и вмазал. Руку отшиб». И в доказательство дипломант истфака ЛГУ продемонстрировал отши­бленную бетонную руку с ракеткой. Зане­сенная по пояс статуя теннисистки укра­шала подходы к дому, где сиживали мы в новогоднюю ночь. И – закроем тему.

А то – мой мемуар озаглавлен «Укус коня». А мы по непреложным законам чеховской драматургии знаем, что если и первом акте «Чайки» на стене висит ло­шадь, то в третьем акте она должна вы­стрелить. Тем паче к описанию баснос­ловной Нои и резвых нравов ее обитате­лей мы в свое время еще вернемся.

От­кровенно говоря, я хотел бы назвать свое сочинение {snoska=Обыгрывается назв. стихотворения В. В. Маяковского (1893-1930) «Хорошее отношение к лошадям» (1918). }«О плохом отношении к лоша­дям»{/snoska}.

Я не люблю лошадей, чем отличен от всех порядочных людей, среди которых встречаются русские писатели. Я не лю­блю лошадей, и особенно их самцов, по­тому что первое мое знакомство (не пу­тать со вторым, третьим и восьмым знакомством) с Ноей началось с записи в Книге Амбулаториых Диагнозов Райпункта Скорой и Неотложной Помощи горо­да Ноя: «Укус коня» – неопалимо горел подписанный фельдшернцей диагноз. Я понял, куда я – студиозус – вляпался на предмет прохождения медицинской прак­тики. Я понял все. И не ошибся.

 

 

 

 

Некоторые предпочитают ал­люр, некоторые рысь. Проскочив внечувственным га­лопом несколько необычайных приклю­чений будущего доктора Генделева в Ное и окрестностях, давайте обнаружим себя сидящими пред закисеенным от ко­маров окном лицом в снятое молоко белой ночи, не классической санкт-ленинградской, а непопулярной вологодско-олонецкой, с раскрытой на столе рукописью – ах нет, мы ж реа­лист, и потому – с разбросанны­ми по столу вырванными листа­ми амбарной книги, исчерканными строфами будущей мисте­рии в стихах «Из Иудеи в Иу­дею» (в окончательной редакции – «Въезд в Иерусалим», стихот­ворения 1972-1976 гг., Тель-Авив, книготоварищество «Мо­сква-Иерусалим», копирайт М. Генделев, редактор Э. Сотникова, 176 страниц, 192 опечатки). Что нашептывала мне муза о ту пору? – что-то вроде

 

 

 

 

И тому подобная фигня.

Для пущей достоверности воткнем в еще неотпротезированную, но весьма щербатую пасть юного, как сейчас выра­жаются, молодого русскоязыч­ного поэта редкой гадостности львовскую аврорину (таллин­скую приму, рижскую элиту, ленинградскую обязательную – фабрики-Урицкого беломорину – все их – по переживающей поко­ления легенде – курит англий­ская королева, вообще большая гурманка и голова бедовая, ис­курившаяся, спившаяся вдребез­ги, любимые напитки – «рижский бальзам», «вана Таллинн», пор­твейн «Улыбка» и т.п.) и существенная деталь – поставим на стол стаканюгу «вермут народный», крепленое, цена 96 коп. банка, 960 г (действительно банка и действительно 960 г местного, национального напитка, наряду с «ликером вишневым» (под-линно вишневого цвета, вишневее не бывает), стакан с апе­ритивом (?) «Медея» (с головой Горгоны-Медузы для убедитель­ности на этикет-ке)! Так черт по­бери, что же мы ставим на стол? – я забыл. Ах, мы поставим на стол стакан настойки «Горькая стрелецкая».

Куда мне после приятеля моего по­койного, царство ему небесное, Ерофее­ва Венечки!

Помню, как через полтора десятка лет после описанных событий мы с Beнедиктом предались воспоминаниям о выписываемых нетвердым (к тому моменту) эллипсом нашей памяти дивных напитках, настойках и молодости.

Он был уже очень болен тогда, Венечка, и плевал, хотя и не верил, что обречен, на условности и приличия. Он доживал. Он доплевался до того, что я еще два года спустя и за год до его смерти – вынужден был – аплодисмен­тами – хлопнуть дверью его квартиры. За довольно отчетливые антисемитские проявления уже неотчетливого Венечкиного сознания. Болезнь – рак горла – поразила к тому времени мозг, и выпи­ли мы много.

Все-таки – я полагаю – антисеми­тизм, в отличие от поддельного антаго­ниста своего – филосемитизма, – органи­ческая часть сознания Великого Русско­го Писателя.

Антиподобным антисемитизму придется считать «семитизм», то есть состояние «быть евреем».

А все остальные экзистенциальные состояния, как-то: любовь к еврею, нетерпимость к еврею, равнодушие к ев­рею, игнорирование еврея, – искусственные, цивилизационные приобрете­ния. Это достижения интеллекта, то есть коры головного мозга. Антисеми­тизм (как и еврейство) – состояние ин­стинктивное, органическое. Нормальное состояние подкорки.

Но это к слову. А тогда, то есть не тогда, когда я пил «Стрелецкую», а в Москве 1987 года, где-то на окраине, на улице, название которой ассоциирует­ся у меня с чем-то водоплавающим, что-то вроде Краснофлотской, мы с Ерофеевым, Великим Ерофеевым на­рядно ностальгировали, создавая вариации на его гениальную тему {snoska=«Слеза комсомолки» – «коктейль» на основе зубного эликсира, лака для ногтей и пр., описанный «Москве-Петушках» В. В. Ерофеева. }«Слезы Комсомолки»{/snoska}.

Мы вспомнили напиток «Настойка Горькая Стрелецкая Череповецкого Разлива» и — согласно пришли к выводу, что она – из шедевров концерна И. Г. Фарбениндустри. Потому что преслову­тый «циклон Б»… (Интересно, почему, когда речь заходит о Ерофееве или о его любимом писателе Василии Розанове, не миновать еврейской темы? Вот, скажем, {snoska=К. Ф. Тарановский (1911-1993), югославско-американский славист, выдающийся стиховед. }профессор Тарановский {/snoska}дока­зал, что в русской поэзии шестистопный хорей всегда связан с темой дороги: «Выхожу один я на дорогу». А тема евреев чуть ли не архетипическая доми­нанта у Достоевского, Розанова, Сол­женицына, Ерофеева Венедикта... По­чему?) Так вот, пресловутый «циклон Б» – ничто, щекотка сравнительно с изделием «Настойка Стрелецкая Черепо­вецкого Разлива»!

Но тут возникает дополнительная побочная тема, в которой следует несколько освоиться: что едят комары, точнее – что они пьют? Еще точнее, где они, комары, берут вкусную чело­веческую (мою, например) кровь в отсутствие меня – донора, человека и ев­рея? И вообще теплокровных животных (оленей, песцов, чукчей, беглых зэ­ков) в условиях тундры?! А?.. Так вот, я и спрашиваю, интересно, чем питается антисемитизм в среде полного отсут­ствия евреев? Отвечу личными жиро­выми накоплениями. Антисемитизм пи­таем самим собой, вот что я вам скажу! В городе Ное, например, я был первым евреем со времен хазар. Это точно, поскольку ни во мне, Михаиле Самюэльевиче Генделеве, ни в моей внешности тайный еврей разоблачен не был. И я персонально с ним, антисемитизмом, не сталкивался. Но антисемитизм в Ное был. Был. В фольклоре, бытовой речи, мнениях, космого­нии. Умом не понять! А антисемитизм был.

Так что стакан с напитком «На­стойка Стрелецкая» мы не расплеснем по столу. Выпить ее, настойку, – а я пивал и одеколон тройной – человек не в состоянии. А вот в Ное две бу­тылки настойки (1 литр) были ежедневной среднестатистиче­ской дозой на душу населения.

А отдельные души населения (наш главврач) пили больше двух. Один. А у него в семье не пила только дочка Аленушка, 22-летняя даун, председатель со­вета отряда в интернате. А вы говорите – статистика!

В Израиле тоже есть такой напиток – водка «Элит» (во де­вичестве «Казачок»). Так это на­оборот – средство от новых ре­патриантов из СНГ. А туземцы пьют – и ничего. Сам видел! Правда, данная водка демонстри­рует расхожее заблуждение, что {snoska=Уроженец Израиля (ивр. tsabar). }сабра{/snoska} – он снаружи суровый и колючий, а внутри – нежный; таки да – сабра нежный внутри!

Итак: белая ночь, станция «скорой» и «неотложной», я – дежурный, комары. Из Иудеи в Иудею – на столе, как пишут в плохих, но интересных сочинени­ях – резко зазвонил телефон

Вообще, город Ноя был по тем временам самым телефонизированным городом мира. Теле­фоны, не менее трех штук, стоя­ли в каждой избе.

Партия телефонов из Вен­грии для Эстонии в полном составе осела на станции Ноя-Со­ртировочная. Я видел телефон даже в овине (тогда я впервые узнал, что такое овин). И как он выглядит снаружи (когда я из него – чавкающе – вышел). Нойские телефоны работали беспе­ребойно. Подстанция на секретном лесозаводе. О, Верховный Редактор Судьбы! Дай мне рассказать об этом лесозаводе, чрезвычайно, повторяю, секрет­ном, где начальниками участков работали лауреаты госпремий, а доктора физматнаук служили табельщиками (см. Доску Поче­та в заводском клубе. Имени Ри­харда Зорге). О, дай мне пове­дать, дай поведать, благосклон­ный Редактор, о стоках светя­щихся этого завода и о мутировавших еще в курчатовские времена раках Нои.

Головогрудь этих отшельников не брала пуля из «макарова» – воющий рикошет: во какая броня! О них, ростом с боксера (собаку), и дай мне поведать, господь Редактор, – о боксере полулег­ковесе Абдулле Ивановиче Шарафутдинове («Крылья Советов», Ургенч), защи­панном на сборах этими раками до ко­стей. Череп Шарафутдинова захоронили на местном погосте, предварительно со­ставив протокол, который через пару лет наизусть пересказала мне вдова покойного (как будто бывают вдовы непокойного?) Стелка Шарафутдинова – лимитчица.

Раки-людоелы были местным ла­комством, с одного экземпляра провианта хватало на среднюю нойскую се­мью дня на три-четыре. А вот пива в Ное не было. Вчистую. Уф!..

Телефон... О чем я, о боги, о чем я? Телефон – вот ключевое слово, {snoska=Цит. их стих. О. Э. Мандельштама «Ласточка» (1920). }сле­пая ласточка {/snoska}— Телефон. Звонок.

Да, резко зазвонил телефон.

– Алло! «Скорая»?

– Ну...

– Что ну?

– Это я нас спрашиваю, что «ну»?

– Доктора!

– Слушаю.

– Это из Пупкова говорят.

– Очень приятно. Ну и что скажете?

– У нас тут Ульяна лежит, синень­кая.

– Ну?

– Что ну?

– Ну, лежит. Ну – синенькая. А давно?

– Часа дна лежит. Синенькая.

– Синенькая – это фамилия?

– Нет, цвет.

– Дышит?

– Не проверяли.

– Так пойдите посмотрите.

– Так пойду посмотрю. Не клади трубку.

Короткие гудки.

Судя по дикции, звонил абсолютно пьяный человек. Услышав гудки отбоя, я положил трубку. Подумаешь, синенькая! В Ное я уже пообвык, пообтерся.

Первым моим пациентом была дама, скотница с/х им. Рихарда Зорге. Вошла в кабинет и спросила, где врачиха. Я извинился и сказал, что врачиха теперь я, так как доктор Грибкович (хирургия, терапия, ЛОР, глазные, кожные, венерические, акушерство, гинекология, травмы) отбыли на курсы повышения квалификации в г. Кострому.

Доктору Грибкович Бронеславе Станиславовне от роду было 76 лет. Если ее потрясти, помнила еще живого Мечникова, которого не любила за пристрастие к простокваше. Повышала квалификацию доктор Грибкович ежегодно и по нескольку раз в году. Меня, студента, не одобряла за желтые, цвета лютика на закате джинсы («техасы»). Доктор не выпускала из мелкого кошелька ротика своего гадкую сигарету «Дружок». Даже удаляя аденоиды. Пациентов делила на пейзан, придурков, мастеровых и бугров. За буграми числила начальство. Негативный опыт у нее – и жизненный, и медицинский – был, по всей видимости, огромный. Что не сказывалось на интеллекте – дура была музейная. Читала только передовицы «Нойской правды». С точки зрения профессии, врачом Броня (ударение на «я») была опасным, решительным и безответственным. Но пациент выживал направо и налево.

– Tак что врачиха – теперь я, доктор Генделев. На что жалуетесь, мадам?

– Цицки брякнут! – горестно глянув страшными глазами, приготовилась к реву скотница.

– Вот как? – сказал я. – Брякнут, значит. А что, простите, брякнет?

– Цицки.                  

– А как они… э-э-э, брякнут?

Из расспросов и осмотров выясни­лось. что гражданка беременна и тянет недель на сорок. Бюст у нее набухает.

– Удавлюсь, – решительно заявила скотница, – честное ленинское, удавлюсь…. Максимилиан.

Глаза ее стали темны и бездонны:

– Не женится – удавлюсь.

В морг она не поступала. Максимилиан, вероятно, взялся за ум и женился.

Опять залился телефон.

– Не знаю.

– Что не знаю?

– Ульяна синенькая. А дышит – не знаю.

– Сердце бьется?

– На где?

– На Ульяне.

– Какой Ульяне?

– Которая синенькая и не дышит.

– Сейчас пойду посмотрю, не вешай трубку.

Короткие гудки.

Я посмотрел в проем закисеенного окна и вдруг неожиданно для себя распахнул раму. В свете белой ночи трава казалась черной. Яблони отцветали. Воздух стоял колом. Его существование подтверждалось отчетливо и точно при любом передвижении – при давлении на него.

В бело-черном яблоневом саду. В белую полночь молодости.

«Господи, – подумал я. – Россия, го­споди, – подумал я. – Вот она стоит, Россия эта ваша сраная, – сад – ее, небо – ее, трава – ее, я – ее! Я на ней, на Рос­сии, стою, на ней – нахожусь. Кто я ей? С какого края я ей? Крошка, запекшая­ся на корке ее краюхи. Я...»

Сад молча цвел. Я развел руки. Бе­лое небо, черная трава, черная земля, черная трава, белая страна. Урания имя ее, Россия!

Какое мне дело до нее, России, – ду­ры психованной, этой ее дурацкой Нои, ее цицек, ее пустынников, ее пионерских даунов, курчатовских стоков, мерзких водок, ресторанов «Восход», коктейля «Закат» – 1/2 стакана томатного сока, 1/2 стакана (другого стакана) водки и соломинка, ее укусов ее коня – какое мне дело! Ебена мать, подумал я, что я, Миша Генделев, делаю здесь? Кто она мне, недоброму зубоскалу? Что я понимаю в этой жизни ее, в жизни ее бронислав, ульян и завбольницы товари­ща Умейко Р. Х. лично?

Какое мне дело, подумал я и дер­нулся, ломая маховые перья и пытаясь вывернуть почти безнадежный вираж, летя лицом в черно-зеленую землю нечерноземной Вологодской области?

Резко зазвонил телефон.

– Хрен его знает, – сказали мне.

– Что хрен?

– Хрен его знает, – сказали мне, – чо бьется, чо нет.

– Ага, – сказал я, – а она действи­тельно синенькая?

– Еще как! Мы тоже не розовенькие. Хидру пьем...

– Вас ист «хидра»? – содрогнулся я.

– Спирт хидролизный, – сказали мне просто.

– Ага, – сказал я. – А что вы хоти­те?

– Ты доктор, не я, – уклончиво за­явил голос.

– Хорошо, – сказал я. – Вызов заре­гистрирован, выезжаю.

– Дуй, – сказал голос.

Короткие гудки. Я позвонил в га­раж. Скорая, она же неотложная по­мощь, была козлевичевской раскраски джипом, поступившим в страну Coветов по лендлизу.

– К-к-куда? – заорал шофер Ика. – К–к-куда, С-с-самолыч?! Ты что, раз, два, три, четыре, пять, шесть. С-с-само-лыч, семь, восемь, через три деревни по радуге и пишущая машинка, и раз, два велосипед!! В эту, раз, пять, шесть Пупково, три восемь и раз, два – две речки вброд форсировать надо!

– А, – сказал я глупо. – Ну и что делать, Ика?

– З-з-звони на конюшню.

– Конюшню, пожалуйста, – сказал я телефонистке.

С конюшни неожиданно любезным баритоном сообщили, что лошади будут поданы… Через час. Сад, подумал я. О, сад, сад!..

 

 

– Самолыч! Са-мо-лыч! – Приятный баритон явно входил в силу. – Само­лыч!

Я вскочил, отер щеки, вышел на больничное крыльцо. Вместо ожидае­мой земской брички передо мной стоя­ла пара гнедых. Оседланных. На одной лошадке сидел больничный конюх, вто­рая коняга смотрела на меня, улыба­ясь. Улыбка ее напоминала открытый рояль с прокуренными клавишами. Укус коня! – вплыло огненными буква­ми. {snoska=Церковнославянская и русская транскрипция слов, таинственным образом начертанных на стене во время пира вавилонского царя Валтасара и предвещавших скорую гибель Вавилона, в ориг. «мене, мене, текел упарсин». Согласно Дан. 5:26-28, это означало: «Мене – исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел – ты взвешен на весах и найден очень легким; Перес – разделено царство твое и дано Мидянам и Персам». }Мене, текел, фарес, упарсин{/snoska}, укус, коня!

...На одном одре сидел толстенький незнакомый гражданин. Второй коняга простаивал порожний, в смысле – еще не груженный. Мной. Мой конь смотрел на меня и улыбался с высоты.

– Роська, не балуй, – сказал толстяк.

Лицо коня приняло серьезное и не­приязненное выражение. Я обреченно вздохнул. Кавалерист из меня тот еще: я пока ни разу не пробовал. И конь был – судя по всему – телепат.

Я опустил фельдшерский саквояж в осоку. И пошел к Моему Животному.

Как садятся на коня, я неоднократно наблюдал в кино, в цирке, на бегах. Для тех, кто не знает: та штука на уроках физкультуры конем названа просто так. Разбег, оттолкнуться от мостика, пры­жок и... – так на лошадь сесть нельзя. Потому что она все время поворачива­ется к тебе лицом. А сзади – коня, на ко­торого тебе надо сесть, – не обойти, вра­сплох зверя не застать, знаю, что гово­рю. Притом обращаю ваше внимание на очень неприятные задние ноги лоша­ди, если присмотреться.

На коня надо садиться так: подойти независимой ковбойско-педерастической, чуть приволакивая каблукастые сапожки, походочкой и потрепать зверя по шее. Потом надо залезть пальцами к нему в пасть и зачем-то долго рассма­тривать зубы (на предмет кариеса?). Конь будет переминаться, на что обра­щать внимание не стоит. Даже если наступит копытом на ногу. Смотря в зубы, надо насвистывать, а насладившись ви­дом конских гланд – стоит одобрительно поцокать языком. Хорошо дать зверю какое-нибудь питание – яблоко, попкорн, {snoska=Жевательная резинка (разг. ивр.). }мастик{/snoska}. Пока будет жевать, надо опять похлопать животину и сказать что-ни­будь на специальном лошадином язы­ке, типа: «Но-но», «Не балуй!», «Дья­вольщина!», «Xap-p-poш, чертяка!». Глос­сарий извоза должен включать изоби­лие «ррррр!» (как при разговоре с попу­гаем). Сюсюканье – «какие мы холесенькие!» – лошади не выносят.

После потрепывания следует вста­вить ногу в стремя, поцеловать девушку в лоб и турманом взлететь в седло. И сидеть как влитой. А конь должен за­драть переднюю часть туловища с дву­мя передними ногами (так называемые «дыбы») и заржать. Хорошо б тут дать скакуну шпоры, пуститься в галоп и за­петь!

Знание, какого пола (самец или сам­ка) млекопитающее под седлом, конеч­но, желательно, но не обязательно. У копытных не как у людей: когда всегда можно отличить самца по пиджаку, ска­жем, трубке или бачкам на лице. У ло­шадей – мужчины поноровистее будут и никогда не бывают жеребы. Последнее – прерогатива лошадей – кобыл и кобы­лиц.

Голова кругом идет от изобилия на­званий, казалось бы, простой вещи – ло­шадь! Вон тебе и конь, и скакун, жеребец, пони обоего пола, мерин и рысак, аргамак, лошак, битюг Пржевальского, одер, зебра, волчья сыть, мустанг, при­стяжной, горбунок. Еще большая пута­ница с мастями – там вообще беспре­дел буланый, чалый, мышастый, гнедой и тому подобная ветеринарная экзоти­ка. Я думаю и до сих пор верю – и не вздумайте меня переубеждать, – что по­пался мне в качестве первой Лошади – конь аргамак каурый, звать его Роська, дикий и рысистый. И, как позднее выяс­нилось, по большей части – иноходец.

(Во! Вспомнил, пока не забыл среди атрибутов коня есть еще бабки. И быва­ет сап. И еще – подковы, которые приби­вают снизу к коню, нет-нет да и отваливаются, и тогда селянин, нашедший подкову, долго и озадаченно качает го­ловой, вертит запчасть в натруженных руках, пробует на разрыв, кхекает и до­бро, с хитрецой оглядев станового («?!» – «!..»), изрекнет наконец с важностью истинного дитяти природы: «К счастью, твою мать!» – Прим. автора).

То, что я могу так долго прыгать на одной, второй – свободной от неудачной сунутости в стремя – ноге, удивило нас всех, всех четверых: мой проводник по­терял дар речи и монолога и только ути­рал слезы. Я вообще обезумел. Мой конь Роська перестал вращаться против часовой – закружилась голова его – и на­чал вращаться по. А лошадь моего про­водника, глядя на всю эту гернику, вы­пучила глаза и начала обильно какать.

Я, изнемогая, скакал, проводник, не спешиваясь, плакал, Роська. кружа, пы­тался, нагнув шею, заглянуть меж свои­ми передними ногами, чтоб выяснить, что я там делаю и это я специально, или придуриваюсь, или это болезнь. Прово­дник слез и взял Роську за такой пово­док, вставленный ему в рот. Апропо: ко­ни носят намордник, а у Роськи намор­дник был бракованный, позволяющий, если б он захотел, спокойно жевать лю­бой подвернувшийся объект.

Почувствовав руку профессионала, конь встал как бронзовый. Мне освобо­дили лодыжку. Мне вообще расхотелось ехать в Пупково.

– Залезайте, доктор, с крыльца, – бархатно посоветовал толстячок и повел лошадку к больничным ступеням.

Я, знаете ли, сел в седло. Свесил но­ги по бокам брюха и начал искать стре­мена, которые еще минуту назад – даю вам слово – только что были там, внизу, ну были – я точно знаю! Толстячок за­ботливо, по-палачески основательно за­бил мои штиблеты в эти капканы, конь был мне явно не по размеру, стремена были 46, четвертый рост; а я носил 44 – второй. И клеши от колена.

– Но! – сказал толстяк и чмокнул.

Я дал шпоры. Конь не взял. Роська оглянулся на меня с укоризной и попятился. Его товарищ смотрел на происходящее с живым любопытством. Он покончил с отправлением физиологических надобностей (вероятно, в роду у не­го были слоны) и был совершенно сво­боден для независимых наблюдений

– Доктор, – мягко сказал проводник, – повод не шланг – его трясти не надо. Отпусти повод, доктор.

Я отпустил, как я выяснил таким об­разом, повод и дал крен, но не упал, ноги зафиксированы были намертво. Си­деть на коне – это оказалось совсем непохоже – как сидеть на коне. А оказа­лось похоже – как сесть на поросшую шерстью трубу большого диаметра.

– На чемодан, Буденный.

Я утвердил фельдшерский саквояж на коленях, и кавалькада выехала с больничного двора. 

Все меня раздражало, буквально все…

Все, что могло быть не по мне, – было не по мне. И наоборот, – все, что могло быть по мне, – было не по мне. Не по сердцу, не по душе, не по размеру, не по росту, не по карману. Не по кайфу.

Я осторожно оглянулся: от больнички отъехали мы метров на 50 от силы. Как только я оглянулся, Роська встал.

Я дернул за повод, надеясь переключить сцепление, но заело в короткой передаче. Забыл отпустить ручной тормоз?! По-моему, Роська дал газ. И даже еще как. И даже еще раз.

– Ну, – сказал я. И уже значительно безнадежнее: – Ну…

И тогда, как гусь, раскачивающийся впереди меня, симбиотическое единство – проводник и мерин его {snoska=Букв. «молниеносный, сияющий» (араб.), в исламе фантастическое разумное существо, конь с головой человека (иногда представляемый с крыльями), на котором Магомет совершил ночное путешествие в Иерусалим и вознесение на небеса (Исра и Мирадж). }Аль-Бурак{/snoska}, – передразнивая нас, тоже встало и забило копытом.

– Но, – сказал я неуверенно. – Но, пожалуйста… пошли. Форвард!.. Алле!.. Кам!.. Ну, козел, пошел!!! Но!

«Но», судя по всему, конь понимал превратно. Извращенным сознанием.

– Поцокай! – крикнул мне проводник.

Я поцокал. Сегодня был явно не мой день, вечер и ночь. Цокалось мне необыкновенно из рук вон плохо, без Божества, без вдохновенья.

– Но, – опять сказал я и зацокал, и зачмокал, как вурдалак.

Те же звуки гораздо громче и эмоциональнее подавал проводник. «{snoska=Цит. из стих. Б. Л. Пастернака «Определение поэзии» (1917). }Это двух соловьев поединок какой-то{/snoska}». Я так расцокался, что высосал пломбу.

Мой проводник в сердцах (как пишется? – слитно? раздельно?) огрел своего скакуна по шее, страшно гикнул и, тряся бицепсами, подскакал ко мне, норовя зайти в лоб. В руке его волшебно выскочил кнут.

Я бросил поводья. Одной рукой цапнул фельдшерский саквояж и загородился локтем другой.

Завидя кнут, мой шарахнулся из-под меня и начал, как я понял, уворачиваться – от нас всех. Ну нас всех! Ну! Но далеко он не ушел. Нет никаких сомнений, что я б навернулся с коняки немедленно и вдребезни тотчас же. Но носки моих штиблет были плотно вбиты в капканы стремян. Поэтому я просто опрокинулся и лег, прильнув спиной к спине – к спине коня. Что-то затарахтело. На гульфике у меня больно запрыгал саквояжик. А конь подо мной побежал, побежал быстренько и, как мне показалось, размахивая локтями. Я смотрел в небо. Оно содрогалось. Небеса лихорадило. В такт моим зубам в зените вибрировала ворона. Звук сняли, но – судя по разинутому клюву – орала она что-то вроде «Атас!».

По бокам Роськи на уровне моего, если скосить, взгляда раскрылись и хлопали два ряда. как полагалось бы Пегасу-биплану, крыл.

Вначале бессистемные, удары клади по зипперу упорядочились, и я понял, что мне подвернулся не мустанг, а зо­лото – чистый иноходец. Какой мах! Какой мощный мах! Мы обставили во­рону в ее зените, и теперь у нас был свой собственный зенит. {snoska=Чистое небо… – Следующий далее отрывок построен на сочетании назв. популярных кинофильмов («Чистое небо» Г. Чухрая, «Гусарская баллада» Э. Рязанова), литературных произведений («Черный обелиск», «Время жить и время умирать» Э. М. Ремарка), имен легендарных, исторических и мифологических героев, знаменитых писателей и политических деятелей, назв. произведений живописи и скульптуры и т.п. }Чистое небо{/snoska}, черный обелиск, время жить и время перестать. Мать...

Хотя, скорее всего, это я попался иноходцу в качестве покладистого вьюка.

«Ну вот, – подумал я, – практически все умели и любили беззаветно скакать. И мять ковыль. Сид, Баярд, Орленок. Знаменитые коно­крады: Геракл, Беллиафонт. Опять же – мой фаворит д’Артаньян обожал зада­вать шпоры, а граф Толстой говаривал: «Ничего нет лучше друга верного, Сав­раски крестьянского, эх!» А Хирон во­обще был кентавр, как я. И Бессмерт­ный, как я, по-видимому». (Чего-то мысль у меня скачет, вот что доложу я вам!)

«Ведь, – думал я, – далеко не все, нет-нет, не все – гипполюбы, конефилы – не все! Нет, даже, пожалуй, большин­ство их терпеть не могло. Плохо вла­дел конем Ницше. Современники ржа­ли, глядя на его посадку. Посредствен­но держались в седле Лоуренс Стерн, Ф. Достоевский, Маршак С. Я.

Иисус Христос предпочитал мулов цвета маскхалата. А что? Мул – живот­ное значительно спокойнее. И Пикассо!

Упал, как общеизвестно, с коня по кличке Брюмер Н. Бухарин. И вообще кони сыграли роковую роль в судьбе множества реальных и измысленных персонажей. Литературы и ее Историй. Навернулась с седла де Лавальер. По­несло колесницу Фаэтона. Не доездился до третьего тома Чичиков. Сломал спи­ну Фру-Фру Вронский. Две пули полу­чил в контактную поверхность Мушке­тон. А Печорин?! (Что – Печорин?) А эта отвратительная история с Вороши­ловым (я покраснел) и Фрунзе!

«Нет, – подумал я, – а все-таки ло­шадь – это красиво!»

«Мальчик, играющий в бабки с ко­нем», «Ленинградский юноша, укрощаю­щий коня» (4 шт.), «Петрус Примус» – совместного итало-французского произ­водства. И вообще – Калигула… Квадри­ги, колесницы, фуры, тачанки, балагулы. Смерть Пети Ростова; рубка лозы!

Черный конь. Рыженький. Конь-блонд. Конь Блед. Ритм замедлился. Мне изрядно поднадоела эта гусарская баллада. Я попробовал сесть. И – к сво­ему удивлению – сел. Оказывается, мы с Роськой уже стояли.

Мы фыркнули: надо же! Мы повели ушами. Я установил саквояж и обозрел знакомый ландшафт: больничный дво­рик, сад яблоневый, крыльцо. Роська повернул ко мне голову. Он втянул воздух и посмотрел на коленку, кото­рая к нему поближе. Он улыбнулся и вдруг подмигнул. Потом высунул боль­шую лепеху языка и с удовольствием отчетливо облизнулся.

«Укус коня, – поставил себе диагноз Михаил Самуэльевич Генделев, – укус коня».

– Доктор, – вкрадчиво встрял прово­дник, – доктор, пациент не ждет. А вообше-то, – сказал он, – я такого не ожи­дал, в смысле джигитовки. И зовите меня Саня. – Саня склонил круглую ма­кушку.

– Пора ли поить коней? – спросил я грубо и небрежно. – И добавил: – Саня.

– Что вы, даже не взмокли.

Роська глянул на меня искоса, оча­ми благодарными, мягкими, огромны­ми, словно снятыми с полотна армян­ского передвижника. И клевательным движением вцепился в штанину.

«Ох», – только успел подумать я и закрыл глаза. Что-то мокрое образова­лось и потекло в туфлю. Боли я не по­чувствовал.     

 

 

 

   

Какой же нынче год? Ах, одна ты­сяча девятьсот семьдесят второй от Р.Х.? Год, лето, когда я проживал до дыр – сам того не понимая, щенок, студентишка – до дыр бездумно проживал, и прожил, и не вернуть – у-лю-лю! – и прожил, как мне казалось, до дна, до изнанки, до полного исчезновения с глаз долой, до лета семьдесят второго. С глаз долой? Или,

…или сегодня год 1993-й? Тогда при чем здесь то, то лето 72-го? Я подло­жил его, это прошлое бледное небо ле­та 72–го, и пишу поверх его дикого чер­новика? Но если я пишу по лету 72-го, памятью лета 72-го и о лете 72-го, то где я? Я спятил, читатель? Да ну?

А ты не спятишь, читая мое сочине­ние и сопереживая мне в лето, допу­стим, 2014 года от вышеозначимого Р.Х.? И тогда кому ты будешь сопере­живать, о мой простодушный, кому? – тому студиозису выделки 72-го, вдохно­венному летописцу образца 93-го или мне – комплексной модели 2014-го? Ах, ты привязанность проявляешь?.. И чего ты ко мне привязан? И чего ты ко мне привязался? Отлипни, изыди, отвали, отзынь, любезный читатель, и не смей заглядывать за вдохновенное мое пле­чо. Стоя на скамеечке. И сопя в затылок. И дуя на стынущий текст. Эй! Где песочница с тонким речным песком от пляжей стигийских? Песочницу мне! Да­бы щедро из костяной нашей пясти при­сыпать литеры, записи речи моей персо­нальной на экране персонального моего компьютера? О! Песочница моя!

 

 

Да не кусил меня Роська, мустанг, не вкусил от лядвии моей, иноходец. (Не любил икры моей скакун.) Не проникли укусом безжалостным, антисеп­тики не знающие моляры конские под кожу мою лебединую, рвя мышцу четырехглавую и оставив болтаться беззащитную коленную чашечку пателлу. Кровь – а-ах! Кровь артериальная груп­пы А на шпору не хлынула, на шпору «сначала шиповую (находки датируются XII веком), затем с длинными репейками и звездчатыми колесиками (XIII– XV века): применение шиповых шпор наводит на мысль о том, что посадка конника была сродни современной и но­ги он держал близко к бокам лошади. Шпоры с длинными репейниками (до 10 см длиной) говорят скорее всего о по­садке “на разрезе” с прямыми ногами, о тяжелом защитном снаряжении, отча­сти затрудняющем управление лоша­дью».

Что до шпор – отсутствовали на штиблетах шпоры с длинными репейка­ми, а что до защитного снаряжения, от­части затрудняющего управление лошадью, – то, действительно, фельдшерский саквояж никак не хотел пристраиваться ни при посадке «в разрезе» (особенно в разрезе! NB), ни при т.н. «венгерской» (которую я тоже пробовал) посадке, ни при посадке «по-турецки» – и ее я, на­верное, принимал.

Что же текло по моей штанине? От колена и ниже? Что же втекало в штиблет? Текло пo моей штанине от колена и ниже и втекало в штиб-лету пенное следствие поцелуя животного Роськи – поцелуя в един-ственно доступное его пасти место на моем организме – благо­родного поцелуя: от укрошенного укротителю. Т.е. с благодарностью за бес­корыстно доставленное ему (коню) удовольствие – джигитовку, жаль, обошлось без рубки лозы, то-се, шенкеля.

Однако самое время одернуть себя за полу доспеха, щербатый тазик для бритья сбить молодецки набекрень, дать волю стременам и понестись галопом, оперев пику о Щит Давида в виду посадочной площадки вертолетной эскадрильи Нойского гарнизона, шефствующей эскадрильи, как бывает вдовствующая императрица над лесной школой для полио-миелитных детей («Республи­ка Бодрых») им. Рихарда Зорге.

Но не торопись, не лезь ты с шенке­лями, практикант Генделев! Умерим прыть: сзади на рысях не угнавшиеся за вами – сзади упи-танный читатель. Не бросать же его одного, хотя истинные подвиги, да и вообще что-нибудь толко­вое, например, в литературе, совершает­ся исключительно в одиночку, не спро­сясь одиноким галопом, закинув лицо к небу и натощак.

Оглянемся: краткое содержание предыдущих глав.

Летом 1972 года юный оболтус, сту­дент мединститута направляется на предмет прохождения очередной производственной практики в баснословный город Ноя Вологодской губернии. Где, в том числе и в качестве дежурного ле­каря, он, голосом телефонным свыше и откуда-то сбоку, вызывается на мест­ность, в деревню Пупково, для оказания скорой и неотложной помощи не­кой Ульяне, которая уже пару-другую часов нуждается в квалифицированном вмешательстве, т.е. «лежит синенькая (…) и неизвестно, дышит ли…»

Экспедиция в Пупково вынужденно приобретает характер рейда верхами по районным тылам, поскольку иного способа транспортировки доктора к пациенту в глубинке, где «реки вброд форсировать надо», нет.

Генделев старается приспособиться к навязанной ему гусарской фабуле и, согласно сюжету, в первый раз в жизни вступает в физическое соприкосновение с конем. Сопровождает анабазис молодого человека некто покладистый – больничный конюх, проводник и инструктор кавалерийской выездки. На протяжении пяти предшествующих глав эта парочка никак не может покинуть двор уездной больнички… Уезд со двора кавалькады, тем не менее, имел место. Предшествовала же этому Русскому Путешествию № 1 некоторая беседа.

– Нету такого города Ноя! – сказал Самуил Михайлович (Менделевич) Генделев и захлопнул «Атлас железных дорог СССР» 1956 года издания. – Нету!

– Myля, не трагедируй. – Мама вытерла руки посудным полотенцем и брезгливо подняла направление деканата. – Написано: в нойский райздрав.

– Переименовали, – предположил отец. – Сейчас все переименовывают. «Снежинке» присвоили почетное звание чебуречной. Ни тогда снега не было, ни сейчас чебуреков. Хозяина на них нет. Ноя, Ноя… А может, это не город?

– Хуторок в степи. – Сын укладывал в чемодан необходимое пособие – {snoska=Литературоведу и лингвисту В. В. Виноградову (1895-1969) здесь приписана книга «Техника стиха» поэта и стиховеда Г. А. Шенгели (1894-1956). }«Техника стиха» академика Виноградова{/snoska}.

– Или его недавно открыли. Вон, наша отечественная рыбная промышленность ежедневно новых рыб открывает. Совсем никакого чувства меры: бельдюга, пристипома. А теперь этот серебристый фуй. Давеча прихожу в магазин, а там в развесную глыбы льда, а из-под глыб глаза светятся и усы свисают. «Рыба ледяная» – 67 копеек кило. «Да-ры моря».

– Хек, – сказал студент Генделев. – Хек, мама, хек. Двадцатый век.

– Будь покромнее. Кальсоны берешь?

– Ну кто же носит сейчас тренировочные? Мам, где моя бадминтоновая ракетка?

– Где положил. Кальсоны берешь?

– А все-таки такого города нет. Может быть, Нея?

– Нея есть, в Костромской области. Есть Нея!

– Муля, не фантазируй. Что ж на билете написано Ноя?

– Ноя-Сортировочная. Папа, можно я возьму твой трофейный штык?

– Обязательно. Ни в коем случае не забудь. Обязательно немецкий, обязательно штык. И пять лет строгого режима, – сказала бабушка.

Хотя нет, бабушка к тому времени уже умерла, покоилась на Преображенском, 17-й участок, вторая справа, поэтому и реплика со стороны Преображенское, вторая справа телепается бесхозной на сухом и черном Синайской ночи ветру, то раздуваемом, то безвоздушной астматической памяти моей. Бабушка. Царство ей небесное.  

– Штык, – протянул папа. Штык. Ноя… Нет такого города. Может быть, Троя?

– Ага, – шаря по квартире цыганским взглядом, что бы еще упереть с собой в поход, согласился сын. – Ага… Мемнон…

– Михалик, кальсоны берешь?

– Мам, дай пятерку, у меня сегодня отвальная.

– Нет такого города.

– Смотри, сыненька, поздно не возвращайся, проспишь поезд. И не пей всякую гадость.

Студент Генделев, поэт Генделев уже цокал подковками платформ, уже бил подковами, мотал тридцатисантиметровой гривой к троллейбусу.

Так, Ленку перехватить в переходе Гостиного, два фугаса, ах, какой стан, какой стан! Той, что справа, а как нас зовут? Стелла? Стелка? А фамилия? Шарафутдинова? Черт! Чуть не проехал переходку.

И – вверх по эскалатору.

И – вверх по эскалатору, по лестнице, по панели, какой корпус? какой корпус? А корпус два, так и написано, так и написано – корпус два, второй этаж.

– Скажите, {snoska=Д. Я. Дар (1910-1980) – прозаик и автор научно-популярных книг, видный деятель неофициальной культуры Ленинграда, покровитель и наставник многих молодых сочинителей. В 1977 г. эмигрировал в Израиль, умер в Иерусалиме. }Давид Яковлевич Дар{/snoska} здесь живет?

 

 

АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ,
ИЛИ
ВАМПИР В ШИНЕЛИ

 

 

Когда-то, когда еще в семейном обиходе ев­реев – в присутствии детей – называли «французами», – я услышал, верней под­слушал – где-то на третьем кру­ге расходящейся периферии моих родственников: «Однаж­ды дедушка чуть не уехал в Америку». Перегляд с закатом многозначительных всегда глаз, кажется, тети Бэрты («э!»). Короткий кивок. На до­вольно–таки пропахшего ури­ной старца. Пятьдесят четвер­тый год. Улица Маклина. За­темнение.

Я вспомнил эту фразу году в семьдесят четвертом, году вечного праздника, ослепи­тельного романа, португаль­ского портвейна, «бутилированного только для социали­стических стран», когда наличие не только «американца», но уже и тети Бэрты на поверх­ности земли представлялось проблематичным. Евреев уже не называли французами – а может, я подрос? – «аидом» становилось быть – в узких, ко­нечно, кругах – почетно, хотя и небезопасно; мы, то есть околосайгоновская банда оболту­сов, фрондировали вовсю и рубились на эспадронах на фоне задрипанных ист. памят­ников города Ленина на Неве.

О том, что ехать надо, я уже догадывался, но еще не выдавливало.

Туго и определенно, с на­растающим давлением, с при­жимом водяной пятерни в ли­цо, давлением, года через два уже названным своими слова­ми – «шмась сотворю!»... (На­стоящим именем названный – жест великой страны.)

В генеалогическом анек­доте про дедушку Шлойму (вспомнил!) мою тогдашнюю жену больше всего задело это «чуть»: «Чуть не уехал»... Сбо­ры наши затягивались, то-се, институт, разрешение от роди­телей... «Чуть» заставляло, а в иронических эллипсах моей жены – сжигающей мосты и архивы диссидентствующего поэта питербуржской школы – даже обязывало. Ехали мы, естественно, в Америку. Куда ж еще интеллигентным лю­дям? Не в Израиловку же, млст'ые г'судари?! Я уже упа­ковывал в венгерские чемода­ны бадминтоновую ракетку, десятитомник А.С., польскую палатку. Эспадроны не лезли. Папа – осипнув в отчаянных попытках воззвать – что он мог – бессильный, раздавленный, любящий? – воззвать к патрио­тизму к стране, вскормившей тебя... – папа целыми днями читал «Грани». Нахохлясь. Про­щаясь с единствен-ным паску­дою навсегда. (Почти, как вы­яснилось.)

Передумали мы в Америку мгновенно. В один пронзитель­ный миг. Поддавшись на сионистскую грубую пропаганду под настоечку-чесноковочку, бобину песен Л. Герштейн на идиш и вырезку в сметане. Убедил одноклассник, ныне Главком йешивы. Убедил ка­кой-то глупостью. «Ты послу­шай, какой язык, – говорил он напрягаясь, – какая вечная речь!.. Нет, ты послушай, по­слушай: {snoska=Один. Два!!! Ттрри! (ивр.). }Эхад. Штайм!!! Шша- лошш{/snoska}!»

В Америке я объявился на тринадцатом году моей изра­ильской жизни и творчества, вполне разведенным тридца­тидевятилетним литератором. Настроение у меня по тем вре­менам было отчетливо сквер­ным. О ту пору. Как и сейчас, впрочем. К тому времени я уже объездил пол-Европы, на­вестил несколько стран наше­го региона – с танком и без. Пару раз проведывал папу с мамой. На выезде патриотизм мой достигал нескольких килотонн с эпицентром в Масаде. Никогда так не чувствуешь се­бя израильтянином, как на экс­порт.{snoska=…Ялла! Бе’хайяй! – Ялла – арабское выражение (от ya Allah), означающее «быстрее», «давайте», «ну же» и т.п. Широко используется также в разговорном иврите. Бе хайяй – чтоб я так жил (разг. ивр.). } Ялла! Бе'хайяй{/snoska}! В Рос­сии это производило сильное впечатление. По возвращении расчесывал легкий стыд за хлестаковщину и беспокоило полное отсутствие денег в ше­келях. Описали телевизор (хо­рошо, что не мой. Хозяин вру­чил мне его на подержание го­да этак, нет, лет семь как, ког­да уехал в Америку, буквально на полгода, ну, максимум на год, деньжат, старичок, под­накоплю и до-о-мой! Домой, сам понимаешь).

Америка! – подумал я, за­думчиво рассматривая пра­вильной формы пятно из-под телевизора. Повод навестить Америку у меня был, даже два: просроченное приглашение прочесть за свой счет лекцию в библиотеке конгресса и при­глашение принять участие в Чикагском фестивале ис­кусств, устраиваемом мест­ным {snoska=Еврейская община (англ.). }джуиш коммюнити{/snoska}. Тоже на своих харчах.

Я пошел в американское консульство.

Давало себя знать давеча отпразднованное с друзьями решение. Погода была исклю­чительно теплая, и очень боле­ло над переносицей.

Как это будет по-английски – «я мечтал бы поработать над Манускриптами в Вашей пре­красной Библиотеке, гордости Американской нации и всего Человечества»? – соображал я, стараясь держать голову ров­но. Над уровнем Мертвого мо­ря.

Выехать в Америку по при­глашению библиотеки конгрес­са казалось мне более убеди­тельным, чем вздорный фе­стиваль J.C.C.

В консульстве стояла пот­ная обреченная толпа. Прева­лировали куфии и болгарские майки «Ай – черви козыри – лав N.Y.», наполненные русского­ворящими интеллигентами. Выходя из консульской собеседовательской кабинки, недопущенные в Лонг-Айленд мате­рились. И – шли по второму разу.

Консульша мне откровенно не приглянулась.

«По чьему приглашению намереваетесь посетить Со­единенные Штаты?» – спроси­ла она на иврите отличницы {snoska=Ульпан – в Израиле курсы интенсивного изучения иврита для новых иммигрантов. }ульпана{/snoska}.

То, что это иврит, я понача­лу не врубился.

«Еду по приглашению», – я защелкал пальцами... Начисто выпало. Как на ихнем аглицком «библиотека»?! Ну?! Ексель-моксель (я запаниковал), ну, как это?!. Щелкать надоело... – Ну... это... Конгресса, в общем... По приглашению.

– {snoska=…Джаст э момент, сэр! – Минутку, сэр! (англ.). }Джаст э момент, сэр!{/snoska}.. – Консулессу сдуло.

Паспорт с вечным – пожизненным – штампом выездной визы мне вынес Генеральный консул Соединенных Штатов Америки в Иерусалиме сам.

И крепко пожал руку.

Очередь меня ненавидела. Я выбрел в белый пламень {snoska=Улица Салах ад-Дина (Саладина), центральная улица в преимущественно арабском Восточном Иерусалиме. }рехов Салах ад-Дин{/snoska}. А денег у меня ровно на билет, подумал я. В ноябре в Америке могут быть непогоды. Так вот – брать шинель или не брать?

 

 

 

 

Шинель была до пят, гвар­дейской конной артиллерии. В рюмочку. В возрасте 37 лет – хороший возраст для расстрела – я на­чал обставлять свой быт как фараон гробницу. При­обрел я и вывез шинель по случаю из СССР, проездом. Собственно, только она и составила овервейт после первого моего визита к папе и маме. Происхождение шинели – мрак, дырочку от пули мама заштопала. Одна из моих приятельниц – чей русский язык был не родным мне – от уважения отзывалась о шинели в мужском роде: «Твой шинель весь шкап провонял мокрым собакой».

Другая на память подшила к шинели алый подбой. Я сильно смотрелся в теплую погоду, дефилируя вдоль по Бен-Иегуде: Грушницкий, исполняющий роль Кутепова (продюсер {snoska=Израильский кинорежиссер, сценарист и продюсер (р. 1929), с 1980-х гг. работающий в Голливуде; известен в основном второсте-пенными коммерческими кинолентами. }Менахем Голан{/snoska}).

Несмотря на внешний вид, в самолет «Сабены» меня пустили. В Брюсселе я, знамо дело, отстал на пересадке (это особая, совсем иная и по-своему мелодраматическая история) и – кабы стюардессы не хватились запавшего в память израильского фельдмаршала в парадной форме – не видать мне Америки, как дедушке Шлоймо. Так бы и скитался по белогвардейским притонам Брюсселя, требуя сатисфакции у «Сабены». Когда меня – найденыша – поли­цейские взвели на борт лайнера, вежливый японец, вновь обретя соседа, неожиданно без команды закурил. Я даже не знал, что он курящий.

Но в Чикаго мы все равно сели благополучно.

Нет, я все-таки передумал и не могу молчать. Я обязан рассказать, почему от­стал, ну – почти отстал от лайнера. К чему эти недомолвки под прожектором совести? Любезно приземлив в Брюсселе, авиакомпания «Сабена» отвезла транзитных в отель и на этом до утра успокоилась. Они же не виноваты, что я не знаю франконского, валлонского, французского, голландского и английского со словарем? А погулять по Брюсселю страсть как хотелось. Штаб НА­ТО, мальчик Пис, пепел Клааса, прекрас­ные фламандки. По-моему, то, на чем пы­тались со мной заговаривать прекрасные фламандки в самом замечательном квар­тале пересадочной столицы (в основном – негритянки и одна – очень начитанная – филиппинка) был африкаанс. Потому что смахивал на идиш. Я понимал только сумму в долларах и куда мне пойти, если я такой бедный. И что поцеловать. Филиппинка даже показала. Потом я засел в пабе, где познакомился с, как и я, одиноким чехом, который тоже говорил по-английски. У него здесь были две двоюродные се­стры и дочерняя племянница на зарплате, но они сейчас заняты По его словам. По его же словам (оказывается, чешский бывает очень похож на английский…) ему приглянулась моя шинель, он меня по ней сразу узнал. Называл он меня {snoska=Л. Свобода (1895-1979), чехословацкий военный и государственный деятель, президент Чехословакии в 1968-1975 гг. }генерал Свобода{/snoska}. Я дразнил его Ян Жижка. Подсознательно – имея в виду перспективу этой ночки – Ян уговаривал меня принять участие в соревнованиях по новому виду спорта: метание карликов на дальность. Оказывается, есть такой спорт: берется карлик, тепло одевается, чтобы по­мягче падать (лучше во все хоккейное) и его мечут. Можно даже в цель. Он, Ян, ско­лачивал подходящую компашку для занятия этим увлечением. Он уже уболгал всех в этом пабе принять участие. И все согла­сились, даже бармен. Я поначалу тоже согласился, но потом вынужден был отка­зать. И на самолет боялся опоздать. И потому, что метать, оказывается, собира­лись – ну, вы уже догадались. В цель и на дальность полета. Меня уговаривали и да­же пытались склонить силой, но пришли из полиции и отвезли меня в аэропорт. Как нежелательного иностранца.

 

 

Мне очень пришелся по нраву чикаг­ский фестиваль искусств, проводимый под покровительством местной еврейской об­щины. Мне все там нравилось – общество невозвращенцев, например, и туристские песни моей молодости. И, конечно, то, что я получил 2-ю премию фестиваля. Не понравились мне два обстоятельства.

Всеамериканская кампания по борьбе с моим курением и то, что 2-я премия фе­стиваля исчислялась в 80 долларов США. Как один цент. Я несколько поправил свое финсостояние, обыграв от отчаяния в бильярд настолько обдолбанного чернокожего, что он не заметил покражу двух его шаров.

Долларов у меня стало 120. Ровно на билет до Бостона.

Бостон раскрыл мне свои объятия. 1 метр 92 объятий друга моего записного {snoska=Речь идет о композиторе, дирижере и пианисте Я. Якулове, живущем в Бостоне. }Якова Александрыча Я-а{/snoska}, гениального авангардиста-композитора и на дуде игреца, внука того самого, ну да – того, который с Есениным, художника Жоржа Якулова и сына того самого {snoska=А. Я. Якулов (1927-2007), скрипач, музыкальный руководитель театра «Ромэн». }Я-ва, который главный Паганини цыганского театра «Ромэн»{/snoska}. В Израиле мы с этим залеточкой были довольно неразлучны, покуда в израильской команде деятелей русских искусств они не отбыли в Нью-Джерси, на аналогичный моему фестиваль. И – остались «подзарабатывать», старичок, еще немного денег, старик, а потом домой, домой.

Композитор-авангардист настолько обалдел от шинельного моего великолепия, что поддался на уговоры немедленно, в аэропорту станцевать наш национальный танец «Хору». Большая толпа кембриджцев, встречающая делегацию организации «Дети даунов и имбецилов за мир во всем мире» из Небраски, немедленно откликнулась всем сердцем. Веселью не было предела. Дауны свисали с Якова Александровича, как с елки, а меня они неправильно поняли и подарили нагрудный знак на шинель. Делегация решила, что это старинный бостонский ритуал приема, а я генеральный ответственный за чаепитие.

Вкусы мои композитор знал. Кстати, о композиторе. Как-то в нашей с ним его обители на ул. Гиборей Исраэль зазвенел телефон, а когда сняли трубку – звенеть не перестало. Этот звон расшифровывался с некоторым трудом мелодической просьбой Яшиной знакомой по Москве – принять и проконсультировать ее друга-бизнесмена, собирающегося начать бизнес с Москвой и Черновцами, и – немедленно. Мы с Я. Я. сидели без денег и перспектив на вечерок и кивнули звонку. Быстро вплыл друг-биз­несмен. Торговать он собирался оружием. Через десять минут его орудийного разго­вора (я молчал, рассматривая увлекатель­ную татуировку сквозь шерсть и звенья ко­лодезной цепи в разрезе воротника-апаш гостя) и понимающего хмыканья Я-ва оружейник вдруг пристально-кинжально взглянул в добрые Яшины глаза и спросил:

– Ты кто?

– Композитор, – честно сказал Яша.

– Композитор – это кличка? – спросил деляга.

– Нет, – вмешался я. – Это фамилия. А моя кличка «Доктор».

Расстались мы любезно, делец в слу­чае успеха операции пообещал подарить нам бронежилетку, а Яша – в качестве по­дарка от заведения – выпросил себе тачан­ку и миксер. Кличка гостя была «Дружок». От чая он отказался.

…значит, композитор.

Композитор вку­сы мои знал. Стол в его квартире (квартирке его американской невесты) ломился от «фрутти ди маре», «си фуд», одним словом, от всякой некошерности морской. Я уми­раю! От всех этих лобстеров-омаров, трепангов, крабов, креветок серии «джамбо», устриц, мидий-мулей, гребешков, кальмаров, каракатиц де во, рапан и соленых ундин с тритонами. Я аж дрожу от запаха этой нептуньей нечисти – за всю практику гурмэ я не смог съесть только Большую Морскую Креветку (в Венеции во время Биенале). Не смог, потому что она смотрела на меня большими фасетчатыми очами с выражением: «Ну, ты даешь!»

Не раздеваясь, по-кавалерийски, раскорякой я подкрался к большому главному на столе блюду и отломал у рака ногу. В голове у меня что-то взорвалось. Не обращая на это внимания, я про­должал, подсасывая и причмокивая, вытягивать из хитина мясо, о! сладчайшее, соло- новатое, о! посейдоновой крови вкуса мясо, нет, плоть бога… о! О-о-о…

– Генделев! – заорал Я-ов. – Генделев?!!

– Ну, – сказал я, сплевывая скорлупу (в этот раз ее было изобильно).

Невеста друга высунулась из-под Яши­ной мышки и осела на пол.

– Генделев, – спокойно сказал композитор, – иди в ванную. Посмотри в зеркало.

Я посмотрел – из зеркала на меня смотрел, кроваво улыбаясь, вампир. Вполне узнаваемый вурдалак.

Я хорошо знаю, как выглядит вурдалак. Лет за пять до вышеописуемых событии (и ниже – тоже) я с достоинством носил {snoska=От Пурим, иудейского праздника, установленного в честь спасения живших в Персии евреев от злобного Амана, любимца царя Артаксеркса, задумавшего их истребить; эти события описаны в библейской кн. Есфири (ивр. Эстер). Отмечается веселой синагогальной службой и возлияниями, в Израиле – детскими карнавалами и костюмированными парадами и вечеринками. }пуримский{/snoska} костюм в честь трансильванского кровососа, а на плече у меня, помнится, сидела галлюцинация-птеродонт. Так вот, вурдалак выглядит как М. Г. с выломанны­ми резцами дорогого, довоенного изготовления зубного моста. Верхней челюсти. Очень ценная вещь, этот мост. Но как непрочно все в этом мире, как! При столкно­вении с хитином членистоногого! Хрусть! Пе­релом двух коронок – рачий сопромат! Честно говоря, этого от бога счастливого случая Кайроса я не ожидал напрочь. (Осо­бенно имея в перспективе кембриджскую лекцию. Я читал ее с таким тяжелым на­сморком, что практически не отрывал от хобота носоглотки платок форматом с па­рашют. Отчего меня было слышно еще ху­же и неразборчивей (нрзб.), чем вопросы студенток-слависток о творчестве С. Я. Маршака. А вот от национального палестинского головного убора – паранджи в бе­лую клеточку, предложенно-го композито­ром – я отказался. Из гордости. И не идет.)

Резцы скололись, образуя правильный дракулий прикус. Я вернулся к столу и доел рака без всякого аппетита. Мне нервничалось: гастроль – что надо, {snoska=Песнь песней (ивр.). }шир ха-ширим{/snoska}, а не гастроль! Кому ж я теперь такой нужен? Я вернулся к зеркалу: разве мама хотела такого? И кожа серая… Оттянул веко на предмет выявления малокровия. Высунул язык. Обложен! Я так и знал!.. Надо начи­нать себя беречь, подумал я отвлеченно. И постригли меня как-то небрежно… Хотя, если в три четверти… А? Нет не говорите, а что-то в лице этом есть. Какая-то значитель­ность, что ли… И этот взгляд! Из при­щуренных глаз. А-а-а… И язык совсем не обложен, вечно я ипохондрю. Я вернулся к столу и съел все – до усов – фрутти ди ма­ре. И немного морских гребешков. Из прихо­жей доносился сниженный страстный бас Я-ва.

– Слушай, Манечка, я тебя сейчас с таким израильтяном познакомлю. В твоем абсолютно вкусе. Внешность – нет слов! Нет букв. Запоминающаяся внешность... Бесплатно. Что он пьет? Все! Блади Мэри? Он это обожает! Мужчина-вамп!.. Что он сейчас делает? – Якулов просунул голову в комнату, зажимая трубку. – Ты что сейчас делаешь?

Я поперхнулся устрицей.

– Отжимаюсь, – сказал я. – У меня раз­минка.

– Чистит зубы, – пророкотал в трубку Якулов. – Он у нас страшный скалозуб.

– И хохотун, – крикнул я. – Ну, где твоя кровавая Мэри?

Кстати, о кембриджской лекции. Чем еще был полезен носовой парашют, так это тем, что удачно маскировал такие черно-красные гематомы – по всей моей шее, в районе, где моя {snoska=Нижняя челюсть у позвоночных. }мандибула{/snoska} встречается с моим же черепом (точь-в-точь следы бельевых прищепок. Если кто пробовал, ко­нечно). На следующее утро язык у меня был обложен.

 

 

 

 

Гул стих. Славистки числом восемь и еще какой–то педераст с балканской кафедры под ру­ководством вельветового профессора внимали буквально каждому слову израильского русскоязычного поэта. Я бы и сам внимал каждому слову израильского русскоязычного поэта, будь у меня настро­ение, отсутствуй планктоновый привкус, не боли шея и не будь я знаком с ихними соображениями о поэзии и его персональ­ной поэтике наизусть. Язык после препи­рательств через толмача мы для пропове­ди выбрали иностранный – русский такой язык, семинаристкам первого года будет полезна наша своеобычная их языковая практика, не правда ли? {snoska=Вы ведь понимаете (искаж. англ.). }Ду ю андестен{/snoska}д, ведь верно? А то еще хуже будет. Хуже некуда.

«…никакого особого поэтического язы­ка на манер символистский или хлебниковский, – вне навязанного нам историей литературы не существует. Выход и уход из современной истории литературы позволяет обойтись без культа слова. Слово секуляризуется. Слово служебно… Оно не более чем обслуживает поэзию».

«…Следует искать не наиболее точ­ное, но наиболее неточное слово».

«Поэзия – это способ мышления. Поэт – это способ думать. И чувствовать. Но – на пространстве поэзии».

«Но на пространстве поэзии форма­лизация материала (интересно, как разво­дят эти прыщи? что для подобного пред­принимается? Джоггинг, овсянка, музыка Колтрейна, солнце Алабамы на канику­лах? Оклахомы луна. И такие носы выво­дятся селекцией многих поколений под Винницей; он еще и косит, этот нос; де­вушка Ассоль. Солнечная девушка. Нет, лучше не смотреть! Почему от них всех пахнет тиной? Русалки? Морские коровы? А этот панбархатный разит «Драккаром». Может, он водолаз, на уик-энды?) – то есть слова, словесной массы – не может осуществляться гармонически, если не прояснены текстуально-контекстуальные отношения. Концептуализм предлагает примат контекста… Я полагаю (однако, м-да, Кровавая Мэри незатейлива не по го­дам. И что это за бостонская манера эпилировать оволосение позавчера. Могла бы и лучше следить за {snoska=Тело (англ.). }body{/snoska}… В предвкуше­нии. И имя у нее необычное: Miriam. Или не? Почему ее Я-ов дразнил Маня?.. Гос-поди! Да может, эта не та?!!), так вот, я полагаю (что?!!), м-да, я по-лагаю, что сле­дует отказаться от превалирования кон­текста и вернуть стих к состоянию, когда он полностью самодостаточен, прокомменти­рован изнутри: текст равен самому себе. М-да».

«…Внешний скелет текста как у ракоо­бразных» (?!)

«…И оболочка стиха тверда, как хи­тин».

«…Стих должен защищаться от всяких вторжений контекста извне… (Во сколько же мне влетит дантист?) Вертикальная ось симметрии текста предлагает возмож­ность перемещения смысла и звука не только по горизонтали, но и сверху вниз».

Говоря простыми словами (тебе что, техасская кобылица, почесаться больше негде? Я тут понимаешь, несмотря, что челюстнолицевой инвалид, – сею на ниве сто долларов за лекцию, а ты круп поче­сываешь. Мойдодыр изучать надобно, где мыло душистое и зубной – ох! – порошок…) “Бабочка” не только иллюстрирует орфоэпику и полногласие строфы в целом, но и детализирует нюансы интонации в обшей интонации композиции».

«Строфика “бабочки” открывает воз­можности дуальных противопоставлений как грамматического, так и семантического порядков, позволяет создавать новые логические ряды, проводить новые векторы ассоциации вертикального порядка. “Бабочка” лучше обслуживает принципы минимализма, нежели любая другая известная мне стро­фа».

(Бабочка… А какая, однако, бабица – эта Мирьям. Кусается, как аллигаторша в нерест…)

«Одной из са­мых сложных проблем удержания гармонического ряда в интонаци­онном стихе явля­ется проблема лишних, побочных смыслов и аллю­зий. Избавляться от них следует с беспощадностью. Все, без чего мо­жет существовать стих, сохраняя гар­моническую устой­чивость (и что это еще за манера на­зывать меня «зайчиком»? Подумаешь – прикус… «Зайчик, а теперь как я люблю». А я, может, не люблю, как ты любишь!..) следует из стиха удалить».

«Автор ни в коем случае (ни в коем случае, больше ни-ни!) не должен забы­вать о максимальной напряженности про­странства текста, который, в свою оче­редь, является контекстом самому себе и своим составляющим, в нашем случае (ни в коем случае!) строфам. Другими словами (во-во, это я здорово сыронизировал, именно так – «другими тра-та-та-та-та словами!»), если в строфе нам кажется удачной строка или в стихотворении – строфа, значит, автор потерпел (именно, именно – потерпел) фиаско… Стихотворение не удалось».

«…но накопление качества письма происходит не за счет нивелирования фрагментов, а исключительно за счет подтягивания к необходимому уровню – провалов, ибо в первом случае осуществляется энергетическая потеря и стих разряжается, уравниваясь с нестихом, т.е. собственным контекстом».

«Если вам не по зубам (что я несу? сколько там еще? – 7, 6, 5, 4… 3…), значит, вам не по зубам! (…1, 0). Спасибо за внимание». (Аплодисменты. Ланч! Марш Черномора, пожалуйста!)

– На каком языке, герр профессор? Нет, это не албанский. Иллирийский?

{snoska=В самом деле? Благословен Господь! (англ., ивр.). }Реали? Барух а-Шем{/snoska}! Конечно! С Самуил Якыльчем? О чем речь? Он не читал это бессмертное из Бернса: «В горах мое сердце, а сам я внизу. Иду на охоту – стреляю козу». Какой класс перевода, нечеловеческие аллитерации. Но я – в Нью-Йорк!

– Нет, это не албанский, это иллирийский! Неужели албанский? Нет – я не люблю уединенную сауну, э-э-э… Что? Эди! О-кэй, Эдик, я этого терпеть не могу… Это я-то «прийти»? Улыбка неотразимая? И все равно терпеть не могу. И пора мне, пора – в Нью-Йорк. Дела, Эдуард. Свершения. Что? Это? – это чистый парашютный шелк. Нравится? Фуляр, говоришь, педрила? – на! На, на память о М.Г.!

– Что, детка? Чья шинель? Гоголя шинель. Сам подарил, в одной {snoska=Хатива – бригада (ивр.). }хативе{/snoska} служили. Когда наши {snoska=Иммигр. сленг от ивр. tsankhan (парашютист, десантник). }цанханы{/snoska} брали Диканьку, как счас вижу. «Возьми, говорит, друг-стихотворец, и Наталье Николаевне не отдавай, в музей снесет. Пусть она поплачет, ей ничего не значит». Так и ношу. Буду в Кентукки, обязательно дам факс. А сейчас – в Нью-Йорк. О, Нью-Йорк, Нью Йорк! Бричку, пжал’ста! И –

…и, как там я писал о Чикаго? Мне очень понравилось в Чикаго, я писал, мне очень понравилось в Чикаго, когда зубы были еще свои, хотя и из керамики. А Нью-Йорк не пришелся мне по душе. Чужд я ему. Мне не понравилось в этом городе все, буквально все. Меня терзали предчувствия, я улыбался через силу, по-старушечьи поджимая губки.

– Страшный зайчик! – так сказал первый встречный на вокзале – встречавший меня {snoska=Русскоязычный поэт Р. Бар-Ор (р. 1953), с 1978 г. живущий в США. }поэт Р.{/snoska} (Р. – это псевдоним. Фами­лия тоже – Р.) Ты мне не нравишься.

– И ты мне не нравишься, – огрызнулся я.

И не ошибся в предчувствиях. Рома разводился с женой, в чем я не нахожу ничего смешного, это бывает. Но разводился он чрезвычайно недавно и удивительно психовал при этом в деталях. Он закинул мой чемодан в багажник уцененного «вольво», сел за руль и не отвлекался от повествования о коварстве и любви на протяжении всей экскурсии по Манхэттену, понимаешь, я ей говорю в японском ресторане, понимаешь, она мне говорит на сорок второй – эка невидаль, {snoska=Трансвестит (ивр. сленг от франц. coccinelle). }коксинель{/snoska} – понимаешь, я ей возразил, а она мне твингс, сейчас мы на них залезем, она мне возьми и ляпни, а это это ресторан «Самовар», тут я ей и говорю. В ресторане «Самовар» мне все не понравилось, все. Не понравился хозяин, невозвращенец из Рамат-Гана, приехавший сюда лет уже семь назад деньжат подзаработать и домой, старик, домой, старичок, я так ску­чал по {snoska=Улица Нордау (ивр.). Улицы, названные именем вра-ча, писателя и сионистского деятеля М. Нордау (1849-1923), имеются во мно-гих израильских городах. }рхов Норда{/snoska}у, старикашечка. Не понравился слух о том, что принадлежит кабак Бродскому и Барышникову. Цены не понравились. Не понравилась Ванесса Редгрейв, к полночи вступившая в залу в сопровождении эскорта мальчишей пале­стинской революции. Почему-то очень хотелось дать ей в морду и тем вызвать международные осложнения со стрельбой. Темп нарастал. Не понравился мне литератор и журналист Володя Козловский из «Нового русского слова», коего я попрекнул тем, что пишет он до смешного много, штук пять статей в неделю. Володя меня послал. Сидя перед пустым столом, поэт Рома уже опускал реплики сторон, обходясь «я ей», «а она мне», «а она моей маме». От выпитого я путал времена ивритских глаголов. Вечер стилизовался под дикое барокко и рококо, которое уже про­сто беспредел какой-то! Бил барабан.

В нащупанном «вольво» поэт Р. сократил ваговариваемость до «я – она», вместо тире гуляя на скорости 150 км от стенки до стенки желоба хайвея. Мы обогнали всех! Мы были мотогонки на вертикальной стене. То левой, то, соответственно – правой. Знобило. На мой вопрос, что это там гудит, не сирена ли? – отвечено было: «Америчка – это моя страна». Через пару ку­да-то запропастившихся и по сей день не выкатившихся из под мозжечка минут я упирался рифлеными зубами в капот «вольво», левый рукав шинели заломлен за загривок, а висок холодило дуло – жер­ло, если скосить глаза – мортиры. Добегался, думал М. Г.

Шел противный мелкий снежок, норовя за шиворот.

 

 

 

 

Арестовали нас мгновенно. Три полицейских ав­томобиля, наби­тые чернокожими мусорами обоих полов. Цветные девочки в ките­лях очень одобрительно рассма­тривали меня. Стоящего в позе коленно-локтевое положение, с за­кинутыми на закрылья полами шинели, десница заломлена, у ви­ска огнестрельное оружие.

С неба свисал геликоптер, осве­щая газончик пар­ка прожектором. Там, вероятно, тоже сидели, ви­брируя, иллюминатки, и им было интересно рассмо­треть все до ме­лочей. Я попы­тался найти наи­более выигрыш­ный ракурс и лу­чезарно улыбнул­ся… Как полис­мен инстинктивно не спустил курок? (Я бы спустил.) Тем не менее – нервы тоже не же­лезные – он толкнул меня моим носом в радиатор, я с удивлением прочитал на нем название: «крайс­лер». «Красивое имя», – подумалось мне.

Но когда мы успели переимено­вать наше «вольво»? И как прохо­дило наречение? Весь ли состав ресторана «Самовар» принял уча­стие? И что нам за это будет?

Полицейские, раскорячась, ме­тра на два отскочив, держали ме­ня под прицелом. Я заложил руки за голову. Инстинкт? Ведь меня никто не учил! Генопамять? Но папа мне ничего такого не пове­ствовал, значит, я – гибрид, это не наследственность, а генная инжене­рия. Папу никогда не арестовывала муниципальная полиция города N. Y. штата N. Y. в первые сутки пребывания в N. Y., в два часа N. Y. ночи, в парке N. Y., который назы­вается так, потому что туда нас с поэтом Р. припарковали, как я вы­яснил, «за превы­шение скорости на хайвее; несоблю­дение правил дви­жения; вождение авто в нетрезвом виде (главный по­лисмен посмотрел на меня, я улыб­нулся в ответ, он, распевающий про­поведническим тоном заклинание обвинения, поперхнулся); созда­ние аварийных си­туаций; вождение автомобиля без документов на этот автомобиль, а документами на какой-то “вольво” — и он (т.е. по­эт Р.)... – истово проповедующий полицейский чин посмотрел на ме­ня, я пожал плечами, мент отвер­нулся и читал уже Роме, втиснуто­му в воронок и обутому в наруч­ники и, возможно, наножники, – …и он имеет право не давать пока­заний против себя, ты понял, мэн?» А я – свободен. Ибо против меня они не возражают, ты понял, мэн? Оружия при мне не нашли, документ – это оказался абоне­мент в иерусалимскую синематеку, но просроченный – в порядке! Бан­дероли героина я успел выбросить за борт, пока мы отстреливались… Я бедная белая туриста из далекия жаркия страны, английский мой мал, конечно, я понял, сэр, еще как, {snoska=Конечно. Большое спасибо (искаж. англ., ивр.). }офкоз. Тода раба{/snoska}.

– Ты пил, мэн?

– Я?!!! Ни капли. Я вообще не пью. Офкоз!

– Машину до дома доведешь? Этого парня мы забираем…

Я отшатнулся от «крайслера».

– У меня нет прав! – сказал я твердо, весь содрогнувшись от перспективки остаться один на один с Уликой, от которой – это ясно – надобно, просто необходимо – срочно избав­ляться, а я водить умею только в танго.

– О'кэй, – сказал главный.

Сел в «крайслер» и укатил. Он был прав.

Вероятно, они припозднились, потому что все начали как-то лихорадочно собираться, упаковы­ваться в воронки, складывать сак­вояжик экспертизы, зачехлять ба­зуки; вертолет, как раскидайка, отпрыгнул в низкие тучи и пере­стал рычать над ухом; света резко поубавилось…

– Рома, – сказал я тихо и рас­терянно, по-нищенски бегя за маши­ной, увозящей моего друга. – Рома, а где я живу?.. Рома! Ромка, – заорал я, – живу-то я где?!!

Рома замычал что-то в ответ, показывая из кабины скованные руки. И, судя по жестикуляции, попытался объяснить нечто важ­ное архангелам, взявшим его в коробочку на заднем сиденье. Во­ронок резко тормознул.

– Значит, так… старичок, спо­койненько! – отстучал зубами поэт Р. –Значит, так: живешь ты у моей мамы, Сусанны Соломонов­ны. Телефон… ты записываешь?

– Обязательно.

– Телефон, чтоб ты подготовил маму, врубаешься?

– Еще как, – сказал я. – А где я живу?

– Там! – сдвоенными запястьями Р. мотнул вдоль по речке, вдоль которой, в свою очередь, шел хайвей, вдоль которого тянулся, в свою очередь, парк. – Джордж Ва­шингтон Бридж! Ты там живешь.

Я разглядел в дальнем далеке нечто среднее между питерским мостом на седьмое ноября – ска­жем, Охтинским – и эскадрой на рейде. «Джордж Вашингтон Бридж, я там живу. Спасибо… маму зовут Сусанна Соломоновна. Я ее скоро успокою».

– Крепись, – сказал я вслед за­мигавшим огням воронка. – Я при­ду с передачей, узник! Держи хвост пистолетом, – сказал я.

«Сусанна Соломоновна. Мост Вашингтон Бридж. Кажется – все. Где здесь телефон?»

Луна какая-то дефективная. Щербатый ее рот!

«Сам хорош, – отозвалось у ме­ня в голове. – Хор-р-рошенький турист. Телефон-автомат тебе? Может, еще и асимончик?»

Я оглянулся. Я стоял на краю непролазной чащи: она, эта тайга, примыкала, оставляя метра пол­тора на дорожку, непосредственно к парапету автострады. Я подо­шел и перегнулся: в хорошо нака­танном желобе, как в бобслее, не­слись автомобили американцев. «Какой бесчеловечный мир, – поду­мал я. – Человека забыли».

И полиция – тоже, звери какие-то! Вот, жил себе человек, стра­дал, любил – на тебе! Наручники, тюрьма, трибунал, гильотина, на худой конец петля, стул…

Я живо пред­ставил себе поэта Р, сидящего с вы­сунутым до невоз­можности язы­ком на электриче­ском стуле и с петлей на шее, и понял, что лукав­лю, что внутренне я совершенно не возражаю против этого зрелища. «И еще дразнится!» – подумал я и за­хлопнул видение.

Фантазировать расхотелось. Ре­альность, свешиваясь по краям, перекрывала: Макабр! Чемодан – в «вольво». Ночь, т.е. мрак. Мрак то есть. Я засунул руки в карманы и продолжил счи­тать убытки: челюсти, денег – всего ничего, двадцатка в кармане, 80 в портмоне; живу по номеру те­лефона, идти к Джорджу Вашинг­тону мосту – на глаз километров 10, или у них тут в милях, а это значительно дальше, потому что миля – больше. Прикажете выки­дываться вниз на хайвей и ловить там тачку? Я опять перегнулся че­рез парапет и расстроился окончательно. Машины шли – лавой. Сверху – расселся еще один мешок с крупой, посыпался нечастый снег, даже град. Я отвернулся от луны.

Жил ведь без никакой Амери­ки. Жил, плохо жил, но жил. А тут – «Света, Света Нового, мол, Света!». Вполне можно было бы и прене­бречь. И так понятно, что тут все занято, все места опосредова­ны. полный ан­шлаг: Колумб, Эйнштейн, Джордж Вашингтон, Бродский… Бродский! Спит Джозеф в своей конуре, снится ему Нобель. А проснется – вот он, Нобель, в углу стоит евойной {snoska=Столовая (англ.). }диннер рум{/snoska}, есть не просит… А ты тут стоишь, не зная, как позвонить Сусанне Соломонов­не. Не звонить же: «Здрасть, Сусанна Соломоновна, ваш сын в тюрьме!.. Я сейчас приеду к вам жить, под мост Вашингтон Джордж!»

Зуб дам – со мной будут нелюбезны. Нет, зуб, пожалуй, не дам.

Ну, Иосиф, ну, Иосиф Бpoдский! Ну, отольются тебе…

Я шагал вдоль автострады, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть вниз и выматериться, потом послать сокола своего взгляда через дорогу, через мерзкую воду американского ноября, эту поддельную Неву, эту лже-Темзу, на другом берегу которой вместо Охты или на худой ко­нец {snoska=Точнее Неве-Яаков, «спальный» район в северо-вос-точной части Иерусалима, заложенный в 1972 г. на месте бывшей еврейской деревни. С 1970-х гг. место обитания многих иммигрантов из СССР, позднее стран СНГ. }Неве-Якова{/snoska} находился другой штат Нью-Джерси, где налоги, старик, ниже, а зарплата, старичок, выше… Достаточно перейти Джордж Вашингтон. «А Ромка-то в тепле. На нарах уже, небось. В камере. А там убийцы сидят, на­сильники и грабители, все сплошь негры». Я оглянулся – парк слева. Однако и слава у этих нью-йоркских парков. Однако. По ночам-то… Какой-то очень темный парк. Разбойничьи гнезда там на каждом шагу. А?... Однако!

Однако…

Кусты разъялись. В разломе черной флоры стоял громадный черный человек. «Негрик какой, – подумал М. Г., – какой колоритный».

– Ноу, плиз, – сказал я.

 

 

 

 

– Иди сюда, парень, – сказал черный че­ловек легким незаинтере­сованным голосом с празд­ной интонацией.

Облака встали как вкопан­ные, но зато с места резко дернула луна. Снег стал падать отчетливо и упорядоченно. И очень метко, в лоб, задранный к небу Соединенных Штатов Америки.

– У-у! – сказал я (сам себе). Мне чего-то не хочется, – сказал я сам себе. – Абсолют­но лишний эпизод, – сказал я сам себе, – в моей трагической судьбе. По-моему, это ограбле­ние. Не правда ли, а, Мишенька?..

Черный человек, отстоящий на пару, как мне показалось, суточных переходов от меня, подошел вплотную, чтоб я мог спокойно прочитать надпись на его животе: «Кракен». Это ес­ли не подымать взгляд. Вели­чиной афроамериканец равнялся автомату с напитками. В ширину тоже. Там. куда кла­дут деньги, мелкие серебряные деньги, у него была сумка-кошель, но на кенгуру он не сма­хивал совершенно. Крупный Маугли.

– О, – сказал я радостно и дружелюбно и приготовил вол­шебное домашнее задание: я бедная белая туриста из дале­кия жаркия страны, англий­ский мой мал, сэр, отпусти ме­ня, добрый мэн.. А... {snoska=Дядя Том (англ.). }анкл Том?{/snoska}.. Но промолчал, пораз­мыслив. Не хотелось делиться с малознакомым, в сущности, человеком. Наверное, я расист.

Бежать? В шинели-то, ко­торая аж до шпор? И куда? Выпрыгнуть на автостраду и – вплавь?! – водную преграду форсировать? Или – в парк? Где под каждым кустом его прайд. Или, триба. И популя­ция. И тотем. Полный тотем.

Можно, конечно, оказать сопротивление действием. Хук слева, крюк справа – считается за два. Но не хочется… Запала нет, куража, понимаете. Это бывает: апатия, потеря аппети­та, потливость. Авитаминоз, одним словом. Блокадное дет­ство и в людях.

– Велл, деньги есть, па­рень? Кэш?

– У-у.

– Реально? Really? – ирони­чески протянул черный джентльмен, обожающий оди­нокие ночные прогулки по пла­нете в моем обществе интелли­гентных людей. И вынул из бездны своих черных внутрен­ностей блестящий предмет – кастет. Ростом с самовар, только наде-вающийся на соот­ветствующую левую руку и без краника. Ручная работа. Штучная работа. Made in Tula. Ву Levsha. Я сдал бумажник. Он убрал его в горсточку. Са­мовар тоже исчез с глаз до­лой. Потомок Тачанго повесе­лел. Он расцвел на глазах. И хлопнул меня свободной лапой по шинели: в портмоне лежали 80 долларов. Этого, конечно, от гуляки праздного в парке в плохую погоду не ожидалось. Это было специально. Такой сюрприз! Это надо же!.. Обязательно расскажу внуку, он уже смышленый, сам скоро выйдет в парк. И пусть внук расскажет своим детенышам о баснословных временах, когда на бровке гуляли заграничные генделевы, которые такие спе­циальные кретины. А детены­ши будут недоверчиво урчать и таращить, отвлекаясь от обса­сывания берцовой социального работника, наследственные глазки, и тогда – о миг торже­ства! о катарсис! – вождь предъявит им членский билет иерусалимской синематеки с фотографией специального кретина и беллетриста с бук­вой «шин» во лбу. Что есть «шин» – знак отмеченного Го­сподом и читается как «Шаддай», что толкуется как Б-г Всемогущий, отмстивший М. Г. обиженностью Б-гом. И – абзац! А вот его череп, этого кретина, – видите, какой выразительный, глазницы смышле­ны, чело низковатое, арменоидный тип, брахицефал гребаный, лицевой угол 40 градусов, {snoska=Максилла... диастема – соответственно, вторая пара челюстей у насекомых и непропорционально большое расстояние между соседними зубами. }максилла протезированная, ущербная, инсайсоры сколоты, диастема{/snoska} острой заточки, ред­кость необычайная!

Мне не понравилась версия, именно эта версия трагическо­го конца. Я ощутил кости сво­его лица, похлопал веками, проморгался, поиграл лицевы­ми мышцами, ощерился, для надежности, что еще жив, – осклабился. Негр обалдел.

– Ты чо, мэн? – как-то жа­лобно булькнул он, уходя спи­ной в кусты с ускорением сво­бодного падения.

– Отдайте, пожалуйста, портмоне, – сказал я по-русски, – слышь – документики отдай, гопник.

Что-то просвистело в воздухе, бумажник сел в руку.

«Спасибо», – додумал я. За­пахнулся в шинель. Закурил. Руки дрожали.

– Следующий! – сказал я вслух, глядя вдоль тропинки, – ну! Сколько вас там, мэны?!

Часа два, путаясь в полах, оскальзываясь, трезвый, мо­крый, злой, я пер по обочине, вдоль арыка с односторонним движением всякого американ­ского, будь он проклят, дерь­мового образа жизни верхом на плоских, если смотреть сверху, клопах с фарами. Вдоль по реченьке к мосту Джорджа их Вашингтона, ко­торый не приближался ко мне. К телефону-автомату. До чего ничтожна, просто мизерна эта пресловутая их хваленая блат­ная жизнь ноябрьской, просто предназначенной, просто приспособленной к ограблению но­чи. Ну, где ваши ганги? Где шайки? Где банды? Ну, кто еще на меня?! Ну?!

Однако быстро работает служба информации в джун­глях. То ли маугли успел всем раззвонить, что вампир воору­жен и очень опасен, то ли что он сам уже обслужил того ло­ха в шинельке и брать в прин­ципе не фига. Одиноко как-то чувствовал, бредя, М. Г. Пока не выбрел из парка. В Бейрут.

Ну не отличить. Предмес­тье Бейрута, да и только. Сверху задрать взгляд, раздолбленные этажи, зияния до чер­ных гланд разинутых квартир, битые остекленные, мертвые взгляды домов, высокое небо над руинами. М-да... Нижние этажи сияют, неон, реклама. Правда, пустовато. На круглой плошали по периметру, как но­стальгические галоши, – лиму­зины. М. Г. обходил площадь – расщелкивалась дверца, из осветившегося нутра вылезала на мостовую неимоверная лакированная до кружевного паха лядвия, и адское контраль­то с безводными трещинами на дне выдыхало:

– Двадцать, хороший мой, двадцать, бэби...

Двадцать долларов одной купюрой было у Генделева в заначке в теплом месте, – но как М. Г. ни просил, как ни склонял, как ни искушал себя дивными и незнакомыми, тайными и неизведанными прелестями любви по-черному – Генделев, поэт и офицер медслужбы Армии обороны Израиля – был неколебим, т. е. не­поколебим! т. е. – невменяем. И вообще – ему надо было позвонить Сусанне Соломоновне. Мелочи, необходимой для позвонить, {snoska=Квотер – четвертак, монета в 25 центов (анг.). }квотеров{/snoska} то бишь, не звенело. Вкруг туриста стало довольно празднично, перед ним пробовали танцевать брейк-данс. Отдельные такие зрачкастые хмыри. Миша им мрачновато улыбнулся – танцоров сдуло. Борт шинели фор­штевнем раздвигал группки ти­нейджеров и прочих побирушек. Подходили, приглядыва­лись и, несмотря на тотальную обдолбанность, военнослужащего избегали. Ускоряя шаги. В то время как шаги туриста из Святой Земли приобретали командорскую устремленность. М. Г. догадался, где можно разменять, – в «Макдональдсе».

Обжорка дизайн имела функциональный, ночной, военно-полевой, с учетом местных условий. Вся из бронированного стекла. Держа в кулаке бу­мажку – можно биться об заклад: очередь давно не видала 20 баксов, по глазам видно, – Генделев шагнул к зачехленно­му в прозрачном кожухе транспортеру (по одному рукаву резиновой ленты метров за пять течет мелочь, по другой ленте строго навстречу – булочка с котлеткой, никакого контакта с клиентом!). Ему подобострастно уступили очередь к трубе.

– {snoska=Здесь: Разменяйте, пожалуйста (англ.). }Ченьдж, плиз{/snoska}, – крикнул Генделей в раструб.

Ему разменяли двадцатку и бесплатно дали булочку. Не поблагодарив, М. Г. оглянул­ся. Как ни странно, на стенке висел автомат, и – целый! (зажрались, хулиганье!).

Генделев набрал номер.

– Сусанна Соломоновна, вы меня еще не знаете, но не волнуйтесь, ваш сын в тюрьме…

 

 

 

 

 

Некто М. Г. собирается эмигрировать в США. Куда чуть не уехал его дедушка Шлойма. Живет в Израиле (ни на­мека на то, как ему это удается, в тексте нет). Через две­надцать лет такой жизни М. Г. приспичило в США. Послед­нее, чем мучается герой перед вылетом, – брать шинель или не брать. Шинель греет плечи героя, покуда он, с остановкой в Брюсселе (где М. Г. дважды предлагают при­нять участие в соревнованиях по метанию карликов и он отклоняет предложение), не достигает города Чикаго, а также все дальнейшее путешествие. В Чикаго М. Г. увен­чивают лаврами, и он вылетает в город Бостон. После встречи (танцевальный дивертисмент с участием нездо­ровых) с другом-композитором Яковом М. Г. столуется в квартире одаренного товарища, угощается Даром моря омаром, выламывает себе резцы верхней искусственной челюсти, и это сообщает герою сходство с вурдалаком. На следующее утро (ночь М. Г. провел неопределенно с кем, звать Машка, описания самого интересного в тексте нет) поэт отправляется читать лекцию в Кембридж. Поэт читает лекцию в Кембридже, затем отбывает в город N. Y. Поэт Р. приглашает героя принять участие в торжестве в заведении «Самовар». Герой поддается на уговоры и, приняв решение, вместе с Р. отбывает из ресторана поздней ночью в принадлежащем Р. авто марки «вольво», но подержанном. Р. «гуляет по {snoska=Квиш – дорога, шоссе (ивр.). }квишу{/snoska}». Их останав­ливает полиция. Закованный поэт Р. перед отправкой к месту предварительного заключения успевает сообщить М. Г. телефон своей матушки – Сусанны Соломоновны и азимут движения: мост Джорджа Вашингтона. Турист М. Г. остается в одиночестве: справа парк, слева хайвей и водная преграда. Он подводит итог жизни своей неуда­лой: ноябрь, снежок, он, не богат он, М. Г., и скол дорогих ему резцов верхней челюсти, жизнь уже кончена в трид­цать девять лет, думал князь, проезжая мимо дуба, а у нью-йоркских парков в час меж волком и собакой – дур­ная репутация. В результате размышлений чаща разверз­лась и в проеме дерев материализовалась фигура тем­нокожего человека. «Только не это!» – подумал литератор.

…Но это было это. По отношению к М. Г. имел место гоп-стоп. Изъятие денег огорчило поэта. Заначенную двадцатку герой пытается разменять в оживленном ми­крорайоне, куда наконец выбредает, вволю нагу-лявшись в криминальном садике. «Сусанна Соломоновна, – гово­рит он по телефону, – вы не волнуйтесь, ваш сын в тюрь­ме».

 

 

– Миша, – спроси­ла Сусанна Соломоновна, – а сами вы где находи­тесь?

– По направлению к Ва­шингтон бридж. Джордж.

– Схожу за картой, – сказа­ла Ромина мама.

И, возвратясь, потребовала доложить оперативную обста­новку. Генделев схватил за шиворот вальсирующего тем­нокожего подростка и произвел запрос:

– Где я?

Мальчик старался не смо­треть в разверзнутую пасть монстра.

– Ю Эс, – сказал наркоман морщась. – Эй, – добавил он, подумав.

Банда переминалась по­одаль. Смеркалось. (Это в пять-то утра!)

– Ничего, это бывает, – до­бавил подросток.

– Овердоз, – прошелестели коллеги тинэйджера.

– Где я? – повторил Генде­лев угрожающе.

– Америка. Э-мэ-ри-ка, – боясь дышать, пискнул чер­ненький – Э-мэ-ри-ка, масса. Дяденька, пусти.

– Адрес!!! – рыкнул вурдалак.

– Мой?..

– Нет, мой!..

– {snoska=Помогите, на помощь (англ.). }Хелп{/snoska}, – твердо сказал беспризорник.

– Хелп, – повторил в труб­ку поэт. – Хелп, Сусанна Соло­моновна.

– Уже? – спокойно спросила мама Ромы. – А где?

– Отпустите ребенка, – по­просила шайка. – Он без созна­ния.

Упырь отпустил жертву. Локализацию упыря и его сви­ты уточнил разноцветный коксинель, подошедший полюбо­пытствовать. Координаты были доложены Сусанне Соломонов­не.

– Миша Генделев, не клади­те трубку, мне что-то нехоро­шо. Пойду выпить сердечное, – осевшим и кренящимся голо­сом выговорила Сусанна Соло­моновна. – Что ж это ты, бед­няжка… (В трубке послышался звук сглатываемого комка в горле)... Так неосторожно…

– Да ладно вам расстраи­ваться. Подумаешь, Гарлем!..

– Это не Гарлем! Это даже не Гарлема центр. Это психуш­ка Гарлема! Миша Генделев!!!

М. Г. и сам подозревал, что я в этом месте был первым белым за последние лет пять­сот. Но нам было уже по фигу. Я выспросил место прожи­вания Ромы и его матушки («Около Джордж Вашингтон Бридж, Миша, направо, потом лефт, и опять направо около топ-шопа…») и осведомился о средствах доставки. Я устал. О, как я устал.

– Попробуйте таксомотор, – с сомнением сказала Сусанна Соломоновна. – Попробуйте… Если они вообще туда заезжают… Будьте поскромнее. Бед­няжка. Я дежурю у телефона.

– Возьмите себя в руки, – вешая трубку, сказал я. – Мужайтесь. Я скоро буду.

И перешагнул через тело впечатлительного наркомана. Толпа расступилась. Лунатики разошлись по местам.

– Такси, пожалуйста, – сказал М. Г. в пустоту.

Первая машина появилась на проезжей части – минут че­рез 60. Путаясь в полах, я скакнул к передней дверце и рванул ее. Кисть мне не ото­рвало чудом. А опускающееся по регистру «…шингтон Бридж…» я договорил шлейфу визга, вписывающемуся в пово­рот за угол.

Еще через полчаса деталь­ное повторение эпизода. И еще… И еше… «Я что-то не то делаю, может – не улыбаться? (Бывалые люди внесли со вре­менем ясность: попытка вце­питься в переднюю дверцу в Америке воспринимается шо­ферами такси как дважды два – ограбление!) Так вот, может, сначала надо сказать “добрый вечер, не правда ли?”, а только потом “Джордж – {snoska=*** твоей сестры (арабск. ругательство, распространенное в разг. иврите). }кусохтак{/snoska} – Вашингтон?” На всякий слу­чай никаких улыбочек… Строгий, элегантный, деловой стиль. Как, видимо, принято в этом микрорайоне. Или – по­советоваться с Сусанной Соло­моновной? “Сусанна, мол, Соломоновна. чего эти мурлы не останавливаются по просьбе приезжего?” Нет, не стоит бес­покоить в столь поздний час почтенную даму, которой я не только не представлен лично, но и в глаза ведь она меня еще не видала. Ох…»

Я встал посреди дороги. Подтянул галстук. Разгладил фалды. Сосчитал до одна ты­сяча девятьсот пятьдесятеханый бабай – ровно. Такси про­скочило мимо моего чучела, тормознуло, подалось задом. Я открыл заднюю дверцу, просу­нул голову в отгороженный от водителя пуленепробиваемым стеклом салон и, стараясь не разжимать губ, светски, с про­хладцей выцедил «Бридж Джорджа Вашингтона, {snoska=Пожалуйста (ивр.). }бевакаша{/snoska}».

После чего сел и рассеянно уставился в окно. И зря. Ма­шина так рванула с низкого старта, что все во мне лязгну­ло. Гироскоп наконец срабо­тал, и я навел прицел на крупное черное лицо в зеркальце. Минут пять мы молчали. Шо­фер вел машину как истребитель: дотянуть до линии фрон­та и катапультироваться. Вылетев на бреющем из микро­района руин, протяженностью с нашу гордую многострадаль­ную страну Израиль от моря до моря, пилот явственно сказал уф-ф-ф, расслабился, закинул в клюв мятную лепеху и наконец обратил внимание на пассажира. Ему было интерес­но. Видите ли.

– Чего ты там делал, па­рень?

– Я прогуливался.

– Нездешний?

– Да уж… то есть – {snoska=От англ. of course - конечно. }офкоз{/snoska}.

– Турист?

– Во-во. Это очень удачно сформулировано – именно турист! Землепроходец. {snoska=Афанас сын Никитина (ивр., русск.). Обыгрывается имя знаменитого русского путешественника XV в., автора «Хожения за три моря». }Афанас Бен Никитин{/snoska}, калика перехо­жая. {snoska=Турист я (ивр.). }Тайяр ани{/snoska}…

– Откуда?

– Из Иерусалима.

Водитель дал по тормозам. Я дал кувырок вперед – а-о-у…

– Мусульманин? («Арапец будете, молодой человек?». Генделев Мих., «Великое рус­ское путешествие», т. 1., кн. четвертая, из-во «Текст», Мо­сква, 1993).

– Еврей я.

Опять по тормозам. Гироскоп – в капиталку (подумаешь, невидаль, – еврей из Ие­русалима?)

Постояли. Водитель опу­стил стекло, сплюнул жвачку на асфальт. Светало. Он заку­рил. Потом развернулся ко мне и смачно выговорил:

– {snoska=Сумасшедший, псих, больной на всю голову (идиш). }Мешугене копф{/snoska}!

Вот в принципе и все, если округлить плавный ход собы­тий. Не считая обморока Су­санны Соломоновны, когда я с улыбкой шагнул на нее и попытался припасть к руке этой сущности героической женщины.

– Зайчик, – сказала мне в Лоде дочка Талочка, – какой ты страшный зайчик. Джинсо­вую куртку привез?

– Понимаешь, дочь, – сказал M. Г., – тут такая вышла петрушка…

 

  

 

 

---